главные герои: Юкиэ Широфуку в роли Юли Широких Куроо Тецуро в роли Кирилла Тетяева Бокуто Котаро в роли Павлика Бочарникова Дайшо Сугуру в роли Серёжи Дашникова
Юля — мама. Не буквально, слава Богу (даже если всегда удивительно близка к этому), несколько образней. Юля знает о своих мальчиках больше, чем их родная мать. Например, она знает всё, что не нравится Паше: чёрные угри на носу, трусы в клетку, ходить к зубному, аська (так в ней и не разобрался), когда у него выигрывают, первый раз примерять костюм, в котором всегда чувствуешь себя как деревянный, палец порезать и вдобавок йодом намазать, задаваки и выскочки, учительница английского языка, а оттого — сам предмет, исправлять оценки, расстраивать маму, ТВ-3… Ещё Юля знает, что Паше наоборот нравится, а именно: когда хвалят, особенно по делу, и по голове гладят, когда в столовке картошечное пюре с котлетой, а на попить — компот из сухофруктов, солнечные субботние утра в школе, кричать на переменах, что есть силы, когда на каникулы не задают домашку, шрамы, сачки для бабочек, шлёпать по весенним лужам в резиновых сапогах, заслуженные пятёрки, «Галилео», гулять по Москве, деревья с кучей крепких веток, яблоки, чёрные волнистые волосы, светло-голубой цвет, давить прыщи на носу, ягоды, тепло, лёгкий портфель, физкультуру, помогать дедушке, уроки труда, танцевать, громко читать стихи, маму, её. Их с Кириллом именно это всегда объединяло; Юля смущалась от одной мысли, что они сдружились на почве симпатии к одной и той же девочке, и убеждала себя, мол, нет, ну что же ты такое, дурочка, думаешь. Кирилл и Паша жили на одной улице, хуже того — в одном доме, на одном этаже, напротив друг друга… у них не было и шанса, хотя они его всё равно где-то нашли и в самую первую основательную встречу поссорились, закидали друг друга песком из жалкой площадочной песочницы. Это произошло, когда им было… по три-четыре года? Вот это было время!.. А сейчас что? А сейчас им по шестнадцать. Сейчас даже Кирилл судорожно дрочит пробники, определившись с ВУЗом и тем, что он идёт либо на бюджет, либо собирать бутылки — дома дела с деньгами совсем по пизде пошли, Тетяевы не могли позволить себе даже сезонные обновки вроде тёплых пуховиков, и Кирилл гордо щеголял в драных кожанках с коротковатым для его длиннющих конечностей рукавом, пряча стук зубов в минусовую погоду и умудряясь выглядеть до безумия круто. Вообще, Кирилл всегда выглядел круто. Было в нём что-то такое, ну, знаете, крутое, как когда тебя позорят перед гигантской аудиторией, а ты не краснеешь, ни в коем случае не краснеешь, лишь гордо вздёргиваешь подбородок и смеёшься со всеми, не выдаёшь напряжённости. Кирилл мог чувствовать себя хозяином ситуации даже будучи голышом (в этом Юля убедилась, когда мальчики выперли Тетяева из раздевалки в одних порвавшихся на заднице трусах. Шутил он о них больше недосмущённых девчонок, а те смеялись, смеялись, смеялись), что говорить о таких жизненных неурядицах, как двойка по физике или дефицит семейного бюджета? Юля знала, что Кирилл плачет каждый раз, когда у него что-то не получается, и рвёт на себе волосы. Он как Серёжа, думает Юля, когда перед одиннадцатым классом десятый «Б» устраивает камерную вписку и Кирилл нализывается, как в последний раз. Кирилл прячется на её созревшей, красивой груди, размазывая по розовой кофточке сопли-слёзы, и крупно дрожит — Юля, пьяная настолько, что трезвая, обнимает его, как в последний раз, иногда целуя в макушку. Волосы у Кирюши грязные, но Юля не брезгует; Юля жмёт его ближе, ближе и ближе, что-то шепчет, обещая, что ЕГЭ — это ещё не самое страшное, что будет хуже, а потому — лучше, что мама выздоровеет, а отец вернётся, что математичка перестанет ненавидеть его ни за что, а очкасто-обворожительная брюнетка Катька Шимкевич обязательно на него посмотрит. Юля запивает горечь колой с дешёвым ромом, и её окончательно ведёт; она что-то мурлычет Кирилу на ухо, что-то немного другое, и тот затихает, прекратив хлюпать носом. Его руки ползут под розовую кофточку, ледяные пальцы — под лифчик с крупной чашкой, и Юля целует его в лоб, говоря, обещая, что всё будет хорошо. Всё будет хорошо. С Павликом было хуже. Павлику было нельзя пить, но, увы, не по причине здоровья, а просто нельзя. С этим был согласен даже Кирилл, делавший вид, что громящий всё на своём пути и каждый раз порывшийся сорваться с карниза Бочарников — это нормально; да ну вас, все неловкие шестнадцатилетки, боящиеся оторваться по полной (мама в соседнем доме), так делают! И пиздят своих друзей тоже все, убеждал заплетающимся языком Кирилл, когда Паша с яростным криком пытался проехаться тяжёлым кулаком по его скуле, а коленом засадить по животу, крича проклятия и непонятные словосочетания, от которых волосы вставали дыбом. Все так делают, шептал Кирилл, когда Боча обессиленно падал, выдохшись, и Юля затыкала его в сотый раз битый нос ваткой. Все. Юля кивала, снова прятала Тетяева в своих взрослых женских объятиях и давала выплакаться. — С ним тоже всё будет хорошо. — Честно? — голос у Кирилла тонкий, чуть ли не девичий, словно он вот-вот сорвётся. — Да. — Он… — Кирилл громко сглатывает слёзы — руки привычно лезут вверх по юлиному бедру, — он болеет? — Он будет в порядке, — заклинание. Юля была ведьмой, понял Кирилл через пару-тройку лет, когда они ещё общались с Дашниковым, поступившим в консерваторию. Павлик ушёл к барной стойке за текилой, а то официантов не дозовёшься. Праздновали кое-как, но закрытую сессию. Самую вторую. — Нет, — Серёжа отводит взгляд, усмехается горько, тянет бокал пива к губам. Им восемнадцать, и они никак не напьются и не накурятся в легальном порядке — это их пятнадцатый поход в бар с совершеннолетия, а сколько они выкурили лично купленных сигарет! Даже если на мамины деньги. — Дриада. — Дриада? — Кирилл иронично приподнимает бровь, но в этом жесте тоже маловато радости, не найти искры мало-мальского смешка. Может, потому что, когда дело касалось Юли, каждый умудрялся следить за словами? Чувствовал себя последователем культа, которому никак нельзя наговорить лишнего? Что лучше ситуацию не размусоливать, а решить раз и навсегда, задвигая подальше трепет перед своим богом? — Дриада, — тихо говорит Серёжа, снова пряча губы в пиве. Кирилл отводит взгляд. — Лесная нимфа. Юля никогда не была богом, богиней — тоже, не говоря об удивительных, прекрасных, невинных лесных нимфах. Юля пускает своих мальчиков к себе в трусы и любит каждого, как родного.Daughter — Home
Кирилл это хорошо знает — так же хорошо, как и Боча, только о Боче думает не во время, а потом. С Кириллом секс грязный и отчаянный; У Кирилла дрожат руки и глаза мокрые, а Юля привыкла — как тут не привыкнуть спустя… сколько? Юле восемнадцать, Кириллу через полгода девятнадцать. Они встречаются совершенно случайно: Юля улыбается, отыскивая его в скором потоке прохожих, и Тетяев, поймав её улыбку на противоположной стороне дороги, врезается в столб, а затем бежит по широкой московской трассе, игнорируя всё на свете. Тетяева чуть не сбивают, но до Юли он добирается в целости и сохранности, бросаясь на неё настоящим хищником, и Юля шумно смеётся, встаёт на носочки, чтобы обнять его за шею. Кирилл жмёт её к стеклянным витринам, стискивает до боли, до хруста. Дрожит. Юля касается его волос единожды, лаская узкой девичьей ладонью, и он верит, что всё будет хорошо. Юля говорит, как у неё дела: проблемы с мамой, с бюджетом можно попрощаться, в выходные она работает с утра до ночи. Юля заглядывает в глаза, смотрит внимательно-превнимательно, и Кириллу почти кажется, что он жертва, а потом Кирилл вспоминает, что в нем без пятнадцати два метра роста, а в Юле — метр семьдесят шесть ровно, да и что она ему сделает, они же, блять, всё равно что семья? Не самая традиционная, но… Кирилл начинает задумываться о том, о чём нельзя, и… И они трахаются. Кирилл не может с ней трезвым, но Юля видит, что ему это нужно, и платит за водку, за ром, за газировку и соки. — Лёвы нет дома, — говорит Кирилл, стараясь не смотреть, как она раздевается, и осушает ещё один стакан, полный ядерной смеси доверху. — А почему ты живёшь не с мамой? — мягко уточняет она и поправляет волосы. Кирилл сбивает её с места и зажимает между собой и диваном. С Кириллом грязно и отчаянно, но Юля терпит. Она всегда терпела, причём не только за себя, но и за всех сразу. Чтобы всё было хорошо. Чтобы всё наконец-то было хорошо. Кирилл толкается в неё на скрипучем матрасе под неправильным углом, целует её в шею слишком больно и упёрто, и Юля тонко стонет от удовольствия, которого не испытывает. Юля знает, что её мальчику хорошо, и гладит его по волосам. Кирилл захлёбывается, придерживая её за бёдра, и Юле кажется, что никто так искренне ей не плакался. Она обнимает его за шею, сцепляя аккуратные руки с острым маникюром, и изгибается; шепчет, обещает, клянётся, когда хватает дыхания, заставляет толкаться глубже и жаться сильнее, кусать губы до крови, реветь до красных глаз. У Юли большая грудь, и Кирилл мнёт её горячими руками, вылизывает аккуратные соски, спускается ниже. С Кириллом грязно, потому что презиков у них не нашлось что сейчас, что года три назад, и Кириллу не хватает одного раза. Кирилл целует её подтянутые бёдра, Кирилл лижет её, утыкаясь носом в лобок. Юля глотает сперму с колой, и они начинают сначала.ЩЕНКИ — Весело
Они пересекаются на вписке. Иногда Юля решает не пить на вписках, предпочитая наблюдать, делать вид, что в ней столько алкашки, что ещё чуть-чуть, и она лопнет. Юля ходит на все, на которые удаётся попасть, и в конце концов не ошибается. — Мне нравится, — улыбается она с хитрым прищуром, прикрывая дверь ванной. У Паши ярко-сиреневые перья, огромные тёмные очки тусовщика и голый торс, Паша в одних длиннющих трусах, которые снижали шанс на перепих даже с вусмерть обдолбанной психичкой примерно на восемьдесят процентов. Он зачем-то чистит зубы у зеркала, изредка проходясь по дёснам и шумно шипя от боли, то и дело запивает зубную пасту Гаражом. Видно, что торопится. — А? — уточняет он, пялясь в зеркало непосредственно на себя и не видя Юлю. Поддатый мозг не замечает, что шумиха стихла, никто больше не появляется из распахнутой настежь двери. Рядом давно перестала сосаться лесбийская парочка малолеток, на которую удалось передёрнуть. — Твоя причёска, — она подходит ближе, говорит громче. Когда на волосах возникает миниатюрная ладонь, Паша роняет зубную щётку, и та шумно стукается о раковину. На голый торс капает зубная паста. — Ты всегда говорил, что попробуешь в красный, ну так что, кэп? Они любят её руки. Во время приходов любят то, куда они способны залезть, как могут приласкать. Юля же их терпеть не может: слишком бледные, а пальцы чересчур длинные, тощие. У Юли такие уродливые руки, что Паша молча тянется их целовать. Она улыбается широко-широко, щурясь до морщинок, и Паша с наркошной тупостью приоткрывает рот, пялится на неё во все глаза. Улыбается запоздало, но с такой искренностью, что у Юли почти не болит сердце. — Привет, — от него тянет травкой, крепкими сигаретами и пивом, но Юля послушно утягивается в богатырское объятие — Павлик поднимает её над полом, кружит в воздухе, шутливо тычась губами в пасте в шею. За дверью кричит музыка, вибрируя, будто рассчитывая выбить дверь. Юля сидит на полу, и Паша не плачет, что страшнее, — просто лежит на коленях щекой, пачкая платье из сэконда. — Тебя не хватает, — говорит. Юля касается его волос утёртой от пасты рукой. — Я больше не могу, — говорит. Юля зарывается в сиреневые перья пальцами. — Я хочу умереть, — говорит. Юля касается его лба и заставляет посмотреть на себя. Павлик сильный. Три года назад Юля заработала вывих, с которым пришлось пойти к врачу. Павлик не мог найти себе места, проснувшись на полу толчка кого-то из одноклассников и смской, мол, будь в порядке, а мне надо в поликлинику. Павлик вбивается в неё так, что нельзя умолчать, и Юля искусно обращает свои вопли в сорванные стоны. Царапает его бицепсы до крови, ломает пастельный маникюр, то и дело прикладывается спиной о бортик ванной. Паша её не целует, и Кирилл никогда не целовал, ведь целовать свою маму взасос — это, вообще-то, странно. Хорошо, что то, чем они занимаются, даже сексом не назовёшь, иногда, вспоминая всё на свете лет через пять, думает Павлик. Просто сплетение двух тел в каком-то отчаянном, болезненном параличе. Паша не знает, как так получалось, что у него стоял в моменты сильнейших эмоциональных упадков, как так получалось, что Юля понимала всё без слов и давала делать с собой всё, что хочется. Паша вливает в себя содержимое одной из бутылок на полу, давится, и ему хочется смеяться в голос — со злостью, надрывно, когда в уголках глаз блестят слёзы. По-русски. Юля обнимает его за шею и плачет, обещая.Videoclub — Roi
Серёжа Юлю боится, причём сильнее, чем следовало бы. Серёжа мини-культ Паши и Кирилла не понимает, даже если нередко уверен, что ближе им любого Аркаши. Серёжа думает, что что-то не так, когда видит, как эти двое смотрят на Юлю. Это не какие губки или вот это сиськи, что обычно приходит в голову при взгляде на Широких, а… он даже обозвать это никак не может. Смесь обожания, трепета, нежности и какой-то неправильной, странной, стрёмной любви. Серёжа задерживает взгляд на одухотворённой морде лица Кирилла, хмурится, отводит — ему, блять, не нравится, что Тетяев смотрит так на кого-то. Это, э-э-э… противоречит его, Дашка, теории о том, что у дебила с бешеной причёской эмоциональный диапазон чуть шире диаметра пениса. Звучит по-гейски, но важнее всего была шуточная подоплёка. Ирония. Это всё шутки. Ха-хах. Серёже, впрочем, нахуй не смешно на той тусовке, на одной из невеликого множества, что удаётся устраивать одиннадцатиклассникам, когда они не завалены пробниками, репетиторами, школьной домашкой, загонами. Когда Серёжа напивается, ему хочется звонить Кириллу и орать ругательства, танцевать. Обратно в Питер. Юля успокаивает его, и Серёжа вдруг понимает, что это у неё с Кириллом (ну и Пашей). Серёжа вжимается в её широкую грудь, жмурится, не стесняется говорить то, в чём не признался бы даже себе, а она его гладит, гладит, и Серёжа не останавливается, даже когда её вечная розовая кофточка намокает, будто Юля прямиком из морской пены, да, да, как русалка, но нет, Юля не из этих, Юля совсем другого толка, Юля дарит жизнь, а не отнимает её, завлекая своими песнопениями, Серёжа уверен, и сердце его открыто, и мысли даже быть не может, что Юля кому-то расскажет или не та, за кого себя выдаёт, и… Серёжа напрягается, когда Юля целует его в висок. Она улыбается неправильно, когда он поднимает на неё глаза, будто призывает к чему-то, будто предлагает дилером, который только и думает о том, чтобы сбагрить товар. — Юля?.. — Да? — и голос у неё томный-томный, и глаза добрые-добрые, и улыбка пьяная-пьяная. — Ты как? — Всё будет хорошо. Юля горячая, как кипяток — Серёжа касается её лба пальцами, и ему почему-то страшно, так, почему-то, противно за неё. Серёжа сразу всё понимает. Серёжу тошнит.girl in red — dead girl in the pool
Юле двадцать. Юля стоит у зеркала, и осознание того, что она совершенно одна, приходит на каком-то физическом уровне. И дело даже не в том, что у неё никогда не было парня или даже девушки, вовсе нет — все соседки как-то не вовремя разъехались, оставив Юлю позади. Им было, собственно, куда, в отличии от неё. У Юли умер папа, а она так его любила. А как же он любил её. Юле двадцать. Юля не имеет привычки думать о том, чего она достигла или не достигла. Юля иногда переживает о том, что недостаточно качественно подготовилась к завтрашнему зачёту, или о том, какая же Москва, чёрт её дери, узкая — она то и дело видит то одного, то другого. Хорошо, что город на её стороне — Юле каждый раз удаётся уйти незамеченной. Порой хватает только захотеть. И Юля хочет. Юля знает, что сейчас не время, что она дала им столько, сколько смогла, не оставив себе ровным счётом ничего. Как же хорошо, что в ней ничего и не было, не считая нерастраченной нежности и тёплых рук. Юля могла забирать боль — она в этом практиковалась. Иногда Юле казалось, что это всё потому, что самой почувствовать боль ей было не дано. Юле не били сердце (не считая одного раза), только лицо, ноги, руки, спину, задницу, а что вообще такое физическая боль по сравнении с моральной, верно? Так ей, собственно, казалось, когда Паша кричал ей в грудь, захлёбываясь слезами, или Кирилл подрагивал, остервенело всхлипывая, Серёжа что-то шептал, цепляясь за неё, как пятилетка за мамин рукав. — Ты же знаешь, что это ненормально? — Катя поправляет очки, смотря на неё удивительно серьёзно после трёх бутылок Эссы. У неё на коленках спит Яна Химина, и Катя машинально перебирает её светлые волосы. — Нет, — Юля качает головой, заедает кильку черным хлебом. — Не знаю. Катя трёт глаза под очками. Этой ночью Юля исчезает на четыре года.