***
Энджел приходит в себя в знакомом месте, и удивительно чётко осознаёт это в ту же секунду, как белый, покрытый трещинами, потолок, становится первым, что он наблюдает перед глазами, стоит лишь открыть их. Больничная палата наполнена стойким запахом спиртового раствора и каких-то лекарств, да тишиной, прерываемой лишь тихим шумом капельницы и невнятным электронным гудением, источник которого обнаруживает не сразу, а лишь когда зашедшая медсестра безуспешно пытается настроить ламповый радиоприемник. Тот лишь трещит помехами, отказываясь ловить частоту. Задаваться лишними вопросами абсолютно без нужды: раз он здесь — стало быть, словил передоз в том мотеле без адреса, куда привёз его Ал. Последним воспоминанием становится кровать, составленная из двух слишком узких одноместных железных коек и издающая протестующее то ли полязгивание, то ли поскрипывание при каждом движении, тонкие лодыжки на плечах, Ал, вытянувшийся под ним, но ночь давно наступила и единственное, что можно разглядеть в тусклом свете, едва пробивающемся сквозь мутное стекло оконной рамы — его отсутствующий взгляд и не сходящая с лица улыбка, но не блаженно-расслабленная, а будто ему защемило какой-нибудь нерв. И что-то скользкое, холодное, длинное, ползущее на кровать, струящееся липкой чернотой по белым простыням, душащее, обвивающее запястья и лодыжки подобно каким-нибудь… щупальцам? Этого не могло быть в самом деле, равно как и улыбчивой когтистой тени, а значит, Энджел всего-навсего поймал бэд-трип. Отключая капельницу, медсестра говорит, что привезли его ночью, несколько часов назад, что кто-то вызвал скорую, но в квартире никого не оказалось — в квартире? — и продолжает тщетно воевать с приёмником, наконец, отключая от розетки. Из-за приоткрытой двери доносятся голоса и, выглянув коридор, Энджел видит двоих людей в полицейской форме, о чем-то говорящих с врачом, а чуть поодаль от них каталку с телом, спрятанным под белым полотном, и моментально отшатывается. — А этого вчера к нам привезли, — сообщает медсестра. — Был пойман на месте преступления — в лесу, когда труп прятал, один из местных охотников и подстрелил, так ещё собаки подрали, говорят, живого места не осталось. Полиция допросить собиралась по подозрению в серийных убийствах, но в себя так и не пришёл. Да и поделом ему, душегубец проклятый. После Энджел уже ничего не слышит. Смотрит отупевше на свою руку — на бледные полосы вдоль предплечия, порез на запястье со смазавшейся запекшейся кровью — и лишь пусто, бездушно улыбается своей утрате. «До встречи в эфире.»Часть 1
18 января 2020 г. в 14:46
Машина тормозит возле унылой придорожной гостиницы на самом краю такого же серого, словно слившегося в единое пятно, промышленного района, выглядящего нежилым, совсем мертвым по случаю выходного дня. Фонари здесь почти не светят, а ветер гуляет меж труб заводов металлическим свистом, режущим уши и нервы. Сам мотель оказывается расположенным прямо между промзоной и неприветливым голым лесом, словно отметка некой границы, на нем не оказывается даже вывески с названием за исключением тусклого неонового указателя, призванного подтвердить, что это именно мотель, и пустой адресной таблички. И именно здесь им предстоит провести эту ночь.
— А ты что хотел? — ехидно интересуется Энджел, лишь стряхивая на истертый коврик у входа пепельную снежную кашу с тяжелых подошв своих сапог и прямо в них же проходя вглубь захудалого номера. — Номер люкс в центре города, с двуспальной кроватью, устеленной шелковой простынью, и ванной при свечах?
Аластор знает его паспортные данные — попросту необходимая информация, когда тебе в любой момент может понадобиться вызванивать неотложку на ваш очередной случайный адрес, и совершенно бесполезная, когда делишь с кем-то горизонтальную поверхность — но никогда не зовет по имени. Всегда называет «своим Ангелом», даже несмотря на то, что скулы сводит то ли от приторной сладости, то ли от собственного лицемерия. Его Ангелу с давно залегшими под глазами тенями, выдающими наркозависимость, саркастичной улыбкой, колкой, словно острие ножа, слегка истерическим хриплым смехом и нервными движениями тонких рук меньше всего на свете подходит это прозвище. Единственное, что придает ему некое сходство с эфемерными обитателями Эдема, это длинные — еще длиннее, чем у Аластора — светлые волосы, почти выбеленные на концах.
На несколько секунд замешкавшись у порога в раздумьях, стоит ли сменить свои остроносые лакированные ботинки на сомнительного вида отельные тапочки — протертые, зато даже с выцветшим логотипом на них — Аластор заходит в уличной обуви. В помещении оказывается немногим теплее, чем на улице, а может быть все дело в лихорадящем тело ознобе, но он продолжает кутаться в пальто и прятать в рукавах ладони, словно кто-то невидимый хватает его за пальцы. Пахнет какой-то сыростью, смешавшейся с запахом побелки, и Аластор даже рад, когда Энджел закуривает прямо в номере с его отвратительной вентиляцией.
— Ни в коем случае, — в ответ на вопрос, заданный ему, Аластор лишь ведет тонким заостренным носом. — Нам с тобой была бы не к лицу подобная вульгарщина.
Несмотря на одномоментно пришедший в голову образ Энджела, вытянувшегося всем своим тонким телом на широкой кровати с высокими массивными спинками из тёмного дерева, Аластор ловит себя на мысли, что дешевый мотель без адреса — наиболее подходящие декорации для таких, как он и его Ангел, гораздо честнее и гораздо более про них. Идеальная сцена для заключительных аккордов этого чёртова шоу — но об этом известно лишь одному из двоих.
Алюминиевый столик у окна напоминает антураж поездных купе и Аластор невольно вспоминает их с Энджелом летнюю поездку за город. Солнце, пробивающееся сквозь окно слепящими лучами и полностью заливающее их купе ярким оранжевым цветом, знойное марево, холодный чай в стаканах и игра в ножички, которой они от скуки развлекались прямо на столе, втыкая острие между пальцев друг друга — закончилось все бинтами на руке Аластора. Вот только теперь пустое всё это, за окном скрежещущий о крыши холодный ветер да тьма, хоть глаза выкалывай, и — это Аластор точно знает — не будет больше лета и тепла.
Докурив и практически выпотрошив окурок в пепельницу на подоконнике, Энджел разрывает зубами небольшой пакетик и дорожкой высыпает прямо на столик его содержимое в виде белого порошка. Аластор смотрит на это, укоризненно молча качая головой, достает из кармана ножик-бабочку, обнажая переливающееся, словно лужица бензина на асфальте, лезвие одним ловким движением запястья, ровно отделяет им часть дорожки и сдвигает к противоположному краю столика. На поверхности остаются царапины, но разве кому-то не всё равно?
— Слишком много для тебя одного, дорогуша, — смеется Аластор, привычно спрятав за смехом волнение и маскируя заботу за колкостями.
Глядя на него в упор, Энджел вскидывает бровь и кажется, цедит что-то вроде «ну и черт с тобой», напоминая обиженного ребёнка, которого заставили делиться любимыми конфетами, благоразумно напомнив об опасности испортить зубы. Он прекрасно знает о полном равнодушии Аластора к наркотикам и о том, что не ради собственного удовольствия он делит с ним дозу, а лишь из здравого опасения, что на очередной по счету раз любовник всё же её не рассчитает, но не перестает разыгрывать глупые сцены. Склонившись к столешнице, Энджел ведёт носом и жадно, шумно втягивает через ноздри воздух вместе с крошечными белыми крупицами. Затем прямым, будто выжидающим, но уже слегка помутневшим взглядом уставляется на Аластора. Словно жаждет узнать, слабо ему окажется или не слабо. Тот криво усмехается — они ведь это уже проходили — и занюхивает дорожку.
В ожидании прихода Аластор пощелкивает складной рукоятью, поигрывая ею, зажимая меж пальцев, и острие ножа весело постукивает по столешнице, словно отбивая на ней одному лишь хозяину известный ритм какой-то глупой детской считалочки, между тонких, похожих на паучьи лапки, пальцев Энджела. Он не отдергивает руку, когда ритм ускоряется и отзвуки ударов ножа по столешнице становятся все более отчетливыми… а затем неожиданно замирают и обрываются.
Обхватив пальцами запястье, он переворачивает руку Энджела ладонью вверх, задирая рукав на предплечии, и с упоением разглядывает отливающие синевой, просвечивая сквозь кожу, тонкие реки вен. Аластор на пробу ведёт кончиком лезвия вдоль одной из них, чуть выпуклой в сравнении с остальными. Давления на нож оказывается достаточно, чтобы оставить на коже красную полосу, которую можно ощутить на ощупь, проведя подушечкой пальца, но недостаточно, чтобы пустить кровь.
— Меня возбуждает мысль, что возможно этот самый нож побывал под ребром у кого-нибудь менее удачливого, — закрыв глаза, почти выстанывает Энджел, находящийся под кайфом.
Но Аластор лукавит, решая промолчать о том, что ни разу за всё время так и не воспользовался подарком Энджела с этими целями, и что сама эта идея отчего-то кажется ему кощунственной. Всё, что с ним связано — слишком сокровенно личное, чтобы разделить это с кем-то.
Энджел — единственный, кому почти с самого начала известна вся подноготная Аластора, но кто не боится вверять себя рукам, по локоть запачканным в чужой крови. Он часто расспрашивает его о подробностях, говорит, что с радостью принял бы смерть от этих холеных рук, «но чтобы не как очередная жертва, а как-то по-особому». Смеется, шутит, должно быть, но обычно ровный голос Энджела в эти моменты по-странному меняется, то захлебываясь восторгом, то становясь ниже, чем обычно, и куда мягче, вкрадчивее. Считает, что это сексуально — вот же чокнутый. Аластору плевать на самом деле — на секс, и на голос этот слащавый — но сколь бы ни был порочен его Ангел, ни в одном другом живом существе он не встречал такого по-детски чистого безрассудного доверия. И наверное, именно в тот момент, когда впервые услышал дерзкое «а я не боюсь», словно с вызовом прозвучавшее в тишине комнаты, Аластор пропал окончательно и бесповоротно.
Когда Аластор под несколько опасным углом проводит лезвием по запястью Энджела в том самом месте, где бьётся в глубине пульс — и почти готов поклясться, что чувствует его удары на кончиках своих пальцев, сжимающих ножик — тот резко раскрывает глаза и уставляется на свою руку. На поверхность проступают капли крови — крупные, ярко-алые, будто волчьи ягоды. Аластор собирает их плоской стороной лезвия и подносит к губам Энджела, слегка поддев его острием под подбородок, чтобы он, наконец, поднял голову и встретился с ним взглядами.
А глаза у Энджела будто состоят из одних лишь угольно-черных зрачков в тот момент, как он слизывает ещё тёплую кровь с холодной и гладкой поверхности ножа, да так, что прихватывает губами, вовсе не боясь пораниться, и едва ли не посасывает. Аластор хочет разделить с ним металлический вкус, смешавший в себе сладковато-соленый привкус крови и кислоту стального лезвия, и не отказывает себе в удовольствии, чтобы распробовать его в поцелуе — почти что съедает жадно чужие сухие и горячие губы.
— Твоя тень, Ал… что за нахер? — шепчет Энджел без малейшего намёка на испуг, а скорее в недоумении.
Аластору совсем неинтересно, что сейчас делает чёрная тень, скалящаяся за его спиной. Несмотря на то, что в пальто становится жарко и душно и он чувствует себя совершенно взопревшим, стоит ей лишь приблизиться — за ворот по разгоряченной коже бежит холодок, а пальцы немеют от холода, лишь только соприкасаясь с её длинными когтистыми лапами, заставляя вновь одергивать рукава. Он лишь тяжело сглатывает вязкую слюну пересохшим горлом и усмехается:
— Не обращай внимания, мой Ангел, давай-ка мы лучше выключим свет.