***
— С днем рождения, Фредди. Я войду? Я смотрю на тебя, не веря, что это происходит на самом деле. Я давно уже не жду гостей, не жду участия, мне плевать на все, что происходит за пределами моей спальни (или тюрьмы?). Мне плевать на поздравления, и, если честно, мне давно уже плевать на тебя. Ты — часть прошлого, бурлящего, искрящегося событиями, прошлого, в котором мы были молоды и способны на все. Ты — олицетворение обычной, нормальной жизни, которой у меня никогда не было. Ты — символ моей несбывшейся надежды на счастье. Ты — живое напоминание о том, что я мог бы, мог! — черт возьми, — быть умнее, сильнее и не скатиться на самое дно. Я бы мог поступить иначе. Я бы мог отвоевать тебя у нормальной жизни, влюбить в себя, распорядиться нашими душами по-своему. Я бы мог поступить так, как хочу, но не стал, потому что уважал твой выбор. Я и сейчас уважаю его, и поэтому не жду тебя... Давай будем честными друг с другом, хорошо? Ты бы никогда по своей воле не пришел бы ко мне в гости. Нормальным людям нечего делать у постели умирающего, безнадежно просравшего свою жизнь больного. Моя жизнь волнует только тех, кто живет со мной в одном доме, терпит отвратное настроение и дежурит по ночам, не давая сдохнуть от скручивающей боли. Очевидно, эти люди меня любят, иначе бы их здесь не было… Кажется, ты никогда не любил меня, Джон. Так почему ты здесь? Я смотрю на седину, отвоевывающую свое на твоих коротких, недавно остриженных волосах, разглядываю морщинки в уголках губ, не обхожу вниманием серо-зеленые облака глаз. Пожалуй, это единственное, что не меняется с возрастом, — внимательный, проникающий в самые глубины взгляд с нотками отрешенности. Ты как будто думаешь обо мне и одновременно о смысле существования Вселенной… О чем ты думаешь, видя мою немощь? Жалеешь? Или, может быть, радуешься, что не испортил свою жизнь, связавшись со мной?! — Фредди, я… — Замолчи, пожалуйста… — нервно прошу я. — Не надо сейчас слов. — Почему? — растерянно спрашиваешь ты. Логично. Ты ведь пришел сказать мне что-то ободряющее, верно? Я бы хотел вскочить с постели, вытолкнуть тебя за дверь, а потом ударить, чтобы ты забыл об этом визите и никогда не помнил меня таким, но не могу. Я ужасно слаб, и это еще больше угнетает без того паршивое настроение. Да, Дикки, ты всегда был занозой в моей заднице, а теперь стал ею еще больше… — Я не в лучшей форме, Джонни... — мой тон становится бесцветным, потому что это правда, и я действительно устал строить из себя героя. Я так хотел бы, чтобы от этого разговора был толк, но его не будет, — и мы оба знаем это. Мне ничего не остается, кроме как любоваться тобой. Ты всегда был красив, Джонни, а сейчас особенно. Холеный, уверенный в себе мужчина, отец семейства, обласканный женой. Такие, как ты, становятся героями журнальных обложек, или занимают ответственные посты в серьезных фирмах, всем своим видом показывая, как надо жить. Да, милый, ты прекрасный пример для подражания, и я действительно не понимаю, почему ты все еще здесь. Ты садишься на краешек постели, слегка отодвинув проводок моей капельницы и аккуратно отгибая одеяло со своей стороны. На секунду мне кажется, что в твоих глазах блестит что-то крупное и прозрачное. — Я знаю, Фредди. Ты действительно думаешь, что меня смущает твой вид? Ты серьезно? Я вспыхиваю. Чего он хочет от меня, этот вечно «правильный мальчик»?! — Да какого хуя, Дикки, тебе надо?! Ты пришел пожалеть меня? В рот я ебал вашу жалость, сраные моралисты! Дикки смотрит на меня с невыразимой нежностью и берет за руку, прижимая ее к своим губам. Я бы узнал этот взгляд из миллионов, из миллиардов других, я желал этого взгляда больше всего на свете… Мой любимый, славный, правильный мальчик, как далеко ты от всего, что окружает теперь мою жизнь… Господи… Лучше бы я сдох… — Я никогда не жалел тебя, Фредди. И не любил, — добавляю я про себя. — Возможно, тебе никогда не понять того, что я чувствовал к тебе и чувствую сейчас. Ты всегда был собственником, Фредди, но при этом желал для себя свободы. Ты хотел быть свободным от любых обязательств, и не допускал этой мысли для меня. Я бы не смог так жить, понимаешь? — Понимаю, — все тем же бесцветным тоном отвечаю я. — Поэтому ты не дал мне ни единого шанса… Джон вздыхает, как вздыхает уставший отец, вновь объясняя непутевому чаду какую-то избитую истину. — Это бы ни к чему не привело, Фредди. Просто было бы больше боли… Я усмехнулся. Что ты можешь знать о боли, дорогой? — Какая теперь, к хуям, разница… Каждый из нас сделал свой выбор. Я очень рад за тебя, Джонни, правда… В отличие от меня, ты сделал его правильно… — Для меня это ничего не значит. — Какой бред, Господи! Это значит все, Джонни! Только это, блять, и имеет теперь значение! Ты прижимаешься ко мне, не отрывая взгляда от обтянутых сухой кожей скул, проводя по ним своей теплой и ласковой ладонью. Будь я на пяток лет младше, забил бы огромный хер на общественное мнение, порицающее приставание к женатым мужчинам, притянул бы эту ладонь к себе и опустил туда, куда давно уже даже не заглядываю. Похоже, ты каким-то образом читаешь мои мысли, ибо как еще объяснить то… …что ты берешь мое лицо в свои руки и медленно, нарочито-осторожно касаешься его своими губами? Я что, все-таки сдох? Я попал в рай, и меня забыли об этом предупредить? Как это, блять, можно объяснить? И надо ли вообще объяснять? Что теперь делать? И почему ты, чертов Джон Дикон, решился на это именно сейчас? Почему мне понадобилось оказаться на пороге смерти, чтобы ты наконец решился меня поцеловать? А если бы ты захотел меня трахнуть, мне бы пришлось вернуться с того света, чтобы это стало возможным?! Я медленно отстраняюсь от лица, целующего мои, без сомнения, безобразные черты. Пожалуй, сейчас только зубы выдают во мне прежнего Фредди Меркьюри, но почему-то это не остановило тебя… — В моей жизни всегда была только Никки и ты. Одна женщина и один мужчина… Я люблю тебя, и ты знаешь это не хуже меня. Меня трясет, и это становится заметно. За окном давно стемнело, Джим наверняка беспокоится, в сотый раз обмеривая шагами нашу гостиную. Я знаю, что он доверяет мне, и никогда не станет подслушивать за дверью, — я так благодарен ему за это; благодарен, и только, потому что все мои мысли сейчас здесь. Дикки заботливо укрывает меня одеялом, будто думает, что причина моей дрожи именно холод. Это, блять, не так, и мы оба это знаем, но меня трясет, и кажется, поднимается температура. Это уже слишком. Я тяжело вздыхаю, понимая, как сильно устал за последние полтора часа. — Тебе нужно отдохнуть, — ты снова прижимаешься к моему, практически, бесплотному телу, осторожно помогая перевернуться на бок, и обнимая со спины: — Засыпай, я останусь здесь. — Вероника не одобрит твой порыв… — Она поймет. Ты как всегда, чертовски спокоен, принимая заведомо непопулярное решение. Я столько раз спорил с тобой, пытался выводить на эмоции и по большому счету, вел себя как скотина, но ты опять остаешься со мной, наплевав на все размолвки, которые были между нами. Я лгал, говоря себе, что мне плевать на тебя. Я тоже люблю тебя, и это действительно имеет значение… Ты по-прежнему лежишь, обнимая меня со спины, свободной рукой поглаживая явственно очерчивающиеся кости моего черепа. Хотел бы я сказать, что это волосы, но то, что от них осталось, никак не тянет на роскошную шевелюру. Но меня продолжают гладить ласковые руки, и горькие мысли постепенно уходят из головы. Засыпая, я мог поклясться, что слышал как ты негромко, но отчетливо начал напевать нашу любимую песню. Джон Дикон поет мне песню… Джон Дикон поет…Spread your wings and fly away, Fly away far away... Spread your little wings and fly away, Fly away far away...
На следующее утро я все-таки прочел записку от Мэри. «Пока ты жив, не существует ничего несбывшегося!». Она была чертовски права.