Голос из подушки

Двое белокурых детей — Элеонора и Эрнст — бежали, едва переводя дух. Морозный воздух больно щипал их щёки и лёгкие, не давая вдохнуть; сковывал маленькие ручки и ножки — но дети упорно бежали, на ходу глотая слёзы. Бежали через холодный голый лес, прозрачный, но нескончаемый — только бы не возвращаться в самое мрачное место на земле. Хотели скрыться от меня — человека, под чьими ногами хрустели высушенные морозом палые листья, и который в эту минуту олицетворял собой всё зло на земле. — Стойте! Или я буду стрелять! — Устав бежать, закричал я, на ходу пытаясь зарядить ружьё. Но мне не дали пуль — зачем стрелять в детей? И пришлось надеяться, что я смогу их напугать. Но Элеонора с Эрнстом даже не подумали останавливаться, хоть я подбирался к ним всё ближе и ближе по шуршащей, как калька, листве. Отводя с лица мокрые от слёз волосы, Элеонора оглянулась. Я всё же остановился, поднимая ружьё. И прицелился в спины убегающих детей, сощурив подслеповатые глаза — я так хотел поймать их и столь скоро бежал, что потерял очки. А теперь щурился, пытаясь навести дуло на два движущихся пятна. — Четырехглазый, мы не боимся тебя! — Вдруг задорно крикнул Эрнст и бросился вперёд, неизвестно откуда взяв силы. Я почувствовал, как краска возмущения заливает мне лицо, отчего на мгновение становится тепло. Воодушевленная порывом друга, Элеонора улыбнулась и показала мне язык, тут же устремляясь за Эрнстом. — Чертенята! — Только и смог я крикнуть им в спины, переводя дыхание. Но Элеонора с Эрнстом были белокуры и походили на ангелов. Возможно, живи они с любящими родителями, им бы пошло такое прозвание, но дети приютские на удивление жестоки. — Вам не поздоровится, если вас вернут! — Задыхаясь, прокричал я, отбрасывая ружьё, и бросился напролом через деревья, которые ожесточенно царапали меня голыми сухими ветвями — словно брали детей под свою защиту. Несмотря на мои лета и тщедушный вид, я ещё находил в себе силы бежать. И я бы скоро изловил их, если бы видел детей, а не пятна, сливавшиеся с серовато-коричневым лесом. И преследованию это никак не помогало. Я не находил времени перевести дух и ловил холодный неподвижный воздух. Однако упрямо бежал. Хотя, если бы не приказ, то давно дал бы детям скрыться. Но их жизнью я не был волен распоряжаться. — Дайте мне только поймать вас! — Прохрипел я и схватился за сердце. Правда приняла сторону детей — пусть худые и измождённые, они в силу своей младости были куда более выносливы, чем я, больше похожий на бесплотную тень. Но по пути дети запнулись о ствол поваленного грозой дерева — и упали на колючую траву. Сил подняться они уже не нашли. Я никогда не мог именовать себя жестоким, но возрадовался, увидев, как они всхлипывают и царапают об кору руки. — Вот я вас и изловил, — я поднял их за воротники лёгких курточек, но отчего-то не испытал в этот момент довольства. — Отвечать будете в приюте, проказники. Элеонора всхлипнула, пытаясь вырваться. Светлые глаза на её круглом бледном лице налились красным. Эрнст мужественно молчал, повиснув у меня в руке, пока я шипел ему на ухо: — Из-за вас я слепой теперь. И растерял казённое ружьё! Дети промолчали. — Всё, идите, и даже не вздумайте убежать по дороге! — Прикрикнул я, устав от них. — И только попробуйте повторить эту вылазку! Элеонора оглянулась — несмотря на угрожающую интонацию, я не мог ничего поделать с уставшим лицом и красным от холода носом, который я то и дело утирал краем рукава. Я мог бы и дальше запугивать детей, но не делал этого, зная, что малыши считают меня смешным. И как я ни старался хмурить брови, дети отчётливо видели страх в глазах моих. Да, я боюсь детей, и чем больше контактирую с ними, тем сильнее становится эта недостойная мужчины боязнь. Обратно мы шли медленно, изо всех сил обнимая себя за плечи, но холод всё равно пробирался под непригодную для улицы одежду — я-то тоже умён, по первому приказу вырвался в лес, на мороз, в одном сюртуке. У меня зуб на зуб не перепадал от холода, но мне нисколько не было жаль детей, которые ожесточенно и жалобно стучали зубами, изредка на меня оглядываясь. У вас, голубчики, горячая кровь, не жалуйтесь. Да, у детей носы покраснели от холода, а что творилось с моими ушами, я и думать боялся. Вот если бы ещё я смог найти очки... Но разве можно уговорить на это дьяволят в человеческом обличии? Да они скорее закопают меня в листьях, чем согласятся помочь! Я не ошибался в детях, когда ехал сюда, в глухомань, но ещё в дороге был морально готов к самым суровым условиям и самому жестокому обращению. И этот затерянный в лесу приют отвечал всем моим опасениям. Из-за деревьев показалось большое черно-белое пятно сложного очертания. У меня имелось только несколько догадок, кто это мог быть — и я со всех сил сощурился, надеясь узнать людей. Одного или нескольких, я не понял. Но пятно первым узнало меня, и я услышал тихий вкрадчивый голос герра Оливера Риделя, который в приюте преподавал хорошие манеры: — Герр Лоренц, это ваше? Только сейчас я понял, что он стоит совсем близко и что-то мне протягивает. Без очков мне казалось, будто я смотрю на него через половину мили. Но Ридель явно был не один, и невидимый взгляд этого второго ужасно смущал меня. Потому мне с трудом удалось нашарить его холодную руку, а в ней — нечто гладкое и обжегшее пальцы своим холодном. Мои очки — действительно, что это ещё могло быть? — Благодарю вас, — только и смог ответить я, заикаясь от холода, и тут же торопливо напялил очки. В первые секунды боль сковала голову — настолько я отвык обходиться без них. И цветные пятна далеко не сразу обрели надлежащую чёткость. Да, Оливер пришёл в лес не один — и дети тотчас спрятались мне за спину, когда увидели ту, кто восседал в управляемом Оливером кресле на колёсах. Настоятельница приюта, фрау Гайдос, чьё выражение взгляда я никогда не мог понять. Она, безобразная лицом, но удивительно изящная телом, казалось, всегда сохраняла недовольный вид. Маленькие глаза непонятного цвета глядели из самой глубины лица, а крючковатый нос нависал над капризно изогнутыми губами. Она никогда не говорила — только если писала на бумажке, то ли брезгуя разговором с обычными людьми, то ли и правду не имея возможности говорить. Но я боялся её, как страшусь собак, не умеющих лаять. Я так же не видел, чтобы фрау Гайдос передвигалась самостоятельно — Оливер везде сопровождал её. И я привык думать, что их связывают непостижимые простым смертным отношения. И вправду, эти двое во многом походили друг на друга. Оливер был так же бледен и молчалив, как его подруга. Природа по жестокому капризу лишила фрау Гайдос волос на голове — герр Ридель, хоть и был молод, не снимал котелка, чтобы скрыть лысую голову. Они принадлежали к той опасной породе тихих людей, которые не чувствуют ни боли, ни боязни. Такие люди у меня не вызывали ничего, кроме скрытого страха. Да и другие учителя в этом приюте испытывали к Оливеру и фрау Гайдос схожие чувства. Оливер ничего не сказал про детей, которые робко выглядывали у меня из-за спины — и я, кивком распрощавшись со странной парой, направился к мелькавшему за деревьями приюту. Я стараюсь избегать разговоров, особенно в такой обстановке, когда пальцы коченеют и словно перестают принадлежать тебе. В этом мрачном месте я бы давно слёг с чахоткой, если бы не припрятанная бутылка, которая часто выручала меня после подобных вылазок. Да, так-то здесь было запрещено употреблять, но недолгие объятия с зелёным змием даже полезны для здоровья. — Герр Лоренц, а нас правда накажут? — Смирившись со своим положением, Элеонора подняла на меня жалобный взгляд цвета стали. Как и все дети здесь, она умела прикидываться удивительно нежной. Но я, никогда не любивший детей, скоро раскусил прячущихся в их душах маленьких монстров. И в ответ дети пытались как можно сильнее насолить, зная, что достанется мне, а не им. Дети учились из рук вон плохо, подкладывали в еду насекомых, говорили за спиной гадости — но я, как миролюбивый и терпеливый человек, хоть и рождённый под созвездием Скорпиона, делал вид, что не замечаю их выходок. Возможно, это было моей ошибкой — но никто не давал мне кнута, чтобы как следует проучить дьяволят. Но с кнутом я оказался бы слишком смешон. — Да, накажут, — процедил я, не скрывая раздражения. — Герр Линдеманн собственноручно будет бить вас солёными розгами. Дети притихли, стараясь укутаться полами моего сюртука — холод сближал нас больше, чем формальная учтивость. Я потрепал их по волосам, хотя только что стращал их. Мне тоже не мешало немного тепла. Стояло начало декабря, и в лесу быстро стемнело — всё коричневатое и серое незаметно успело стать синим и темно-голубым. А окна потерявшегося в темноте приюта казались желтыми блуждающими огнями, хотя наручные часы показывали всего четыре часа. Чудесно, из-за детей я потерял урок и теперь поведу их в дортуар — по расписанию у них обязательный дневной сон. Время, на которое застывает в молчании приют, лишённый детских голосов и топота ног, а я наконец-то смогу побыть в тишине совершенно один. Если, конечно, никто уже не подготовил мне выговора — хорошей репутацией я здесь не пользуюсь. В приюте лишь немногим теплее, чем на улице — здание старое, и топят здесь плохо. Говорят, раньше мрачный четырёхэтажный дом представлял из себя больницу для умалишённых. Как-то мне по секрету поведали, что занятия гимнастикой и танцами проходили в бывшем морге — и я больше не мог спокойно заходить в эти помещения. И если мне остатки белого кафеля на стенах внушали ужас, то для детей прошлое приюта являло собой страшную, но интересную легенду — часто я слышал, как малыши рассказывают между собой жуткие выдумки. Тогда я ужаснулся тому, каких монстров способны выдумать их белокурые головки — и хотя не мог сказать, что боюсь фантомов, ночью с большой опаской выходил из спальни. Да, я не знал, к чему готовиться, когда ехал сюда. В коридорах приюта стояла та особенная тишина, когда становилось ясно — сейчас идут занятия. Тогда мимо кабинетов все, независимо от звания, крались на цыпочках. И я, держа холодные красные ручки детей, невольно вставал на полупальцы. Дверь аудитории естественных наук оказалась открыта. Я увидел герра Шнайдера, который объяснял детям названия человеческих костей, ударяя указкой по гипсовому скелету и очень нехорошо улыбался при этом. Я отчего-то сразу его невзлюбил, хотя иногда одалживал у Шнайдера анатомический атлас, чтобы научить детей рисовать. Шнайдер был так же слеп, как и я. Но без очков не становился столь беспомощным, за что иногда надо мной подшучивал. Недобро и саркастично, как делал всё. Как художник, я изучал людей прежде всего с внешней стороны — и в Шнайдере мне ужасно не понравились его красные, маленькие, как у свиньи, глазки. Я, как и ожидалось, не понравился ему тоже. Однако налаживать отношения мы никак не хотели, не чувствуя друг другу хоть сколько-то симпатии. И мы бы могли спокойно пройти мимо кабинета, если бы не сидевшая у самой двери подружка Элеоноры. Но и девочки и не подумали обменяться молчаливым приветствием, им обязательно нужно было сделать это громко. Что тогда началось в классе! Шум, смех, взорвавший священную тишину — я едва унёс оттуда ноги. Оставалось надеяться только на то, что подслеповатый герр Шнайдер меня не заметил — несмотря на огромный рост и слишком броскую наружность, я легко сливался с окружающими предметами, отчего с детства заслужил клеймо человека, на которого никогда не обращают внимания. Но здесь я оказался не один — герр Ридель отличался той же неприятной скромностью, отчего я вскорости завоевал его расположение. В другой ситуации это оказалось мне бы на руку — ведь он был приближен к фрау Гайдос. Но на какое повышение, какую карьеру я мог надеяться в приюте, который существовал только за счёт пожертвований добрых богатых людей? Я и работал почти за бесплатно, лишь не страдать в большом мире от праздности. Ни в одну гимназию меня не брали — я слишком плохо рисовал, чтобы учить этому других. Но я настолько боялся спиться или сойти с ума в одиночестве, что, как только мне предложили работать здесь, в Богом забытом месте, я с радостью согласился. Да, сначала мне было здесь жутко и неприятно, но потом я свыкся и понял, что по сравнению с прежними местами работы моей в приюте не так уж плохо. Кормили здесь бесплатно, предоставляли кабинет и место для сна — в большом городе я и этого не мог себе позволить. А то, что здесь из каждого угла выглядывали призраки... Живя среди монстров, начинаешь невольно становиться таким же. Шаги трёх пар ног гулко разносились по пустым коридорам. Я надеялся довести детей до дортуара без эксцессов, но напрягся, увидев ещё двух коллег. Герр Круспе, преподаватель астрономии и основы религиозных культур, о чём-то тихо говорил нашему химику герру Ландерсу, попутно выдыхая дым папиросы в разбитое окно. Оба мужчины, похожего роста, плотно сложенные, со стрижеными головами, мало чем отличались друг от друга, из-за чего первое время я путал их. Однако, несмотря на внешнее сходство, они удивительно отличались внутренне, хоть я и знал Круспе и Ландерса недостаточно близко. Я не могу назвать себя замкнутым, но мне крайне сложно завести дружбу и понять, с каким человеком мне будет хорошо. Поэтому из осторожности я не устанавливал отношений крепче, чем деловые. От собственной чопорности мне становилось порой тоскливо. Но я привык к прилипшему с детства образу изгоя и находил его даже уютным. Даже при знакомстве с располагающим человеком я по привычке мямлил и зажимался, чтобы меня сочли именно скромным — и никаким иначе. Возможно, это дурное качество характера, но я ничего не мог с этим поделать. Круспе и Ландерс такими не были — особенно второй. Если Рихард вёл себя заносчиво, совсем не подобая своей должности, то Пауль был человеком разговорчивым и приятным. Однако меня это настораживало, и я старался обходить их стороной. И хотя Пауль мог считать себя уверенным в моей дружбе, то Рихард не испытывал ко мне симпатии. Да я нисколько не страдал от этого — мне вполне хватало собственного общества. Когда я поравнялся с коллегами, они оборотили ко мне запавшие глаза в красных кругах — и, проводив меня и детей застывшими взглядами, вновь вернулись к разговору. Только Пауль едва заметно кивнул мне. Раз они не здороваются со мной, то не стоит уделять им внимание — я не подхалим. Пройдя длинный коридор, мы спустились в полуподвал, где располагались спальни — оттуда доносился слабый свет, казалось, бывший изображением голоса, который я сразу узнал и обрадовался. Это читал детям сказку герр Линдеманн, человек зловещей наружности и добрейшего нрава, и к тому же единственная моя родная душа в приюте. — Ну всё, держитесь, — погрозил я детям пальцем и втолкнул их в слабо освещённую спальню. Едва заслышав мои шаги, герр Линдеманн с радостью оборотил ко мне большие зелёные глаза, но тут же обратил их к сборнику Гофмана, чьи сказки обычно и входили в обязательное чтение. Фрау Гайдос из неизвестных побуждений строго наказала Тиллю читать малышам самое страшное, что есть в библиотеке. Вот и сейчас она, наблюдая за исполнением приказа, сидела рядом с ним в своём кресле, по обыкновению насупившись. На этот раз Оливера с ней не было. Кресло придерживала нянюшка детей и кухарка — сестра Симплиция, девушка неизвестного возраста. Никто и не знал толком, как она выглядит. Одни говорили, что сестра — прекрасная девушка, другие называли её безобразной старухой. Всё зависело от того, в каком свете она представала перед остальным коллективом — в прямом смысле, её красота очень сильно зависела от освещения. Я же всегда видел в сестре Симплиции девушку с маленькими глазами и туго натянутой на скулах кожей. Мне она не казалась красивой после того, как попыталась утопить меня в ванной комнате — никто не знал, что творится на уме таких женщин. Меня сестра не заметила, поглощённая доверенным ей креслом. И я, не решаясь нарушать священный для приюта момент, присел на кровать у двери, дав детям знак сидеть тихо. В просторной комнате, всё равно похожей на подвал, стояли железные, как больничные, койки. На них, закутавшись в сырые одеяла, сидели бледные дети, ровесники Элеоноры и Эрнста, и внимательно слушали сказку. — В такие вечера мать бывала очень печальна и, едва пробьет девять часов, говорила: «Ну, дети! Теперь в постель! В постель! Песочный человек идет, я уже примечаю!» — Вернулся Тилль к сказке, прерванной моим появлением. — И правда, всякий раз я слышал, как тяжелые, мерные шаги громыхали по лестнице; верно, то был Песочный человек. Однажды это глухое топание и грохот особенно напугали меня; я спросил мать, когда она нас уводила: «Ах, маменька, кто ж этот злой Песочник, что всегда прогоняет нас от папы? Каков он с виду?» Тилль читал сказку с актёрской экспрессией, иногда вскидывая на настороженных детей блестящие глаза и делал страшное лицо. В приюте он преподавал литературу и чудесно читал вслух. Приятный низкий голос так и играл, изображая персонажей — я словно видел печальную мать и любопытного ребёнка. Я сам никогда не читал Гофмана, считая его слишком скучным — но в исполнении Тилля всё казалось мне лучше, чем на самом деле. Однако я мог найти этому объяснение — мы с Тиллем давно уже любили друг друга. А всё, чего касается любимый человек, в глазах влюблённого становится высшей ценностью. Эрнст и Элеонора наверняка смеялись внутри, видя, с каким интересом я слушаю сказку — но в такие моменты всё остальное на свете казалось мне совсем незначительным. — Подстрекаемый любопытством и желая обстоятельно разузнать все о Песочном человеке и его отношении к детям, я спросил наконец старую нянюшку, пестовавшую мою младшую сестру, что это за человек такой, Песочник? — Продолжал Тилль наивным фальцетом и тут же обратился к старческому хрипению: — «Эх, Танельхен, — сказала она, — да неужто ты еще не знаешь? Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям». Я невольно вздрогнул, представив эту картину. А прижавшиеся ко мне Эрнст и Элеонора уже дремали, отогревшись и слишком устав, чтобы слушать кого-то. Мне жаль было их будить, но выволочка им полагалась. На этом моменте фрау Гайдос кивнула, найдя сказку достаточно страшной, чтобы дети не могли спать от кошмаров — я бы и сам не уснул, если бы услышал её целиком. И дала сестре Симплиции знак помочь удалиться из дортуара. Тилль делал вид, что держит актёрскую паузу, но едва женщины скрылись, захлопнул книгу и обратился к детям: — Ну что, малыши, нормальную вам сказку или так уснёте? И растерянно поглядел на меня, чувствуя, что просто так пожелать "моим" детям спокойно уснуть не выйдет. — Герр Линдеманн, — я кашлянул, прося остальных обратить на меня внимание, — тут двое... Сбежали. Я привёл их на ваш суд. И подтолкнул вперёд растерявшихся детей. — Вот проказники, — тяжело вздохнул он, подзывая детей. — Выпороть бы вас, чтобы и другим неповадно было убегать в лес, да вы меня возненавидите после этого, — мягко произнёс он, заглядывая в их красные настороженные глазки. Элеонора и Эрнст смутились, останавливаясь у его колен. Мне в этот момент стало немного жаль Тилля — бывший воспитанник приюта, он сейчас ставил себя на место провинившихся. Он вообще относился к детям со всей душой, но ничего не мог поделать с суровой внешностью — даже улыбка давалась Тиллю с трудом. Но некоторые дети, особенно чуткие, любили его и не умели это скрывать. Вот и сейчас они зашевелились на кроватях, сонными глазами всматриваясь в переминавшихся Эрнста и Элеонору. Между собой дети дружили, и к чужим проблемам не оставались равнодушны. Особенно, когда кого-то наказывали. — Ну что, давайте решим, — обратился Тилль к детям, — проучим их как следует или простим? Эрнст захныкал, устав от переживаний. Его подруга оказалась более стойкой и только молча озиралась, ища поддержки. — Не надо их бить, — раздался с другого конца спальни гнусавый от насморка голосок. Там, в темноте, сидела подружка Элеоноры, которую я сегодня видел в кабинете биологии. — Мы так больше не будем, герр Линдеманн, — твёрдо произнесла девочка, приподнимаясь, чтобы посмотреть Тиллю в глаза. И толкнула в бок Эрнста: — А ты? — Это никогда больше не повторится, — прохрипел он, вытирая глаза рукавом. — И правда, простите их, — присоединился писк кого-то совсем маленького. — Но вы точно так не будете? — Решил Тилль убедиться на всякий случай. Мне-то уже давно всё было ясно. Малыши отрицательно угукнули, а больших доказательств Тиллю и не требовалось. — Тогда присоединяйтесь к остальным, — он нервно погладил корешок тома Гофмана, — а я, стало быть, по такому случаю расскажу вам хорошую сказку. Герр Лоренц, вы пойдете или останетесь с нами? Когда он так официально говорил со мной, мне делалось смешно. Вот и сейчас я не мог сдержать улыбки и опустился на ближайшую к Тиллю пустую кровать. — Хоть сейчас время дневного сна, но я несколько часов гонялся за этими сорванцами по лесу в одном сюртуке, — шепнул я Тиллю на ухо и откинулся к стене. Рядом громко сопел чей-то простуженный нос — из-за того, что здесь дурно топили, все дети в той или иной степени круглый год страдали от насморка. Да и взрослые время от времени деликатно тянулись за платками. Тилль отложил Гофмана, и, дождавшись ожидания в лицах детей, начал сказку. И начал он таким тихим ласковым тоном, что я заслушался, хоть и никогда не был любителем сказок. — Во дворе старого дома росло ещё более старое дерево. Не одно поколение обитателей проводило в его тени своё время, меняя занятие, но не всегда настигавшее здесь спокойствие. Дерево любили и оберегали, считая частью семьи и хранителем истории, ведь не один тайник был сделан в его корнях, не одно признание прозвучало под шелест листьев, не одна тайна поднялась шёпотом в крону и, запутавшись в ней, так и не ушла в болтливое небо. Но как бы дерево не любили, оно оставалось неприступно. Высокие ветви не позволяли подвязать к ним качель, а озорным детям и развеселенным взрослым взобраться на них; так же как и густая листва не позволяла разглядеть, что же находится в кроне и над ней. Даже листья по осени оно сбрасывало странно, нехотя: только после того, как выпадет снег, и белая шапка заменит листья, всегда появлявшиеся намного раньше, чем на других деревьях. Но это никого не волновало. Никого, кроме одного мальчика. Моему засыпающему от усталости мозгу было сложно представить то, о чём рассказывал Тилль внимательно слушавшим детям — когда говорят вслух, я с большим трудом облачаю услышанное в образы. Но эта сказка не предвещала ничего плохого, в отличие от тех, которые требовала рассказывать фрау Гайдос. И я, качая головой под ласковый мурлыкающий голос, не замечал, как всё сильнее клюю носом колени. Тилль говорил так складно, так хорошо, что его можно было слушать, как прекрасную колыбельную — и я услышал, как обладатель насморочного носа рядом уткнулся в подушку и засопел. Я же зачем-то боролся со сном. Тряс головой, тер глаза под очками, за что Тилль одаривал меня едва заметной улыбкой, продолжая рассказывать сказку, равных которой я ещё не слышал: — Исследовав все закоулки старого дома, мальчик вышел на улицу. Единственной неразгаданной тайной для него оставалось дерево, и поэтому мальчик, как и многие его предки, несколько раз обошёл огромный ствол, который едва смог бы обхватить вместе с родителями. Но убедившись, что до ближайших веток ни допрыгнуть, ни забраться, если папа не поднимет на плечи, мальчик решил действовать сам. Он много дней подряд изобретал способ, чтобы забраться наверх: брал стремянку, но она была слишком низкой; брал лестницу, но она шаталась, да и ругали потом; ставил друг на друга ящики, но не мог потом залезть на них; пытался протянуть верёвку из окна дома, но она лишь скользила по листьям; и многое другое. Мальчик злился, а родные смеялись и шутили, предлагая попросить у дерева. Мальчик так и сделал. В очередной раз подойдя к дереву, он не стал долго думать, а задрал голову и сказал, глядя на густую листву: — Дерево, дай мне залезть на тебя. Но дерево не отвечало. Однако мальчик был настойчивей: — Хочешь, я тогда что-нибудь для тебя сделаю? Хочешь, я буду поливать тебя? — Не хочу, — вдруг раздался голосок. — Меня дождь поливает. Зелёные и жёлтые образы персонажей стремительно расплывались в голове, разморенной мягкими переливами низкого голоса. Я всё сильнее кренился на постель, но и засыпая, видел крону уходившего в небо дерева, между чьих листьев сверкали зелёные глазки дриады. Там, где-то далеко за пределами моего тела и в то же время глубоко в мозгу журчал голос Тилля, мрачного колосса с добрым сердцем. — А что ты хочешь? — нахмурился мальчик. Голосок наверху, похожий на его собственный, будто смеялся над ним, и это мальчику не нравилось. — Наверху скучно. Развлеки меня, —попросил голос. — А почему ты не спустишься? — Я не могу. Я здесь живу. — На дереве? — Да. У меня тут дом. — А можно в гости? — Людям ко мне нельзя. — Почему? — Вы странные. И я не люблю гостей. — Какой ты вредный! — воскликнул мальчик и хотел уйти, но тут листья зашуршали, и из-за них блеснули две яркие зелёные точки. — Не уходи, — попросил ставший как будто ближе голосок, и точки на миг погасли, будто кто-то моргнул. — Я просто не хочу пускать к себе кого-то, кого не знаю. — А если ты меня узнаешь, то пустишь? — оживился мальчик. — Да. Голос Тилля, рассказывающего сказку, становился всё тише, пока совсем не замолк. Но вместо тишины я услышал ровное дыхание у себя над ухом и проснулся. Я заснул в очках, поэтому некоторое время не мог узнать лицо склонившегося надо мной Тилля — так оно расплывалось и дрожало. — Ты уснул, — прошептал он, присаживаясь рядом. — Но всего на час. А маленькие ещё спят. — Странно, — я потёр глаза, чувствуя удивительную лёгкость в голове. — А выспался как будто за целую ночь. — Это же хорошо, ведь нам сегодня вечером выдвигаться в город. — Тилль легко поцеловал меня в ухо, отчего я вспыхнул, боязливо оглядываясь. Но дети лежали, с головой закутавшись в одеяла, и никак не могли нас видеть. Я погладил его по плечу в ответ так осторожно, как будто у стен здесь были глаза. Всё же, как давно мы ни любили друг друга — с признания прошёл всего месяц — я ещё дичился Тилля, опасаясь не его самого, а того, что кому-то наши отношения могут не понравиться. Хотя, меня можно было бы понять. Здесь не водилось женщин, достойных внимания, а мы с Тиллем были людьми одинокими. — Да, помню, — я неохотно поднялся с согретой кровати, с хрустом расправляя затёкшие руки. Тут и подагру недолго заработать, с таким отоплением. Тилль был гораздо сильнее и крепче, но и я иногда слышал, как трещат у него колени. — Я провожу тебя до спальни, — он оглянулся в сторону покинутого стула, где лежал сборник Гофмана. — А потом вернусь сторожить их сон. Помимо того, что Тилль рассказывал детям о немецких классиках, в приюте он играл роль того самого Песочника — только в более доброй его версии. Тилль помогал сестре Симплиции заправлять кроватки, читал сказки, чтобы детям было легче уснуть. И его же голос будил детей перед ужином и по утрам. Тилль, как мне показалось с самого начала, был в приюте единственным, кто обожал детей больше, чем могли бы любить найденышей их собственные матери. Да никто из приютских и не знал, что это такое — любовь матери. Мы искали этих брошенных детей в городах и лесах, чтобы затем привезти сюда — в мрачное место, где дети могли найти если не душевную отраду, то хотя бы крышу над головой. Но мне повезло — я нашёл здесь Тилля. До этого я и представить не мог, что значит, когда тебя любят. Я родился младшим в большой бедной семье, где всю еду и внимание у меня отбирали два старших брата. Матери и отцу не было до меня дела — и я рос с осознанием того, что никому в этом мире не нужен. И настолько с этим свыкся, что сознательно избегал людей и знакомств. Кто-то считал мою замкнутость дурной, но я не подозревал, что можно иначе. И только познакомившись с учителями, понял — на свете много таких одиноких, как я. Но поладить у меня получилось только с Тиллем. Тогда, в первый учебный день, когда я ещё никого не знал, он сел в столовой рядом со мной и предложил разделить с ним плитку шоколада. Я никогда не пробовал сладкого, да и вообще брезговал принимать пищу из чужих рук. Но Тилль мне сразу показался симпатичен. Он не покорял красотой или манерами — наоборот, весь облик выдавал приютское воспитание. Но сей факт не оттолкнул меня, и я приветливо взял кусочек неизвестной сладости. Тогда Тилль дёрнул ртом, пытаясь изобразить улыбку — по его словам, до встречи со мной он никогда не улыбался. — Знаешь, я послушал твою сказку, — тихо обратился я к Тиллю, когда мы выходили из спальни. — Я теперь стыжусь того, что с ружьём пошёл искать этих детей. Ведь в чём же они провинились, чтобы отстреливать их, как бродячих собак? А ты к тому же любишь их, как своих — и мне тем более было неловко наблюдать за тобой сегодня. — Они чувствуют мою силу, — объяснил он, укладывая руку мне на плечо. В отличие от моих, его прикосновения были очень даже весомыми. — Вот и не решаются сердить меня. А ты, друг мой, слабый человек. И они этим пользуются. Мне никогда не было лестно слышать упрёки о своей слабости — но каждое слово от Тилля я нежно берег в своём сердце. С того самого дня, когда мы познакомились. В тот же день мы ходили по холодным тёмным коридорам, и Тилль, выросший в этих стенах, рассказывал, как всё здесь устроено. Да, это самый простой способ завязать дружбу в учебном заведении, будь ты учитель или ученик. И этот способ, несмотря на его шаблонность и ненадежность, в отношениях с Тиллем сыграл главную роль. Раньше я ни с кем не дружил в школе, постоянно напарываясь либо на тех, кто был со мной от скуки, либо на тех, с кем скучал сам. А с преподавателем литературы всё сложилось так быстро и благополучно, что я даже не верил в искренность намерений Тилля и первое время даже молился, чтобы у нас не зашло дальше дружбы. Я знал про существование содомии, но не думал, что сам когда-нибудь полюблю мужчину. За свои сорок унылых лет я, привыкший к насмешкам и травле, если и любил, то только молча и издалека. С Тиллем же мы подолгу находились рядом — он искал моего общества и нуждался в нём. Однако я упрямо дичился, чувствуя, что устал от своей скорлупы. Но снять эту скорлупу мог только Тилль. Что и делал, всё больше проникая ко мне в доверие, пока я сходил с ума от невозможности прижать его к сердцу или обнять. Всё оказалось совершенно взаимно, хоть несказанно удивило нас обоих — Тилль, так же как и я, никогда не сталкивался со взаимным чувством. И мы решили не оттягивать, нисколько не смущаясь того, что были одного пола. Может быть, это и помогло нам сблизиться. С тех пор мы старались проводить как можно больше времени вместе — и то, что мы почти не покидали стен приюта, значительно нас выручило. — Можешь, останешься у меня до вечера? — Предложил Тилль, когда мы на мгновение остановились у двери его кабинета. — Сейчас все спят, и никто нас не увидит. Я отрицательно покачал головой, пусть и хотел этого в глубине души. И буркнул, глядя в пол: — Нет, я сегодня хочу побыть один. Хотя в другое время с удовольствием бы остался. Но нам сегодня ехать. Тилль понимающе кивнул, и я почувствовал, как моя рука слегка хрустнула, сжатая его рукой. Мы шли по коридору молча, робко касаясь рук друг друга, пока Тилль не взял меня под руку — я разрешал ему подобные действия, хотя во всём, что касалось моего личного пространства, действовал первым. Да, в этом нам было сложнее всего сойтись. Тилль любил тесные объятия, я же зачем-то берёг остатки неудобной и никуда не годной раковины рака-отшельника, всё же надеясь однажды от неё избавиться. Что и делал, опираясь на руку Тилля и стараясь сократить крошечную дистанцию между нами. Мы пытались идти медленно, но увы — для любящих время идёт слишком быстро, и вскорости мы стояли у дверей кабинета. Тот, кто устраивал приют, зачем-то решил совместить спальни учителей с их приемными кабинетами. Благодаря этой потрясающей идее каждый ученик, вошедший по провинности или просьбе в святая святых, видел учителя в окружении его маленьких слабостей. Как бы ни казённа была обстановка, каждый привносил в скудный интерьер что-то своё. И я тоже не смог обойтись без этой изюминки, хоть не имел обыкновения носить с собой памятные безделушки — у меня их просто не было. Все подарки, которые я получал в жизни, мне дарил Тилль — не в честь праздника, а просто так. И я прятал их как можно дальше, испытывая ужасный стыд, когда видел, что взгляд ученика направляется в сторону платяного шкафа. Там я и прятал все мои сокровища: сухие букеты из листьев, неуклюжие поделки и книги, украденные из библиотеки. И потому, заходя в свой кабинет, всегда испытывал гнетущее ощущение неловкости — как будто всё моё сокровенное оказывается на виду. И это же чувство накатило, когда мы остановились у моего кабинета. — Какая у нас официальная причина уехать? — Спросил он, слегка надавив мне на кончик носа. Почему-то во всей моей внешности Тиллю больше всего нравился именно нос, хотя его никак нельзя было назвать красивым. — Купить ёлочные игрушки к Рождеству, — улыбнулся я, перехватывая его руку. И тут же хитро прищурился: — А настоящая? — Это есть секрет, — фыркнул Тилль в ответ. — Я буду ждать тебя в шесть у главного входа, как раз успеем на дилижанс. Я растворил дверь, чтобы тихо скрыться в уютной темноте своей кельи, но Тилль схватил меня за талию, не дав увернуться, и крепко поцеловал в губы. — Не забудь, — напомнил он, когда наши лица оказались совсем близко. — О том, что связано с тобой, я никогда не забываю, — прошептал я, легко коснувшись губами его губ. Всё же, как иногда мы ни бывали близки, в иные моменты я робел, сердясь на себя. Тилль крепко обнял меня, изо всех сил пытаясь продлить последние минуты нашего свидания, и я осторожно обвил его плечи, как будто Тилль был стеклянным. — Отдохни, — выдохнул он мне в ухо на прощание. Я неохотно выскользнул из его рук, но, заперев за собой дверь, ещё долго слушал тяжёлые, удаляющиеся по коридору шаги. Всего час оставался до выхода, а я неподвижно сидел за столом, глядя на девственно-белую бумагу и думая, что можно написать в объяснительной записке для фрау Гайдос. Почерк у меня не самый разборчивый, поэтому я приспособился писать почти печатными буквами. Правда, все мои документы выглядели как попытка ребёнка научиться писать. Но я тешил себя тем, что некрасивый почерк бывает у людей с быстрыми мыслями и бурной фантазией. Однако мне пришлось изрядно попотеть, чтобы написать правдивую выдумку про чрезвычайную необходимость купить ёлочные игрушки вместо разбитых. За давностью лет игрушек и вправду почти не осталось, но лично у меня была другая причина отправиться в город за неделю до Рождества. Получая от Тилля неуклюжие, но трогательные подарки, я и сам загорелся мыслью сделать ему приятное. Но если Тилль дарил мне то, что нужно было поставить в вазу или сразу съесть, то мне хотелось оставить на память о себе то, что он всегда бы мог носить с собой и вспоминать меня. Первой пришла мысль подарить Тиллю украшение, но я не был уверен в способности выбрать то, что ему точно понравится. И пока я днём и ночью ломал над подарком голову, мимо прошёл Оливер, с величайшей нежностью рассматривавший перстень на пальце. Но Оливер странно носил его — камнем вниз, к ладони. А я, хоть и был застенчив, умудрялся сочетать это качество с бесцеремонным любопытством. И мельком заглянул Оливеру через плечо — росту других это было не под силу. Почувствовав моё дыхание, Оливер вспыхнул, пряча руку в нагрудный карман. Но я всё же успел заметить, что вместо камня на кольце была большая плоская пластинка, где красовался миниатюрный портрет безобразной возлюбленной Оливера. С тех пор мы с ним не слишком ладили — ведь я знал про чувства психолога к настоятельнице. Однако я убедился, что подарю Тиллю кольцо со своим изображением. Вот только как его сделать, некоторое время оставалось для меня сложной задачей. Похоже, портрет фрау Гайдос нарисовали масляными красками на слоновой кости и закрепили слоем лака — я был немного знаком с живописью, чтобы это понять. Я мог бы заказать кольцо с чистой пластинкой и нарисовать Тилля. Благо он обладал лицом, несложным для изображения, а у меня имелись пусть посредственные, но достаточные способности. Но рисовать предстояло себя. Правда, я никогда в жизни не брал в руки масляные краски — а до этого рисовал только углём на обёрточной бумаге. Но мне очень хотелось, чтобы Тилль сохранил мой облик в своём сердце. И потому в один из последних своих визитов в город я заказал простенькое колечко с костяной пластинкой. Свободных денег у меня не имелось, и пришлось заложить единственную драгоценность — серебряный крестик. Я нисколько его не жалел, ведь Господь никогда не слышал моих просьб, а ангел - хранитель не уберёг от бед. Теперь мне оставалось забрать завтра кольцо — только как сделать это в секрете, чтобы Тилль ни о чём не догадался? Ведь в город мы едем вместе! Справившись с запиской, я тоскливо поглядел на часы — увы, времени до отъезда оставалось возмутительно много. И тогда я не нашёл ничего лучше, чем поупражняться в изображении себя. Благо меня, как учителя рисования, вволю снабдили бумагой, и я мог марать её сколько душе угодно. Хотя на этой бумаге должны были рисовать дети — некоторые делали это даже лучше меня. Работать над автопортретом я их ещё не учил, так что сегодняшнее занятие могло быть для меня полезным. К тому же портреты были единственным, что у меня получалось — в живописную академию меня не взяли потому что я ничего, кроме людей, и рисовать толком не умел. Да и люди у меня, если честно, выходили кривыми уродцами — с несоразмерно большим носом, маленьким подбородком и жалобно поднятыми бровями. Я подсознательно делал их похожими на себя, хотя не мог назвать себя красивым или хотя бы симпатичным. Но поставил перед собой небольшое зеркало и нацелился на белоснежный лист остро заточенным карандашом. Иногда я пробовал рисовать себя, но всегда оставался недоволен. То, что казалось приемлемым в зеркале, на бумаге выглядело уродливым. Но Тилль часто делал мне комплименты, пусть и кажущиеся неправдоподобными. Он упорно заставлял меня поверить в свою привлекательность, и я понемногу сдавался под натиском любимого и верил, хотя раньше в адрес своей внешности слышал только издёвки. Особенно насмешникам почему-то нравился мой нос, хотя он был ни длинен, ни вздёрнут, чтобы казаться смешным. А Тилль любил моё лицо, не смущаясь в этом признаваться. И я чувствовал, что он больше всего хочет увидеть в подарке на Рождество. Сначала на бумаге появился узнаваемый овал лица — узколобый, с широкими скулами и как будто недоразвитым подбородком, который резко переходил в длинную шею. Я решил нарисовать себя вполоборота — люди в профиль и анфас мне не удавались, я постоянно нарушал пропорции. А уж правильно изобразить себя я и не надеялся. Хотя не мог сказать, что обладал очень сложными чертами. Наоборот — таких длинных тощих очкариков много. Но Тилль почему-то считал меня уникальным. Когда я наконец провёл линию, на которой должны были оказаться глаза, то зачем-то взглянул на настенные часы, раздражавшие меня своим тиканьем. Стрелки замерли в минуте от шести часов, а я так и не успел собраться. — Ничего не забыл? — Заботливо спросил Тилль, когда я, запыхавшийся, ворвался в вестибюль с дорожной сумкой и нарушил строгую тишину помещения топотом ног. На этот вопрос я смог только кивнуть, с трудом успокаивая колотящееся сердце. Несмотря на худобу, я был слишком слаб для подобных нагрузок. — Тогда пойдём, — позвал меня Тилль, подставляя руку. — Мы вполне успеваем на дилижанс. Никто не остановил нас, пока мы проходили мимо привратника — ведь в приюте такой должности не имелось. Лес раскрыл нам свои объятия, и я со свободной душой стащил с головы неудобную сетку. В приюте всех обязывали коротко стричься или носить такие сетки, чтобы не заразить детей вшами. Но я слишком любил свои длинные волосы, чтобы расставаться с ними. Тиллю они нравились так же, как лицо — вот и сейчас он с нежностью провёл по тёмным слипшимся прядям. Бывало, когда мы уединялись, Тилль ласкал мою голову, перебирая спутанные и редко когда чистые волосы. После того случая с сестрой Симплицией я страшился принимать ванну, хоть это не лучшим образом сказывалось на моём не очень-то крепком здоровье. Я вообще не любил воду во всех её видах, и больше всего меня страшила участь утопленника. Тилль не понимал этого страха, и вода в наших отношениях оказалась тем пунктиком, где наши мнения расходились в противоположные стороны. Но любви такие мелочи нисколько не мешали. — Ты с волосами какой-то совсем другой, — отметил Тилль, останавливая меня, и ткнулся носом в углубление пониже затылка. — Такой нежный и уютный, что мне хочется взять тебя на руки и обнимать до хруста костей. — Мы так опоздаем, Тилльхен,— усмехнулся я, чувствуя, как кровь приливает к щекам. До этого я никому не говорил ласковых слов, ведь никогда их не слышал. А Тилль всегда старался сказать мне что-то приятное, пусть оно и звучало иногда несколько странно. Сначала мне казалась неприятной его тяга обнять меня или нечаянно коснуться — но вскоре я привык к теплу рук Тилля и тосковал по этому ощущению. Мы в молчании шли через погрузившийся в ночь лес, слушая, как хрустят под ногами высушенные морозом листья. Вся осень стояла морозная и сухая, что казалось очень странным. Дождаться снега на Рождество все отчаялись, но я думал — на этот праздник вполне можно обойтись без снежинок. Хотя, говорят, тепло, когда идёт снег. Но я мёрз всегда и не верил этим словам. — Даже если и опоздаем, то сможем подольше побыть рядом, — весело возразил Тилль, стискивая меня до хруста костей. — Я ведь вижу тебя только урывками. — Ничего, — хихикнул я в ответ, — в городе буду твоим. Мы не заметили, как лес остался за спиной, и вышли на дорогу. Теряясь в густом мраке низины, она взмывала ввысь, к нам, и резко обрывалась за холмом на горизонте — там, где сизые пятна облаков расплылись по бледно-зеленому небу, как акварель на мокрой бумаге. Оттуда, из-за холма, должен был приехать дилижанс. Нам оставалось только терпеливо ждать его у дороги. Темнело стремительно, и я уже боялся, что наступила глубокая ночь — но Тилль утешал меня, объясняя коварные шалости природы. — Мне всё равно тревожно, Тилль, — не выдержал я, устав всматриваться в темноту. — Лучше скажи, что было в той сказке? Я видел во сне её продолжение, но ведь у тебя была другая история? — Была, — Тилль оглянулся, и я услышал усиливающийся стук лошадиных копыт. — Я расскажу её в дилижансе. Я вздохнул, боясь, что за хлопотами с посадкой Тилль может забыть, и замахал появившемуся из-за холма экипажу. Но прежде, чем стало возможным рассмотреть его очертания, я услышал сердитый голос кучера: — И кто только путешествует по такой темноте? Тилль поспешно помог мне забраться внутрь, и пытаясь разглядеть невидимых в темноте попутчиков, я услышал сердитый разговор: — Нам до города! — Вы небось учителя из этой богадельни? — Преподаватель рисования и литературы, если вас это очень волнует. — Служители муз, ясно с вами всё! — Но до города мы можем доехать? — Ладно, садитесь. Всё равно, кроме вас, никого нет, а лошади устали. — Бывают же на свете такие склочники! — раздражённо выдохнул Тилль, заваливаясь на сиденье рядом со мной. И тут же высунулся за дверь под мой вздох: — Господин кучер, трогайтесь! Меня неприятно тряхнуло, но Тилль поспешно положил руку мне на плечо и зашептал в самое ухо: — После этого разговора мальчик стал каждый день по несколько раз приходить в дереву, а в плохую погоду говорить с ним, приоткрыв окно, из-за чего один раз даже заболел. Маленькие зелёные точки теперь всегда встречали его, радостно мигая, а иногда за ними мальчик видел силуэт. Он много болтал с тем, кто жил на дереве, первым делая это напрямую, а не говоря с собой. Когда Тилль на мгновение сделал паузу, я хотел заметить, что тронут такой памятью о моей просьбе. Но в голосе Тилля, который переливчато мурчал мне под ухо сказку, пряталось что-то такое усыпляющее и завораживающее, что я не смог и рта раскрыть. А только удобнее устроился на широком плече, чувствуя, как непобедимая дрёма смыкает глаза. Или же это сама сказка была как сладкое молоко в рожке шведского Оле-Лукойе. Бог сна, совсем не похожий на нашего Песочника, брызгал им в глаза детям, чтобы те быстрее заснули. Одним словом, сказка чудесным образом затягивала меня всё глубже в сон, но и засыпая, я слышал голос Тилля, звучащий как будто в самой голове: — А тот, кто жил на дереве, рассказывал мальчику обо всём, что слышал и видел. Истории, радости, сказки, какие-то происшествия — всё, чем с ним поделились. Только о секретах молчал, в шутку дразня мальчика. Но мальчик не обижался, понимая, как важны тайны, ведь он сам никому не рассказывал о новом друге. Всё, что Тилль говорил дальше, я слышал уже сквозь сон, иногда бессознательно сглатывая, чтобы смочить пересохшее горло — я ничего не мог поделать с некрасивой привычкой открывать рот во сне. Но Тилля это не раздражало. Он нежно прижимал меня к груди, и, машинально поглаживая по переносице, продолжал: — Жили они так, и незаметно прошёл год. Мальчик всё так же приходил к дереву и, задрав голову, говорил с его обитателем. Первоначальная неприязнь уже давно прошла, и теперь мальчику было стыдно за себя. Но живущий на дереве простил мальчика, и, в знак дружбы, скинул маленькую веточку с молодым листком и маленькой почкой. Голос Тилля понемногу стихал, давая мне уснуть, но едва я начал проваливаться в бездонную яму крепкого сна, по ушам больно резанул крик кучера: — Педагоги! Приехали! Я бессознательно сморщился, просыпаясь — слово "педагог" всегда казалось мне неприятным. Ведь так в древней Греции называли хромых стариков, которые сопровождали в школу детей из богатых семей, и на своём горбу несли музыкальные инструменты и палочки для письма. А мы с Тиллем никогда до такого не опускались. И вслед за этим криком я почувствовал, как Тилль выволок меня из дилижанса — сонного и ещё блуждающего среди грёз. Холодный воздух немного протрезвил мне голову, однако я ещё долго не мог понять, где мы оказались. Кругом не было видно ни зги — густой мрак поглотил очертания города. Лишь кое-где вспыхивали жёлтые и красные огни. — Где же мы теперь найдем гостиницу? — Не смог я удержаться от паники. — Ночь на дворе! — Почему же ночь? — Тилль ткнул мне под нос мои собственные часы. — Всего девять, гостиницы и рестораны ещё долго будут открыты. — Можешь считать, что ты меня успокоил, — схватил я брошенный кучером дорожный мешок. — Пойдём. — Заодно в гостинице мы наконец-то сможем уединиться, — весело прошептал Тилль, притягивая меня за локоть. Его тон рассмешил меня, но на самом деле я жаждал оказаться рядом с возлюбленным — в приюте у нас не находилось на это времени. Действительно, город и не думал о том, чтобы погрузиться в сон — отовсюду заманчиво светились газовые лампы, доносилась музыка из-за роскошных витрин магазинов, уютными квадратами желтели на стенах окна. За время жизни в приюте я одичал и отвык от этой жизни — и потому крепко держался за Тилля, хотя он так же робел, как и я. — Наша цель – гостиница, — напомнил он, осторожно приобнимая меня, чтобы не задели торопливые прохожие. — А потом игрушки и собственно то, за чем мы приехали. Но поиск ночлега подзатянулся — мы приехали в центр города, где гостиницы были как одна роскошные, а денег у нас имелось не так много, чтобы это позволить. Поглазев и повздыхав перед окнами, откуда виднелись разрозненные кусочки чужой богатой жизни, мы долго плутали по подворотням и тесным улочкам, один вид которых вызывал смутное опасение. Одни гостиницы казались больше похожими на ночлежки, другие имели просто подозрительный вид — но устав искать, мы снова свернули за угол и с угасшей надеждой постучали в первую дверь. Над острыми шпилями крыш поднялся тонкий месяц. Вышедший к нам хозяин гостиницы был в длинной рубашке и ночном колпаке — видно, собирался ложиться спать. Но при виде нас черты неразличимого в темноте лица тут же приняли довольное и приятное выражение. — Нам только на одну ночь, — предупредил его Тилль, когда мы втроём поднимались по узкой крутой лестнице. — Вы вместе будете спать или же раздельно? — Вместо ответа спросил хозяин, отворяя перед нами дверь. Там, в комнате под крышей, горела керосиновая лампа, и я видел освещённый ей угол кровати. Однако я надеялся, что этот человек не окажется строгих нравов — и мы с Тиллем сможем провести вместе одну ночь. — Вместе, — без колебаний ответил Тилль, проходя в отведённую нам комнату. Я торопливо отвернулся от хозяина, надеясь, что он примет меня за женщину, переодетую мужчиной — но человек как будто меня и не видел. Цена оказалась приемлемой, и мы, пожелав хозяину спокойной ночи, с облегчением опустились на кровать — такую мягкую, что я даже не мог вспомнить, спал ли на такой. Здесь хорошо было бы сделать то, о чём давно уже мечтали мы с Тиллем — но за время дороги и поиска гостиницы мы слишком устали даже для того, чтобы говорить. — Надеюсь, здесь нет клопов, — Тилль взбил подушки, отчего куриные перья полетели из них как снежинки из перины фрау Метелицы. Я поперхнулся: — Это не то, что стоит говорить на сон грядущий. — Ворчун, — Тилль завалил меня на одеяло, такое пышное, что подняться обратно я уже не смог, и только беспомощно дёргал руками. Он рассмеялся, увидев меня подобным упавшему жуку, и грубоватые руки принялись снимать всё лишнее. Я отвык спать в одной рубашке, но здесь было непривычно тепло — и я расслабился, прильнув к Тиллю. — А расскажи, — пробормотал я под нос, — что было дальше в той сказке? — Про мальчика и дерево? — Уточнил Тилль, хотя и так знал, о чём я. — Ложись мне на грудь и слушай. Я облокотился на плечо Тилля, и под ухом тут же что-то завибрировало и загудело, а вслед за этим я услышал тихий голос: — Поставь веточку в воду, — попросил живущий на дереве. — И если наберёшься терпения, то увидишь, что с ней будет. Мальчик так и сделал. Но прошла неделя, за ней ещё одна, а ничего не происходило. — Потерпи - потерпи, — повторял тот, кто живёт на дереве, сверкая зелёными огоньками. — Долго ждать. Что будет? — Повторял своё мальчик. — Не скажу. — Вредина, — в шутку говорил мальчик и показывал язык. Друг наверху тоже тихо усмехался, и на голову мальчика падало несколько листиков. Ласковый низкий голос стихал, отдаваясь в глубине головы — и я не заметил, в какой момент захрапел, погружаясь в спокойный и крепкий сон. Мне снова снились цветущие деревья и холодные озёра, где было так приятно плавать. Тилль мурлыкал над ухом, как кот, и звука прекраснее, чем его голос, я никогда не слышал. И благодаря ему я впервые проснулся с лёгкой головой и бодрым телом. Сами того не осознавая, мы растягивали каждое мгновение. И когда завтракали под взглядом неприветливого хозяина, и когда покупали ёлочные шарики и гирлянды. Найти их оказалось совсем легко — каждая витрина сверкала яркими, блестящими атрибутами приближающегося Рождества. Но я не мог спокойно наслаждаться их красотой — ведь с этим праздником у меня не было связано приятных воспоминаний. Я ещё не мог забыть, как отмечали Рождество у нас дома. Ведь родители мои, подвыпив, начинали ругать друг друга и меня с братьями на чём свет стоит такими жуткими словами, что я мог только захлёбываться слезами от страха, сидя в тёмном углу. Если в другие дни моя семья выглядела очень даже интеллигентной, то по любому поводу родители напивались как свиньи, и, пьяные, вели себя подобно зверям — таких изощрённых в отвратительности слов я не слышал даже от сапожников. Поэтому слово "праздник" даже сейчас вызывало у меня нервическую дрожь. Но в глубине души я всё же надеялся, что в приюте такого поведения не допустят. Да и со мной был Тилль — а в нём я не сомневался. — Кажется, всё, — Тилль похлопал набитый доверху мешок, когда мы вышли из неизвестно какого по счёту магазина. Чего только не было в этом мешке! Марципановые фрукты, конфеты в блестящих фантиках, бонбоньерки со сладостями для каждого воспитанника приюта, фигурные пряники, стеклянные сосульки, шары — всё это праздничное блистающее великолепие невыносимо оттягивало Тиллю руки. Я порывался ему помочь, однако Тилль оказался настолько добр, что избавил меня от ноши. Теперь я прижимал к сердцу спрятанный во внутреннем кармане кошелек с остатками доверенных нам денег. Но у нас оставалось ещё одно важное дело. — Ты, помнится, хотел куда-то зайти? — Спросил Тилль, когда мы неторопливо шли по кривым улочкам, освещённым холодным бледным солнцем. — Да, к Зорану, золотых дел мастеру. — Процедил я сквозь зубы, чтобы случайно не выдать свой секрет. — Заложил недавно свой нательный крест, а денег так и не получил. Разобраться вот хочу. — Как ни странно, мне тоже туда надо, — задумчиво произнёс Тилль. Я не собирался уточнять, что ему нужно, но Тилль поведал это сам: — Я у него заказывал подарок для одного человека к Рождеству, и думал забрать его сегодня. Я едва сдержался, чтобы не высказать предположений, для кого этот подарок — но смолчал, ускоряя шаг. И, может быть, мне показалось, но Тилль с облегчением выдохнул. Не так давно мне пришла от Зорана весточка, что моё кольцо готово — и сейчас я очень надеялся на то, что Тилль никогда не обращал внимания на перстень Оливера и не заметил его сходства с болванкой для моего подарка. Но я не мог не заметить, что Тилль выглядит нервничающим — он поджал губы, приосанился. Словно боялся говорить. Гадать о причине его молчания я не собирался — не умею угадывать чужие мысли, для этого надо быть Огюстом Дюпеном из детективной трилогии Эдгара По. А мне до такого уровня было очень далеко. Ювелирный магазин жужжал, как большой улей — за сверкающими витринами толкались мужчины, жаждущие выбрать что-нибудь своим дамам в подарок. Моей дамой был Тилль, и мне хотелось, чтобы он как можно дальше об этом не догадывался. Но Тилль никоим образом не подавал виду, что пришел сюда с некой надобностью — и пока я шёл к заприметившему меня Зорану, отстал, созерцая заключённые под стеклом драгоценности. — Костяное колечко с пустой пластиной? — Толстый ювелир заказы покупателей помнил лучше, чем их имена. — Тут два похожих, как бы не перепутать... ваш заказ? — Нет, я заказывал только одно. — Сухо ответил я, стараясь не рассматривать протянутое в недоумении второе кольцо. Может быть, показалось, но с кольца на меня взглянул Тилль — однако я плохо видел вблизи и решил, что мне почудилось. — Сами рисовать будете свою зазнобу? — Зачем-то уточнил разговорчивый ювелир. Я сухо кивнул, наблюдая, как он заворачивает кольцо в шёлковую бумагу, а затем укладывает в обитую бархатом коробочку. Не люблю, когда в мои дела вмешиваются подобным бесцеремонным образом. — Так пожелайте ей от моего лица счастливого Рождества, — расплылся в улыбке Зоран, протягивая мне почти готовый подарок. Я спешно спрятал лёгкую коробочку во внутренний карман и оглянулся, отыскивая Тилля. — Тилль, — я дёрнул за рукав возлюбленного, который застыл у витрины с женскими серёжками. — У тебя здесь тоже было какое-то дело? Я тебя подожду на улице, тут слишком душно. Впервые я видел город при свете дня — и его торжественная красота заставила меня затаить дыхание. Да, серое небо бросало на жёлтые и розовые дома свою тусклую пелену, отчего город выглядел как красавица, находившаяся в дурном настроении. Я, рождённый и выросший в трущобе окраины, эту улицу совершенно не помнил. И теперь с раскрытым ртом созерцал упирающиеся в небо крыши, замечая, что вызываю у прохожих смех и удивление. Но мне впервые в жизни не было дела до их мнения. — Домой? — Тилль тронул меня за локоть, отчего я на мгновение испугался. Он только что вышел из магазина, и ещё не успел вытащить руку из-за пазухи. Словно прятал там что-то. — Мы забыли купить масляные краски, — вспомнил я о том, что по приезду рисовать себя будет нечем. Акварель и пастель, как я предполагал, в этом деле совершенно не годились. — А зачем тебе? — Удивился Тилль, взяв курс к лавке художников. — Хочу научить малышей рисовать всем, чем только можно, — я не солгал, на ходу это придумав. — Вдруг в ком-то из них кроются великие художественные способности. К счастью, денег у нас оставалось ровно столько, чтобы купить набор красок из двадцати четырёх цветов и заплатить за дилижанс. Так что в приют мы вернулись уже к вечеру — нагруженные и счастливые. Поспать в дороге и услышать продолжение сказки мне не удалось — горожанам что-то понадобилось в том пустынном краю, и нам с Тиллем пришлось вести себя непривычно чопорно, чтобы не вызвать подозрений у компании строго одетых пожилых дам. — Мы уж заждались вас, — дверь отворил Пауль, недоверчиво поднеся к нашим лицам сальную свечу. Она противно смердила, заставляя морщиться, но мы держались, боясь, что Пауль посчитает эту гримасу обращённой к себе. А он был человеком приятным и такого не заслуживал. — Проходите, — Пауль зевнул, потирая красные глаза. — Герр Линдеманн, малыши не хотят засыпать без вашей сказки. — Тогда примите это, — Тилль усмехнулся, передавая тяжёлый мешок, — а я займусь детьми. Я, поспешно натянув сетку на голову, уже собирался последовать за Тиллем, и думал, что Пауль не заметил меня — но химик приподнялся на цыпочки и шепнул: — Фрау Гайдос оставляла для вас поручение. И, произнеся это, скрылся во тьме коридоров, оставив меня наедине с листком розовой бумаги. Я не любил читать записки, но у фрау Гайдос был поразительно красивый почерк, противоположный её внешности — чудо какой разборчивый, отчего при взгляде на свои каракули мне становилось стыдно. «Герр Лоренц, — писала фрау Гайдос, — Рождество совсем близко, и мне хотелось бы скорее увидеть приют наряженным к празднику. Вашему художественному вкусу я полностью доверяю и хочу, чтобы именно Вы занимались украшением помещения. Я лично прослежу за тем, как Вы это делаете — ведь мне хочется видеть всё наилучшим образом». — Вся Вселенная против наших с Тиллем отношений, — я скомкал записку и решительно направился в спальню. Если фрау Гайдос желала наблюдать за обновлением приюта, я больше всего хотел послушать на ночь сказку. И отказывать себе в этом маленьком удовольствии я не был намерен. — Так, в ожидании того, что же будет с веточкой, мальчик провёл ещё один год, — услышал я голос Тилля. Кроме него, в спальне не было никого из взрослых, и я бесшумно опустился на уже "свою" кровать. Тилль заметил меня, встретив улыбкой, и продолжал рассказывать сказку: — Он думал, что за это время листок на веточке засохнет, но он оставался всё так же свеж и зелен, только стал немного побольше. Чувствуя, как слипаются глаза при звуках чудесного голоса, я прилёг на холодную подушку, жалея, что не могу снять сапоги. И, засыпая, словно из подушки слышал чудесный голос, ведавший самую лучшую сказку на свете: — А истории, которые можно было рассказать друг другу, тем временем подходили к концу. Но друзей это не печалило, ведь за два года они научились говорить и просто так. Мальчик даже стал устраивать маленькие представления под деревом, чем очень веселил и смешил живущего наверху. Мальчику нравилось, когда его друг был весел, и поэтому он всё чаще что-то придумывал. Как-то раз даже остался ночевать на улице, но вместо того, чтобы спать, болтал с другом... Проснулся я уже тогда, когда в окно моего кабинета глядело тусклое зимнее солнце. Я не мог ума приложить, как здесь оказался — ведь уснул в дортуаре у детей. Но всё прояснилось, когда улыбающееся лицо Тилля закрыло собой солнце. — Соня, ты проспал все свои уроки. Но впервые выглядишь как человек. — Что же ты кладёшь в свои сказки, Песочник? — Спросил я, надевая заботливо протянутые очки. Что-то давило на сердце, топорщась через сюртук. Я не сразу вспомнил, что это была коробочка с кольцом, которое мне надлежало раскрасить. Тилль не ответил, тяжело поднимаясь — у него скоро начинался урок. А я спешно подхватил краски и направился в аудиторию, где меня уже ждали ученики. Ещё не видя дверь кабинета, я уже слышал, как галдели там дети — но с моим появлением они стихли, в ожидании обратив ко мне красные глазки. Под их взглядами, цепкими, как рентгеновские лучи, мне всегда становилось неловко — но я с невозмутимым видом поставил на кафедре украденные с кухни кофейник и яблоко и произнёс: — Сегодня мы будем рисовать натюрморт. Натюрморты я ненавидел, никогда не видя в них смысла — но изображение предметов входило в программу. Раздав бумагу, карандаши и краски, я вернулся на кафедру. Подождал, пока дети поймут, что нужно делать, и с трепетом достал заветную коробочку. Со страхом поглядел на неизвестные мне масляные краски — говорят, их нужно разводить маслом. Кисточка для акварели тут не подходила — но к счастью, нужная имелась в наборе. Со страхом я открыл один из тюбиков — по кабинету тут же разлился неприятный запах той краски, которой красят стены. — Чем это так воняет? — Спросил у своего соседа недовольный голосок. — Тихо! — Я пригрозил говорунам линейкой, думая, что надо как-то избавиться от запаха краски. Можно было бы открыть окно, но тогда бы я и дети простыли — здесь почти не топят, и в аудиториях приходится кутаться во всё самое тёплое. Сидевший на первой парте ребёнок старательно звякал кисточкой о края банки с водой, и этот звук порядком раздражал меня, мешая сосредоточиться на рисунке. Прикусив кончик языка от старания, я пытался нарисовать себя на кости — это оказалось не так-то просто, но я был к этому готов. Карандашная линия едва виднелась, и я уже не так боялся испортить рисунок, как в начале — подготовки у меня всё равно не имелось, в то время как крохотное лицо на портрете обретало всё больше общего со мной. — Герр Лоренц! — Я вздрогнул, одним штрихом едва не испортив весь рисунок. — А какой краской рисовать кофейник? — Разбавьте водой чёрный, пока не добьётесь серого цвета, — проворчал я, не отрываясь от рисунка. — И оставьте белые блики посередине. Рисунок выходил не слишком похожим на меня, но я надеялся на краски. Раскрашенное обычно имеет больше сходства. Я нерешительно открыл тюбик с охрой, отчего многие дети тут же сморщили носы — к счастью, из-за кафедры ничего, кроме головы преподавателя, не было видно. Почти неразбавленные, краски ложились удивительно хорошо — я боялся, что жидкие не удержатся на кости. Жаль, я так и не додумался спросить в том магазине, как правильно ими рисовать. Но даже если и не спросил, мой некрасивый подарок всё равно был сделан с величайшей любовью. С головой уйдя в автопортрет, я не заметил, как дети шумно засобирались на перерыв. — Сядьте, я никого не отпускал, — я вздёрнул голову над кафедрой. — Сейчас пройду и посмотрю, что у кого получилось. Так я обычно делал после занятия, после чего дети подписывали свои листы и отдавали мне. Хранить рисунки детям было негде, и мне приходилось забирать их, что часто давалось мне нелегко — я видел, как детям было жалко своего труда. Но в холодные дни детскими рисунками топили камины во всем приюте. И тогда мне становилось жалко расставаться с ними, отчего мой кабинет понемногу превращался в картинную галерею. Да, у детей были очень разные способности, но из некоторых могли получиться хорошие художники. Но вот отдавать их в заведения, где они могли бы раскрыть свои способности, никто не собирался. Наивные попытки и стоящие работы я оценивал одинаково хорошо — было бы глупо ставить двойки, если я сам не мог передать этот кофейник во всей красе. Доставалось у меня только тем, кто даже не подумал приступать к рисунку или испортил бумагу каракулями. Но в этот раз таких почти не оказалось, и нарисовать кофейник получилось почти у всех. Только одна девочка, сидевшая в холодном углу — за это подружки прозвали её Мокрицей — не поднимала на меня глаз. Хотя в другое время с охотой показывала мне свои рисунки. Природа наградила Мокрицу исключительными способностями. Поэтому я благоволил девочке и разрешал рисовать то, что ей хотелось, зная: на моих уроках она не тратит времени зря. — А ты что нарисовала? — Спросил я, подойдя к ней. Мелкие насекомые, разделявшие общество девочки, тут же бросились врассыпную. — Вот, — Мокрица пододвинула на край парты лист, разделенный надвое. Одна половина мягко переливалась зелёным, другая пульсировала красным. Я присмотрелся. Среди изумрудных листьев я не сразу различил любимое лицо — из мощных ветвей высокого дерева на меня смотрел Тилль, сверкая неземными зелёными глазами. Лицо его растворялось в листве, а могучее тело словно на глазах обрастало корой — он был стволом с извилистыми, глубоко ушедшими в землю корнями. Воздетые к небу руки обратились в изогнутые ветви — казалось, этот дух появился только на миг, чтобы тут же скрыться в густых ветвях. Но он смотрел на меня — человека, прятавшегося в высокой траве, и глядевшего на чудесное дерево едва ли не с благоговением. Всякому при взгляде на этот рисунок становилось ясно, что нарисовала девочка именно меня и Тилля, но я из любопытства решил уточнить: — Это Аполлон и Дафна? Мокрица должна была знать эту легенду, потому что герр Круспе рассказывал детям про религии всех народов на земле. В том числе и про древнегреческий Пантеон. — Нет, — глухо ответила Мокрица, удивившись моей недогадливости. — Это сказка, которую рассказывал герр Линдеманн. Я кивнул, переводя взгляд на кроваво-красную сторону листа. И в переливах цвета, похожего на крик, снова разглядел Тилля. Только здесь он кричал, сжимая в ладонях кровоточащий комок, а на груди зияла глубокая рана. — А это что же? — Спросил я, вгоняя Мокрицу в краску своими вопросами. — Это Песочный человек, — прошептала она, осторожно отодвигая рисунок от моих глаз. — Он вырвал своё сердце, чтобы его светом осветить книгу, где написана сказка. У герра Линдеманна очень интересное лицо. — Да, — протянул я. — Он красивый человек. Мне не потребовалось труда, чтобы сложить два и два. Я вспомнил тот вечер, Гофмана, довольное лицо фрау Гайдос — и внутренне ужаснулся тому, на что оказалась способна фантазия миловидной девочки. — Я могу забрать этот рисунок себе? — Голос мой отчего-то стал хриплым. — А тебе за два рисунка поставлю два "отлично". Мокрица кивнула с невозмутимым видом, хотя внутри наверняка ждала от меня выволочки. Да, другой учитель отругал бы Мокрицу за то, что она рисует преподавателей в столь странных образах. Но я ни за что бы не смог так сделать. Ведь на этом рисунке мы с Тиллем были вместе. И странно — меня нисколько не смущало, что дети считают нас хорошей парой. Мне даже казалось приятным такое внимание. Когда дети вышли на перерыв, я уже хотел вернуться к своему рисунку, но очень некстати вспомнил про важное поручение фрау Гайдос. Словно продолжая мои мысли, у порога аудитории появилась коробка с пыльной прошлогодней мишурой. Прицепить её над дверьми — вот и украшение, а с моим ростом и стремянка не понадобится. Однако, кроме золотой мишуры, в коробке оказались шары, оставлявшие после себя блёстки, и несколько восковых ангелочков на золотых галунах. — А рождественские аппликации вырежут дети, — заключил я, раздумывая, куда можно повесить шарики. «Полностью доверяю вашему художественному вкусу...» — Кажется, фрау Гайдос надо мной издевалась. У человека, который рисует как я, вкуса быть не может! Когда коробка опустела, а я сам чихал, отряхивая блёстки и кусочки мишуры, из коридора остро пахнуло холодом. То оказался Тилль, на чьих бровях спешно таял снег. В руках он держал топор, но улыбался приветливо — однако я попятился из осторожности. — Снег пошёл, — объяснил он, отряхивая сюртук. — Надо же! Я и не заметил. Уж думал, что вся зима будет такая стоять. — А мы с Рихардом ходили за ёлочкой. В вестибюле её поставили, можешь посмотреть, — он встряхнулся, как пёс, и заключил меня в объятия. — Ты холодный, — я поежился, боясь отстраниться слишком быстро и обидеть возлюбленного. — Я только согрелся. — Странно, — он прижал мои ладони к своим ледяным колючим щекам. — Обычно только ты мёрзнешь... Милые глупости любви, столь любезные моему сердцу! Сложно описать, чем хороши такие разговоры — бессмысленные, но вызывающие на лицо неудержимую улыбку. И если я рядом с Тиллем не находил слов, будучи в силах только любоваться им, то он часто шептал мне подобные приятности в самое ухо. От этого вкрадчивого шёпота становилось тяжело между ног, и мне всё больше хотелось завалить Тилля, чтобы сотворить с ним то, что обычно делают с любимой женщиной. Но я был слишком робок для этого, а Тилль не решался сломать остатки моей раковины. Как давно я хотел стать обычным раком, а не отшельником, который носит ядовитых актиний на своём жилище! В вестибюле приюта Рихард и Пауль — почему-то я никогда не видел их по одиночке — устанавливали в большой кадке пушистую ёлочку. Истекающая смолой, она пахла холодом и лесом, и, ещё живая, протягивала во все стороны колючие лапы. — Красивая? — Тихо спросил Тилль, похожий в эту минуту на любующегося своим творением живописца. — Когда осыпаться начнёт, мы её в топку, — процедил Рихард, сжимая в зубах папиросу. — Еловые дрова очень уютно потрескивают, — подхватил Пауль. А мне от этих слов стало холодно и неприятно. И засохшие потёки смолы на стволе ёлочки показались мне кровью. — Мне надо отойти по одному важному делу, — шепнул я Тиллю. Тот кивнул, огорченный — и, вспоминая этот взгляд, я до глубокой ночи просидел в своём кабинете, рисуя подарок. Тилль не заходил меня проведать, и я уже готовился думать, что ему нет дела до учителя рисования. Но когда я лёг спать, взмолившись всем богам, чтобы рисунок на кольце высох хотя бы за неделю, в дверь очень знакомо постучали. А затем на кровать рядом со мной тяжело опустился Тилль. — Ты не спишь? — Не видя моего лица в темноте, спросил он. — Если не спишь, я пришёл рассказать сказку. Ты ведь сегодня не пришёл в дортуар к детям. — Помоги мне уснуть, Песочник, — выдохнул я, покрепче натягивая на уши ночной колпак. — Дети замучали меня своими рисунками. — Ну так слушай, — Тилль осторожно положил руку туда, куда я сам часто тянулся, едва начинал скучать по нему вечерами. И когда я стыдливо сдвинул ноги, продолжил сказку с оборванного места: — А время шло, и мальчик уже давно забыл о том, что хотел залезть на дерево. Теперь ему хотелось просто увидеть друга, но просить не решался. Зато тот всё чаще делал уже не мальчику маленькие комплименты, почти всегда смущавшие его. А мальчик, как-то раз взглянув на веточку, увидел, что когда-то маленькая почка набухла и вот-вот должна была раскрыться. Голос стихал, скромно уступая место наползающим грёзам — и вскоре затих, давая услышать мой собственный беззастенчивый храп. Неделя предстояла тяжёлая — всё же конец года есть унылая возня с бумагами. И прежде чем приступать к ней, мне хотелось в первую очередь выспаться. Утром дети украшали ёлку — я воздержался от этого труда, предпочтя степенно указывать что и куда нужно вешать. Правда, сладости-украшения я решил приберечь для праздничного стола — дети голодные, того и гляди всё сметут. Никому уже не было дела до учебы — я лишь иногда натыкался на Мокрицу, которая чиркала карандашом по бумаге, забившись в кишащий насекомыми угол. Фрау Гайдос, поддавшись нашим мольбам, разрешила затопить печки-голландки, украшавшие углы каждой аудитории. Обычно этой женщине были непонятны наши страдания. Она никогда не чувствовала ни боли, ни тепла, ни холода, и даже из приюта выходила в платье с открытыми плечами. Когда фрау Гайдос надоедало следить за тем, как я украшаю кабинеты и лестницы, я наведывался к своему рисунку, проверяя, высох ли он. До Рождества оставалось всё меньше и меньше, и сохло моё колечко непозволительно долго. Я сердился, но тут же отходил, вспоминая Тилля — а лицо на кольце глядело на меня наивно и виновато. Тилль, видя, что я места себе не нахожу, всё чаще предлагал мне уединиться — значение этого слова с недавних пор стало открывать только любовную усладу наедине. Но я побаивался, не в силах собраться с духом и открыться Тиллю так же, как это слово. И тогда он предложил поучаствовать в очень странной вещи — Тилль описал это как не совсем любовь. И я, преисполненный любопытства, переступил порог его кабинета. Тилль встретил меня с собачьим ошейником и наручниками. Я насторожился, думая, что имеют эти странные предметы с любовью и уже хотел спросить — но Тилль молча приказал мне опуститься на четвереньки. — А потом я прикую тебя к кровати и буду делать всё, что ты пожелаешь, — пообещал Тилль, защёлкивая ошейник. От предвкушения дрожали колени. Намотав на руку простой собачий поводок, Тилль осторожно притянул меня к себе и улыбнулся тому, как неловко я хожу на четырех конечностях. То, что он обещал, оказалось очень странной игрой — игрой выросшего ребёнка с собакой, которой у него никогда не было. Я тихонько мычал, пока Тилль целовал меня, и пытался ослабить неприятно трущий кожу ошейник. Проблема заключалась ещё и в том, что на мне была рубашка с высоким воротником, лезущим на затылок, и повязанный на сложный манер шейный платок. Но Тиллю это не мешало — он самозабвенно целовал мои глаза, ослепшие в эти минуты, всё ближе подбираясь туда, где нестерпимо крутило вожделение. Я чувствовал себя беззащитным перед ним и упивался этим — и странное блаженство сопровождало поцелуй до тех пор, пока вместе с кем-то в кабинет не ворвался порыв сквозняка и возмущенный вопль: — Герр Лоренц! Мы с Тиллем вздрогнули, одновременно поворачиваясь к двери. Герр Круспе стоял в дверях, яростно потрясая каким-то листочком, и сжимал руку белокурого мальчика, который смотрел в пол с таким видом, как будто оказался тут случайно. Даже глаз на нас не поднял, за что я безмолвно благодарил его. Тилль вскочил, а я задёргался и остался на полу — поводок был крепко привязан к ножке стола. Но Рихарда наши странные позы нисколько не смущали. — В чём провинился ребёнок, что вы провели его ко мне? — Спросил Тилль так невозмутимо, что герр Круспе запыхтел и ненадолго задумался. Мальчик по-прежнему не поднимал глаз, пристыженный и смущённый — но его взгляд скользнул по мне и столкнулся с моим. Теперь краснеть пришлось уже мне. — Я искал герра Лоренца, — выдохнул Рихард. — Маленький подлец рисовал на моём уроке! И я бы не обращался к вам, если бы юный Генрих рисовал меня! — Тут же прогремел он, бросая на стол листочек. — Но на моём священном предмете мальчик рисовал содомию! Я не видел рисунка, но слышал, как Тилль хмыкнул, разглядывая листок, и положил его обратно. Но Рихард пренебрежительно швырнул его мне под нос. Тилль, видно, опомнился — я услышал, как упал отвязанный поводок, и встал, покачиваясь на затёкших ногах. Рисунок, который так пренебрежительно дал мне Рихард, действительно изображал меня с Тиллем — наши характерные черты я сразу узнал, как и манеру Генриха, одного из моих любимых учеников. Мальчик предпочитал рисовать серым карандашом, резко штрихуя и подчёркивая — но при этом его рисунки отличались удивительной плавностью и округлостью линий. Вот и здесь Генрих не изменял излюбленной манере. Но меня больше удивило то, что в рисунке Генрих точно повторил произошедшее между нами несколько минут назад. Не забыл ни поводок, ни наручники. И при виде того, как довольно улыбался Генрих краем рта, становилось ясно — он очень доволен, что его фантазии воплотились в жизнь. — Что же, — мне с трудом удалось сделать вид, что я нисколько не удивлён. — Нарисовано хорошо, даже головы нормального размера, а не как обычно у тебя, — проворчал я, с удовольствием отмечая, как тонкие брови Рихарда поползли вверх от неожиданности, а длинные хищные пальцы выпустили ручку улыбнувшегося Генриха. — Только непонятно: свет откуда идёт? А так рисунок очень хороший, я бы с чистой совестью "отлично" поставил. Генрих просиял, с надеждой обращая на меня лазоревые глазки — и я понял, что должен стать его спасителем. Но Рихард так не считал. И прошипел, бледный от возмущения: — Герр Лоренц, это возмутительно! Даже не рисунок мальчика поверг меня в ярость, а то, что вы с герром Линдеманном занимаетесь содомией на глазах у детей! — И вовсе не на глазах, — тихо подал голос Тилль. — Вы сами ворвались ко мне в кабинет без стука. А это противоречит всякой вежливости. Я бы сам сделал вам выговор за такое поведение. Я украдкой взглянул на любимого, восхищённый его спокойствием. А Тилль, глядя исподлобья на растерянного и злого Рихарда, подытожил: — За сим я попросил бы вас не беспокоить по подобным мелочам меня и герра Лоренца. — И рисунок отдайте мне, — твёрдо добавил я. — А Генрих? — Выдавил Рихард, отпуская ребёнка, который совсем нас не боялся и только с опаской поглядывал на рисунок, боясь, что я порву его. — Оставьте нас с ним, — никому ещё я не улыбался так широко. У меня были некрасивые зубы, отчего улыбку свою я считал жуткой, и Рихард, не переносивший любого безобразия, поспешил удалиться. Генрих доверчиво оглядел нас — и его взгляд в очередной раз метнулся к рисунку. — Я не вижу ничего плохого в том, что ты лишний раз упражняешься в рисовании, — наклонился я к ребёнку. Только на уроках этого делать не надо, хотя я сильно сомневаюсь в значимости основ религиозной культуры. — Я всё на уроке герра Круспе успел записать! — Горячо воскликнул ребёнок. — Даже тетрадку могу показать! Тилль усмехнулся: — У мальчика есть задатки к тому, чтобы стать вторым Юлием Цезарем. И когда польщённый Генрих покраснел, добавил: — Нам с герром Лоренцем очень лестно, что ты считаешь нас красивой парой. Но нарисованное тобой несколько неприлично, и я предпочёл бы, чтобы для своих фантазий ты избрал выдуманных персонажей. Вид насупившегося Генриха ясно говорил о том, что ничто не помешает ему видеть между нами чувства — признаться, этот мальчик и в других областях отличался удивительной прозорливостью. — Но твой рисунок я всё же оставлю, — мне было жаль не похвалить его. — Больно уж он мне понравился. Я ещё раз близоруко поднёс к глазам листик, и слишком поздно задумался о том, что дети уже второй раз рисуют нас с Тиллем вместе. «Надо бы посмотреть их тетрадки, — вспомнил я, когда мы отпустили Генриха. — Вдруг эти Купидоны успели обвенчать Оливера с фрау Гайдос». — Он действительно хорошо рисует, — заключил Тилль и поцеловал меня, как только за Генрихом закрылась дверь. Вечером мы пришли в столовую на ужин. Со стороны кухни доносились приятные и незнакомые запахи — то сестра Симплиция колдовала над эскизами рождественского ужина. — Подумать только, в этом году нашему Господу исполняется две тысячи лет! — Раздался у меня над ухом изумлённый голос герра Ландерса. — Вы считаете от сотворения мира, — усмехнулся я, — Христос гораздо моложе. Произнеся это, я почувствовал неприятное жжение в спине и обернулся — то сестра Симплиция сверлила меня маленькими глазками, сжимая начищенный поднос, где были разложены круглые булочки с повидлом. — Кстати, а как здесь отмечают Рождество? — Спросил я, поспешно отворачиваясь. — Ёлку вы уже видели, — раздался голос герра Шнайдера. К вечеру у него ужасно слезились глаза, отчего сейчас Кристоф прижимал к лицу вышитый платок. — А потом дети ходят по кабинетам и поздравляют учителей с праздником, — подмигнул мне герр Круспе. Только сейчас я заметил, как сильно у него косили глаза: голубые радужки раскатились в разные стороны, как бильярдные шары. — Вот как, — я обратил взгляд на дно чайной чашки. Налипшие чаинки сгрудились кучей, отдалённо напоминавшей сердце. — Гадаешь? — Тоже заглянул в чашку Тилль, хотя знал, что я ярый противник суеверий и чудес. — Угу, — ничего больше я не смог произнести в тот вечер. В последующие дни я чувствовал разлитую в воздухе расслабленность. Грядели дни, когда мы могли позволить себе и детям небольшой отдых — и в предвкушении каникул все ходили расслабленные и добродушные. Даже на лице фрау Гайдос всё чаще появлялась улыбка. А Тилль упорней обычного предлагал уединиться. Однако я с этим осторожничал, внимательно проверяя рисунки моих любимых учеников. Генрих, видно, рассказал остальным всё, что видел в кабинете Тилля, потому как я всё чаще встречал на работах детей свои с Тиллем изображения. Я вздыхал и ставил хорошие оценки. Особо остроумные рисовали карикатуры на Рихарда, который, ворвавшись в кабинет, заставал нас целующимися. Герру Круспе я ничего не говорил — но он, встречая меня в коридоре, натянуто улыбался вместо приветствия. В конце концов, он был забавным персонажем. Накануне Сочельника укрытый снегом лес стал походить на резиденцию госпожи Метелицы. С безмятежного голубого неба сыпался снег, а вечерняя темнота была синей, как лазурит во дворце вавилонского царя. Сидя в аудитории, я смотрел за окно, во мрак, пока дети при свете свечей рисовали зимние пейзажи. Вообще сегодня они были свободны от занятий, но в последнее время малыши меня очень полюбили. А некоторые все перерывы проводили у меня за рисованием или тихой болтовнёй — иногда я даже заваривал им чай. Вечером дети должны были разойтись, чтобы принарядиться и поздравить нас. Но многие уже сейчас облачились в костюмы зайчиков и персонажей комедий дель арте, которые шила сестра Симплиция из старых простынь. В эти дни и учителям разрешалось сменить форменные мундиры на праздничные одежды. Поэтому я сейчас боялся лишний раз дёрнуть головой — утром сестра Симплиция напудрила мне голову и сделала хитрую причёску. Удивительно, но даже эта безмолвная строгая монахиня больше не порывалась утопить меня в тазу для мытья головы. Вот бы она и все остальные всегда были такими. Я нервно покрутил кольцо, которое повесил на цепочку от креста — моё лицо глуповато глядело на меня, слегка поблескивая. Предстояло набраться храбрости, чтобы подарить его Тиллю и наконец-то сказать, что я люблю его больше всего на свете. Конечно, Тилль и так это знал, но мне хотелось, чтобы моя любовь стала для него подарком. Вот только бы ещё пережить праздничный ужин — и тогда мы точно сможем уединиться. Когда пробило шесть, я разрешил детям разойтись, а сам отправился в кабинет Тилля — с недавних пор я чувствовал себя там как дома. Меня терзала мысль подарить кольцо, не дожидаясь ужина, но под ласками Тилля не мог выдавить ни слова. Кольцо на груди жгло кожу холодном. И когда Тилль потянул руку, чтобы расстегнуть мою оранжевую парадную рубашку и поцеловать в шею, я спешно остановил его. И не потому, что в дверь постучали, а чтобы как можно дольше скрывать кольцо от его глаз. На пороге стояли Эрнст и Элеонора — сдавалось мне, что они неслучайно пришли поздравить именно меня. — Герр Лоренц, мы вас искали, — смущённо пояснил Эрнст своё появление. — Хотели вас с Рождеством поздравить. — А меня разве без подарка оставите? — Улыбнулся Тилль, протягивая детям марципановую морковку из нашего мешка для ёлки. — К вам другие придут, — растерялась Элеонора. В тонких пальцах она осторожно сжимала бумажного журавля. Эрнст взял птичку из её рук и решительно дал мне. Я не мог не улыбнуться, видя, какую обиженную гримасу состроил Тилль. Общаясь с детьми, сам становишься немного ребёнком. — С Рождеством! — Хором выпалили смущённые дети и убежали. В эту минуту мне казалось, что по лесу с ружьём за ними бежал другой человек. Как оказалось, в столовую, тоже наряженную, мы пришли позже всех и к столу шли под взглядами детей, которые, болтая ногами и языками, уплетали рождественский ужин. Издалека нам кивнула сестра Симплиция — в чёрном парадном платье, расшитом стеклярусом, она восседала по левую руку от фрау Гайдос. Настоятельница приюта на мгновение показалась мне прекрасной — так преобразило её белоснежное платье и странный убор из жемчуга на безволосой голове. Я даже понял Оливера, который, облаченный в костюм волшебника, не мог свести с неё глаз. — С Рождеством Христовым вас! — Герр Круспе поднял бокал с рубиновой жидкостью. Красный маскарадный костюм нашего преподобного необычно ярким пятном выделялся на фоне серых стен — я не сразу разглядел, что для праздника Рихард выбрал костюм дьявола. Надо сказать, маленькие рожки ему очень шли. Сидевший рядом Пауль выбрал для себя более скромный костюм арлекина и шутовской колпак. В очаровательной Коломбине я не сразу признал нашего биолога — Шнайдера выдали его красные глазки. И только мы с Тиллем никем не наряжались. Сотворив молитву, мы сели за стол, приятно удививший разнообразием блюд. В будние дни мы ели кашу и жёсткое мясо — а такой вкусной еды, как сегодня, я не пробовал ещё никогда. — Не налегай, — шутливо шепнул мне Тилль. — На полное брюхо не так легко придаваться ласкам. — Так пойдём, если тебе не терпится, — я поспешно стёр остатки повидла с губ и вытащил Тилля из-за стола. Остальные были слишком заняты разговором, чтобы заметить нашу пропажу. Да и дети давно разошлись спать — на длинных столах остались ряды пустых тарелок. — Теперь мы можем быть уверены, что нас не прервут, — едва мы вошли в кабинет Тилля, тот спешно запер дверь на ключ. — Я страшно соскучился, — внезапно добавил он и заключил меня в объятия. — Боже мой, Тилль, — мои руки замерли на его широких плечах. — Я тебя люблю. Он снял с меня очки, нежно целуя в самые глаза — и я понял, что испытывают шведские дети, когда Оле-Лукойе заклеивает им глаза сладким молоком. На мгновение я даже забыл о своём подарке, но тут же отпрянул, запуская руку за пазуху. И на удивленный взгляд Тилля произнес дрожащим и радостным голосом: — Хотел спросить: если бы мы были сейчас не здесь, что бы ты ответил? Он в удивлении уставился на кольцо, столкнувшись со взглядом моего изображения, и тут же потянулся расстегнуть ворот. На могучей шее сверкнула цепочка. — Хотел спросить тебя то же самое! — С кольца на меня, как живой, смотрел Тилль. Только настоящий смеялся. И я фыркнул, не в силах понять, как так могло получиться. — Теперь нам надо обменяться кольцами, как жениху и невесте, — придя в сознание, заключил я. — Даёшь слово, что никогда не оставишь меня? — Даю. Вслед за этим мы поцеловались — в бесчисленный и далеко не последний раз за этот день. Когда мы глубокой ночью лежали раздетые на разворошенной постели, я вспомнил ещё одну вещь. И спросил, покручивая между пальцев цепочку с кольцом Тилля: — Песочник, а ты ведь так и не закончил свою сказку. Я хочу услышать её в столь знаменательный день. Тилль сел, глядя на заглянувшую в окно яркую луну — и в тихой комнате разлился его голос, дарящий волшебный сон: — Скажи, а что идёт после дружбы? — Как-то раз спросил юноша, сидя в теньке, отложив книгу, которую читал вслух. С недавних пор это стало их частым досугом. —Откуда мне знать? Я ведь даже не спускаюсь отсюда, — попытался друг уйти от ответа, но парень услышал, что смутил его. — Ты ведь столько историй увидел, стольких людей! — Возразил парень. — Расскажи. — Дружба продолжается. — А по-другому бывает? — Бывает. — А как? — Люди влюбляются. Но тогда кто-то из нас должен быть девушкой. — Почему? — Я не видел, чтобы было по-другому, — печально вздохнул друг. — А я не видел тебя, но ведь не значит, что тебя нет, — усмехнулся парень. — Да и та почка на веточке... помнишь её? — Помню. — Она распустилась. Это ведь что-то значит? — Значит, — согласился голос, и на миг воцарилась тишина. — А что значит? Но вместо ответа наверху что-то зашуршало, а затем, неожиданно, сверху упал один конец верёвочной лестницы, собранной из всего, что попадало в крону. — Я точно не знаю, — признался голос. — Но думаю, если ты поднимешься, мы сможем разобраться.