ты знаешь, пепел это спящий огонь, ну, а любовь — лишь узор на стекле.
Люк мягкий очень в своей футболке бархатистой — у Сары она под подушечками пальцев перекатывается ворсом, — мягкие волосы — О’Нил краснеет, касаясь костяшками, — мягкий голос — любимая песня Сары теперь — нежность голоса на другом конце провода; нежность, жаль, не к ней. О’Нил принесет ему цветы по весне — успели первыми распуститься, свежими в руках Сары прийти, но сейчас весна только снится, когда засыпает с фотографиями своей нежной девчачьей любви на подушке рядом. Люк ее любовь не примет: в ладонях — широких-сухих — стебли сломает, и сломает хрусталь ее сердца, и оно осколками войдет в его руки, по венам пойдет. Она ждет, когда он сломает пальцы о стебли, и стеблями прорвут кожу ломаные-окровавленые кости в знак мести. Она хранит его фотографии только чтобы кидать дротиками собственной злобы, чтобы никогда не забывать образ Люка, мягко разбившего ее сердце. Наколоть его лицо на подкорке мозга, чтобы вечно любоваться плодами собственной эмоциональной нестабильности. Сара любит Моринга настолько, что нелюбовь его ненавидит как факт, как-то, что скрылось под маской больничной палаты, под скрипучий аккомпанемент «ты так долго противилась мне»; она ненавидит его нелюбовь как червей в собственной тарелке на ужин. Спички детям не игрушка, но О’Нил видит себя мертвой от старости в зеркале. Она обжигает пальцы, когда со всей заботливостью кладет поджог — лучший из лучших исходов для Люка, его торжественная поездка в любимый лес на окраине — в постель Моринга и целует невесомо в лоб — очень символично. Она сама закопает на городском кладбище улики в виде слезливости своих глаз по его нежной смазливости. Сара видит Люка в последний раз под курткой — жесткой, под пальцами звенящей грубой текстурой — и без лица.любовь и смерть познакомили меня с тобою.