Воскресение твое

      В храме душно.       Александр стоит у самого гроба ни жив ни мёртв и молчит, только едва шевелятся бескровные губы, шепчут молитву. Что нынче? Великая Суббота, завтра Светлое Воскресение, праздник будет большой.       Обухом топорным по голове ударяет воспоминание, и встаёт перед Александром окровавленное отцово тело, в ушах набатом звучит звон бокалов, артиллерийскими залпами — вылетающие из бутылок шампанского пробки. Смерть, похороны, траур… Какое уж тут Светлое Воскресенье? Не пристало ему.       …А людей-то иначе — два праздника вместо одного. Тирана убили. Нет больше на Руси царя-самодура.       Александр вздрагивает, и ему становится ужасно гадко и стыдно да так, что язык чувствует горечь, хочется попросить воды, запить. А лучше вина — забыться. Вино — Кровь Христова. Кровь. Александр вспоминает лицо отца: застывшее, словно маска в театре, испуганное, исполненное горечи, боли, отчаяния. И кровь, кровь, много крови. Слишком много крови.       Александр отчётливо помнит, что не просил об убийстве. Он не хотел начинать так. Как его бабушка. Он не хотел начинать со смертей.       Отец говорил, что любая власть так или иначе связана с жестокостью. Но разве стоил трон его гибели? По вине сына. Не по случайности, а из холодного расчёта. Достойно ли сыну вообще так поступать?       Внутри Александра всё холодеет, и становится так мертвенно-пусто, что и вовсе не по себе. Александр дрожит, хотя в храме совсем дышать нечем, Александру кажется, словно он вышел на мороз и стоит в одной рубахе на снегу. Молитва сбивается, и Александр не знает, где там конец, а где начало, путается в словах, ищет их по всем углам: по иконам, по свечам, по крестам, разве что в гроб не заглядывает — боится, и не находит. На ум ничего не идёт, а молчать нельзя: заметят, зашепчутся, станут гадать, и тут уж греха не оберёшься, хотя куда там… Грешен так, что ввек не крестится. А молитва всё не идёт, и Александр судорожно думает, чем бы её заменить. Что нынче? Великая Суббота, завтра Светлое Воскресение. Воскресение.       Воскресение твое, Христе Спасе.       Пасхальная стихира сама срывается с губ, и Александр едва успевает перейти на шёпот, чтобы не услышали. Смерть здесь, смерть, вон и гроб, а он о воскресении. Какое уж тут воскресение? Александр ловит себя на мысли, что хотел бы, чтобы отец воскрес. А лучше — чтобы не умирал. Но сделанного уже не воротишь. А кем сделанного? Им или не им? Кто же теперь знает? Одному Богу известно. Может, потому Бог не даёт ему читать молитву? Не хочет, чтобы Его слух осквернял голос такого грешника?       Ангелы поют на небеси.       Голос священника вдруг из густого становится тонким, сбивается, перед глазами плывёт, и Александр тянется к верхней пуговице мундира, чтобы расстегнуть, но останавливает себя. Слышит прямо над ухом «Терпи». Александр вздрагивает, оборачивается. Кто это к нему так? А за правым плечом стоит отец с выбитым глазом, с окровавленным виском, ухмыляется и качает головой. Александр вздрагивает, несколько раз моргает, но ничего не меняется. Отец всё там же, и его шёпот перекрывает всё. Только и говорит «Терпи, терпи». Александр хочет отвернуться, хочет смотреть мимо гроба, на иконостас, на Христа, вверх, а взгляд так и падает вниз, вот-вот заденет крышку саркофага и лицо покойного отца. Никуда от него не спрячешься, никуда не денешься.       И нас на земли сподоби…       Научи, покажи, помоги. У Александра империя в руках, и как же ему не хватает отцовского наставления! Отец, он знает, он всегда подскажет, он ведь уже правил. Он-то может, а Александр… Жалкое подобие. Александру совсем не по себе, совсем отвратительно, на сердце и душу давит так, что уже и вздохнуть тяжело, и Александр вновь тянется к пуговице.       Тут же на его руку ложится другая. Холодная, невесомая, снова слышится «Терпи, сам напросился». Александр едва сдерживает крик, затравленно смотрит, крестится невпопад и надеется, чтобы этого никто не заметил. Ему страшно, он не знает, куда ему деться или спрятаться, тело не слушается, и Александр бледнеет. Замечает украдкой испуганный взгляд Елизаветы. Всё хорошо, хорошо — сжимает пальцы едва заметно, старается дышать ровно, чтобы не выдать себя, и не смотрит назад. Просто не смотрит. Нет там ничего, нет. А молитва всё не идёт.       …чистым сердцем Тебе славити.       А сердце стучит невозможно быстро, кажется, сейчас вырвется из груди, и Александр пошатывается, делает пару шагов назад, едва не падает на Елизавету, но всё-таки удерживается на ногах. Виски сдавливает, перед глазами картинка кривится и меняется: то ночь заговора, то кровь, то гроб, и Александр кашляет, пытается вдохнуть, но не может. На плече холодная рука, над ухом — всё тот же шёпот. Сознание ему не подчиняется.       Императору дурно.       Покойник в гробу улыбается.