Добродетели

      Скупое германское солнце лежит на белом мраморе лавровым венком, и статуя благосклонно улыбается — улыбкой цезаря, но не отца. Как и всегда. «Мудрость. Справедливость. Стойкость. Умеренность». Таким его запомнят. Таким он желал бы видеть сына.        Коммод нервно усмехается, крепче сжимает объятия, ловит-крадёт последний вздох отца в прощальном поцелуе. Сложись всё иначе, кому умирающий цезарь доверил бы честь принять устами свою душу? Луцилле или Максимусу? Коммод медленно разжимает руки, и ещё тёплое тело валится на походное ложе. В висках гулко стучит кровь, затёкшие руки дрожат — то ли от усталости, то ли от страха, то ли от предвкушения. Отражение в золотом блюде улыбается широко и безумно, под глазами залегли глубокие тени. «Тебе не быть цезарем, сын. На рассвете я объявлю своим преемником Максимуса. Достойнейшего». Из груди рвётся горький хохот, заставляя согнуться пополам. Нет, отец, уже не тебе решать, кто вернёт Риму его былое величие. Никто не слышал, никто не узнает. Старый император скончался во сне — не вынес тягот долгой войны. Так, по меньшей мере, скажет Коммод, и ему поверят — как поверили после смерти Луция Вера. Или сделают вид, что поверили. Но сперва…       Тяжёлый серебряный ларец с бумагами отца поддаётся не сразу — будто тоже не хочет принимать нового императора. От пожелтевших ломких листов пахнет старостью и пылью. Зерно, довольствие, доспехи, досужие сплетни — всё не то. Коммод отбрасывает эдикты, указы, назначения, даже бережно сложенные письма — свои и Луциллы. Неужели отец хранил и их тоже? Неотправленное письмо к сенатору Гракху — буквы неумолимо ровные, уверенные. «…мой сын — человек безнравственный, он погряз в пьянстве и разврате…судьба империи…», — ни кляксы, ни помарки, ни тени сомнения. Цезарь ведь не должен сомневаться? Коммод не сомневается, поднося к бумагам факел. Пепел и кривой ожог на руке — таково посмертие чаяний великого цезаря.       Коммод поправляет подушки отца и выходит из шатра в стылую дикую ночь чужой страны.       Погребальный костёр отца пахнет кедровым маслом, еловыми ветками и настороженной подозрительностью, жертвенные молоко и вино кажутся смертельным ядом. Коммод не знает, что хуже — угрюмое молчание легионеров или мерзкие шепотки прибывших с ним сенаторов. Ну ничего, вскоре он заставит их замолчать — сделает то, что не смог сделать отец. И тогда забытый отцом народ Рима полюбит и его тоже.       Луцилла бросает в огонь свою траурную накидку и, пошатываясь, отходит прочь: взгляд потух, совершенные черты искажены горем, словно присыпаны мраморной крошкой. Коммод набрасывает на плечи сестры подбитый мехом плащ — это большее, что они могут позволить себе на людях, на погребальном костре отца. Скоро всё изменится. Мерзкие шепотки становятся громче, но Луцилла не вырывает ладонь из его руки, лишь тихо опускает голову — бегут по щекам крупные слёзы. На похоронах Луция Вера она не плакала, лишь прямо смотрела перед собою невидящим взглядом. А тем вечером они снова были вместе — кожа к коже, дыхание к дыханию, крупные локоны рассыпались по его груди, и он снова чувствовал себя вором — хотя это Луций Вер похитил его сокровище. Этой ночью, должно быть, Луцилла не придёт, соблюдая траур по отцу. Коммоду всё равно — что ему одна ночь, если у них впереди тысяча? Больше никто и ничто не сможет помешать им быть вместе — ни отец, ни давно обратившийся пеплом Луций Вер, ни даже весь Рим. Коммоду странно от того, что им теперь не нужно будет прятаться, скрывая страсть за ленивыми улыбками, быстрыми жадными взглядами и тревожным перезвоном браслетов.       Луцилла крепче сжимает его пальцы, и плечи её под тонкой туникой сотрясаются от плача. Злая насмешка богов — отчего столь часто им суждено тосковать и радоваться порознь? От ветра, едкого дыма и благовоний глаза Коммода тоже начинают слезиться. Разве не должно плакать неутешному сыну, потерявшему любящего отца? Никто не посмел обвинить его открыто, никто не бросил ему вызова.        — Я скорблю вместе с тобою, цезарь, — Максимус осторожно касается его плеча — почти как в детстве. Отважный в бою, непоколебимый, до тошноты правильный — о таком сыне ты мечтал, отец? Отчего изо всех добродетелей выбрал лишь четыре? В глазах закипают злые слёзы, руки комкают синюю ткань императорской тоги, нащупывают в рукаве привычный кинжал. Согласился бы Максимус принять лавровый венок из рук отца — отобрать последнее, что принадлежит ему, Коммоду, по праву рождения?        — Ты готов послужить Риму и своему цезарю? — спрашивает Коммод, не оборачиваясь. — Я призываю тебя. Ты будешь служить мне так же, как и моему отцу?       Костёр чадит, надрывно рыдают плакальщицы, лучи восходящего солнца режут воздух подобно отравленным кинжалам.        — Я всегда буду служить Риму.       Коммод горько усмехается — иного ответа он и не ждал. Раньше, в их детстве на берегу Тибра, всё было проще и понятнее.        — Рим, который мы знаем, изменился, — говорит Коммод, обернувшись и встречая гордый серый взгляд. Сколько раз Максимус смотрел смерти в глаза и сколько раз выходил победителем? Неудивительно, что легионы готовы пойти за ним даже в сам Тартар. — Война отца против варваров ни к чему не привела, а сенаторы… Они интригуют, бранятся, льстят, обманывают. Максимус, мы должны спасти Рим от политиков. Править империей должен император.       В серых волчьих глазах отражается сомнение, но Коммод, выдохнув, продолжает:        — Вместе мы — ты и я — вернём империи былое величие. Разве не об этом мечтал отец? Твои добродетели нужны Риму, как никогда раньше!       «Ты нужен мне» застревает в горле.       Максимус не отвечает, но и не уходит, лишь смотрит напряжённо — так, наверное, перед битвой смотрят в лицо врагу. В лесу заливается хриплым плачем голодный волк. Когда-то давно дикая волчица вскормила своим молоком двух братьев, рождённых от одной матери и одного отца, но Рим достался лишь одному — тому, кто был честолюбив, находчив и отважен. Лишь его помнят сквозь века, лишь его почитают полубогом, лишь ему приносят жертвы в храмах. А каким будут помнить его, Коммода? Недостойным сыном достойного отца? Тираном, что сочетался браком с собственной сестрой? Убийцей названого брата? Коммод не знает, сможет ли отдать приказ о казни, сможет ли взглянуть в ещё одни мёртвые серые глаза.         — Да будет так. Я пройду этот путь с тобою, цезарь, — кривого ожога касается горячее дыхание, колкое от щетины.       — С тобою, брат, — эхом отзывается Луцилла. В её серых глазах всё ещё стоят слёзы, но голос твёрд и решителен, как и прежде.       Косые неверные лучи сходятся над ними в перекрестье, а орёл прорезает крыльями глубину небес.