***
Союз отправился к Испании. Сейчас она сильно утомлена и жалка. Обычно страна олицетворяет главу государства, но колоритная на историю держава не может сейчас похвастаться прежней мощью. Совету было честно жалко её, вспоминая себя в начале двадцатых годов, он ужасался состоянием этой невинной леди. Из писем Рейха стало ясно, что, несмотря на нейтралитет Испании к Германии, она вонзит нож в спину русскому; но ему жаль. Он стукнул в дверь усадьбы всего раз, а дверь уже открывалась. Мадрид словно дежурил у входа, лишь бы не смотреть лишний раз на своего главу, чему Союз не был доволен: – Парень, Испания нуждается в тебе, а ты как крыса убегаешь при первой возможности. Какая же ты столица – какая ты правая рука? – и он без разрешения прошёл вовнутрь. Мадрид потупил взгляд и опустил голову, точно извиняясь. Коммунист, дёргая за края свою шапку, поправляя, шёл по длинному коридору дома, в котором некогда жили многие города испанской культуры: американские, африканские, испанские. Сейчас эти задорные или горестные крики хранят стены здания, как сокровенную историю. Этот старый дом застал как Испания* привёл в дом Канарию*, которая захлёбывалась своими слезами, но была счастлива, что её приняли как родную в испанский дом. Союз прошёл дверь, за которой была видна Испания, и сделал ещё пару шагов. Совет открыл дверь в комнату изувеченного Герники. Ещё недавно этот ребёнок был подвержен страшному и ближайшее время ничего не изменится. Этот юный город хранил в себе этот пламень, это желание и настойчивость – Советский Союз видел в нём себя. Такой же некогда слабый, без надежды на большее, чем даёт судьба, угнетаемый и с колоссальным количеством ран – и психологических, и физических – он смог стать главой для городов – и свергнуть Российскую империю, став новой страной. Центр баскской культуры был слаб и лежал на кровати без лишних движений. У него были обгоревшие руки, которые никак не могли зажить сами, а помогать предательским землям после его неоднозначных действий никто не желал. Герника открыл глаза, приметив около своей двери шум. – Здравствуйте товарищ Совет! – он привстал, но свалился как только начал действовать, поднял руку к голове, отдавая честь, сильно шипя. Союз жестом показал не вставать и подошёл. – Я рад вас видеть. Обычно ко мне заходят только кто-то из Андалусии, но крайне редко... Товарищ! Что же вам нужно? Коммунист присел около ребёнка и улыбнулся, подпёр подбородок рукой: «Я бы хотел просто с тобой пообщаться». Редко можно встретить этого монстра в хорошем расположении духа, но каждое рандеву с Герникой сопровождалось позитивом. Он был как священный город, что ценился Союзом наравне с самим Москвой. – Ты сам как? – Луно замялся: ему и не хотелось врать тому, кто был так добр к нему, такой невероятной стране, к которой он хотел бы относится – его истинное желание – увидеть тот самый советский дом, ощутить русское мастерство архитектуры, почувствовать тот запах; но не хотел, чтоб Союз усомнился в нём и потерял интерес. Герника-и-Луно – наглый лгун. – О, всё прекрасно. Уже скоро пойду на поправку, – улыбнувшись, баск наклонил голову, непроизвольно дёрнувшись от боли в шее. – Знаешь, не в русской традиции показывать клыки, если симпатизируешь человеку. Не улыбайся, это выражение делает твой вид глупее, ты прекрасен строгим. – Испанский город призадумался над этими фразами, они показались ему умными, хотя под собой уже не несли веса для Союза – он рассудил уже всё в этой мысли. – Я вижу, что тебе плохо. Мне всё ещё очень жаль, что я не влез в проблемы Испании, не помог ей. Прекрасно зная какого это, я поджал хвост и промолчал; меня бы обвинили в том, что я свою свой нос куда не стоит, что я становлюсь... Америкой. – Герника скривил нос он сравнения. – Не делайте этого, не называйте себя именем этой выскочки. – Он поцокал языком. – Союз, я боюсь Испании. То, что с ней произошло, отразиться на мне. Она станет жёстче ко мне, все её города возненавидят меня ещё сильнее. Больше боюсь за народ, – у Совета защемило грудь; ему было это знакомо. – Мой язык, моя уникальность, моя культура и независимость полетит к чёрту, а победители историю перепишут так, что я буду последней сволочью; писатели или историки меня ненавидят? кто будет виновен: тот, кто написал или тот, что истолковал? – этот монолог бил болью Союза. Они сидели тихо. – Эй, я не позволю твоим достоинствам исчезнуть. Право, тебе не подходит клеймо испанского города; она унтончена, но однообразна, она красива, но по обычному, а ты другой. Твоя культура и традиции – кипучая смесь чего-то своего, непохожего, отдалённого от Испании и Франции, но всё-таки соседствующего с ними. Таким не похвастаюсь даже я. – Он сделал паузу. – Я тоже боюсь Испании. Союзникам достался конверт с перепиской Италии и Рейха. Эта немецкая драная собака хотела повлиять на твоего хозяина, а, думаю, ты помнишь, что он делает с этническими меньшинствами, чёртов антисемит. – Герника боязливо вскрикнул. – Я не хочу, чтобы он трогал мою правую руку среди испанцев, – Союз поднял забинтованую руку баска и начал распутывать бинтовую защиту раны, – и чтобы народ Пиренейского полуострова был против меня, ведь я не против него. Как давно ты менял завязки? – Луно отвернулся, а коммунист вздохнул – он будет тут ещё долго.***
Русский длинными шагами подошёл к дверям немецкой палаты, где свои дни проводил Третий Рейх. Тогда ещё он не заселился в фюрербункер и даже глазом не видел всех комнат парламентских учреждений. Советский союз распахнул дверь даже не подумав постучать или предупредить о приходе; он направился по знакомым коридорам в то помещение, что полюбилось немцу. Рейх сидел на диване в комнате, даже не думая прикрыть дверь, и пил какой-то пахучий алкоголь, который Совет не возымел желания отличать от других. Рядом с хозяином сидел внешне истащённый Берлин и в полудрёме лежал итальянец. Коммунист решил поострить, несмотря на то, что пришёл сюда в гневе: – А где ж вы Японию потеряли? Только нашли себе ещё одну крысу в помощники, как та сбежала? – он подошёл к усталому Рейху. – Честно, иди отсюда нахер! Мне не до тебя. – Советский союз это сильно задело, и он, взяв полу пьяного нациста, потащил его на улицу; Рейх вишь успел прихватить с собой шляпу. Под выкрики: «Россия, блять, отпусти!» уже будучи в коридоре, гость вывел немца на свежий воздух. Рейх начал кривиться и закрывать глаза головным убором от солнца, но тщетно. Совет усадил того на лестнице здания, чтобы он не свалился на землю, и начал свой внеплановый допрос: – А теперь слушай: какого чёрта ты пытаешься влиять на Испанию? Зачем лезешь на рожон, переводя войска в Рейнланд и хочешь прибрать к рукам все владения Чехословакии? – он почти кричал, а Третий Рейх лишь тёр виски из-за противного шума. – Не ори как истеричка, Россия. Почему мы не можем как в '39-ем попить хорошего вина возле камина, вспомнить какие-нибудь анекдоты и заключить договор? – он цокнул. – Быть может сейчас о союзе, а не ненападении? – по его лицу прошёл жар от удара русского. – Замолчи и говори то, что я спросил! – Рейх подумал: «Так что ему нужно: молчание или слова?». Возле двери с диким грохотом пробежали чьи-то ноги, а голоса их наполнили уши немца болью большей, нежели при криках Союза Республик. Дверь как вышибли ногой, а та ударилась о спину германского* государства. Он взвыл и крикнул: «Хватит носится по дому как кони! – увидев своих собственных наследников, добавил. – В доме есть полька, заселённая сюда для вас, олухов. Идите и мучайте её, а не меня!». Сыновья самого зла ушли, а Рейху было все равно на причину их беготни и их взаимоотношения, но эгоистичное при таком вопспитании желание, чтобы они продолжали его дело, было. Пока русский тёр нос в ожидании, когда он накричится и ответит на вопросы, немец кончил ругань. Третий великий германский союз сказал: – Я отвечу тебе не тут, а лишь при Италии. – Да что ж ты без этого италийского идиота не можешь ничего сделать?! – Союз уже кричал; Рейх эти слова задели, они показывали, что Германия пока слабее и ничтожнее Италии – и Рейх это исправит. – Либо говори сейчас, либо союзники открыто объявляют тебе войну. И началось то, что объяснил Совет ещё в кабинете Британии – Вторая Мировая война, та, что, со слов Швейцарии, необязательна.***
Все сидели в кабинете. Рейх, Япония и Италия, напротив которых страны союзники: Советский союз, Британия и Франция. Они ещё не проронили не слова, но напряжения уже было более чем достаточно. Первый спокойный вопрос задал Рейх: – Начнём. Моя первая непонятность это то, откуда у вас моя переписка с Италией? Британия дёрнулся и уже хотел прикрикнуть завсегдатое: «Россия!», но лишь гневно рыкнул. Легкомысленная Франция, не думая, сказала: «Он твоего города». Быть может она думала, что это определение расплывчато, но немец сразу понял, что это его правая рука, Берлин, единственный приближенный к хозяину германский город. Союз перебил глупую француженку, которая делает шаткую ситуацию ещё хуже: «Дальше Британия хочет сделать предложение!». Итальянец хмыкнул и прикрикнул положительно. – Рейх, подпиши это. – И подсунул ему листок не особо большой для действительно важного документа. Он прочёл и без колебаний подписал. Только после собрания Франция подойдёт к англичанину и спросит, что это было, на что он гордо скажет: «Наше спасение». Немец и русский скулили и бросались громкими фразами и угрозами: «Буду рад увидеть твой труп с простреленным виском» – «Не волнуйся, никто из русских не увидет мой труп в гробу. Эта нация будет истреблена ещё в '42-ом» – «Никто в принципе не увидит тебя в гробу. Где ж это видано, чтоб ненавистную бешеную собаку закапывали, так ещё и выделив гроб». Остальное собрание было не особо информативным: никто так ничего не добился, но криков и ругани было много. После встречи Берлин стал жертвой животных, сумасшедших и имеющих власть, тех, кто при союзниках объявил себя Осью.***
Западная Германия по человеческим меркам достигла возраста шестнадцати лет, а Восточная – десяти, когда в их дом попала полька, брошенная на произвол, которой просто не повезло быть буферной зоной между двумя дьяволами Второй Мировой. Её города честно и героически защищали хозяйку, но без толку. Сейчас маленькая, по человечьим меркам восьмилетняя девочка находилась в холодном доме Рейха в положении между городом и провинцией (провинцией типа Андалусии в Испании или Южных штатов в США). Сказать, что она была счастливицей – лгать с огромным опытом. Сама девочка в своих записках любимой Варшаве писала, что лучше бы погибла на месте пленения. Рейх же не видел в таком положении ничего плохого, она всего лишь его жертва, и привил такое отношение Восточной Германии. Они цитировали Гюго: «Потухшим углям – холодная зола. Она могла продержаться и больше, имей желание». Западная Германия, как более старший и милосердливый среди этого дома безумия, морально помогал Польше, разговоры с которой делали его менее раздражительным. Ежедневные кафуне за чаем в комнате польки улучшали и её состояние; у нее были короткие волнистые каштановые волосы, которые немец твёрдо называл перламутровыми. Восточная Германия был нахалом и хулиганом, как бы отражая тот образ, который хочет видеть нацист, а Западная – добрым и вежливым, как любой немецкий город при Первом Рейхе (это потом они стали меняться под влиянием Мировых воин и новых хозяев). Он и Польша придумали себе интересное занятие – письмо писем в красивых эстетичных конвертах. После получения такой открытки они делились друг с другом идеями о оформлении обёрток трепетных посланий. Полька сохраняла каждое письмо Германии даже если оно и было обидным или испачканным. Этот благородный предводитель своих городов очаровывал девочку своим величеством и манерами. Они проведут друг с другом мало времени (даже по человеческим меркам), но знакомство друг с другом если не изменит их, то даст надежду на свет в этом воинствующем мире. Когда Третий Рейх падёт, а Польша и Восточная Германия окажутся под истерзаным крылом СССР, эта игра в послания станет для них единственным путём связи до самого разрушения Берлинской стены в мире людей и болезни Союза в мире стран.