главные герои Цукишима Кей в роли Кая Луневского Бокуто Котаро в роли Павлика Бочарникова Куроо Тецуро в роли Кирилла Тетяева Кенма Козуме в роли Клима Акааши Кейджи в роли Кости Аракчеева Ямагучи Тадаши в роли Яши Ацуму Мия в роли Андрея Маяковского
Кай ходит в чистой глаженой одежде, делает всю домашку, хорошо пишет контрольные. Кай — любимец учителей и далеко не любимец сверстников, потому что, ну, а как тут любить человека, который превосходит тебя даже не стараясь? Причём не только в росте, ублюдок такой. Учителя нередко проклинали его за четвёрки, говоря, мол, ну что такое, Луневский, можно было бы и лучше, до пятёрки совсем ничего! пока однокашники огрызались в спину, в лицо же нервно улыбаясь. Каю это всё вообще не упёрлось — Каю нравится информатика и думать о том, что у него все шансы переехать в Америку, даже если программировать для него куда проще, нежели постигать высоты уровня B2 в английском. Кай не из патриотов и тружеников, он честно устал от своей семьи и от парня, которого зовут Хвостиком, как в какой-нибудь паршивой книжонке. Кличку свою он, к слову, полностью заслужил, следуя за несчастным Луневским тут и там, каким-то чудом превращая его в раба своего присутствия — дошло до того, что Каю становилось некомфортно, когда Хвостик заболевал (что происходило особенно часто в периоды вирусов — организм у него был слабый до смешного, что Кай проклинал каждый раз, когда был вынужден носить тяжёлые книжки на каждый предмет и сидеть в столовке один целую неделю или даже две) или обижался (это приходило ему в голову стабильно каждые полгода, когда Луневский вёл себя, как последний мудак, а вечно тихий Яша вдруг показывал характер, за что все его молча уважали). Дошло до того, что они зависели друг от друга, но зависимость эта была какой-то бесчувственной, чисто формальной — я делаю вид, что ты не забитый одиночка, и помогаю с литературой, а ты мне — с информатикой, а ещё бурчишь как можно меньше, и всё путём. Факт наличия между ними сугубо деловых отношений не мешал Яше испытывать тёплые дружеские чувства, и Луневский это искренне ценил, стоило появиться времени на что-то, кроме себя. Когда этого самого времени начало появляться больше, или когда Кай начал искать его, чтобы провести с Яшей по-человечески, всё пошло по пизде. Как? Известно же, что не без чужой помощи. — Эу! — и свист. Кай как сейчас помнит, что всё началось именно со свиста. Который он, конечно же, проигнорировал. Нашли блядь на трассе, прости Господи. А потом: — Эй! — ещё один. Кай хмурит брови и поправляет очки, шагает по пустому коридору быстрее (шесть часов вечера, в конце концов; кому вообще сдалась школа к ночи? Кто ещё мог переписывать лабы три часа, зацепившись языками с физичкой?), сжимает портфель под мышкой. На третий свист всё-таки оборачивается, гневно поджав губы. — Чего? — рычит в лицо догоняющим его недомеркам. Один — в шортах значительно выше колена, что обнажали мощные ноги, в белой облегающей майке. Второй длиннее и худосочнее, но не шибко уже в плечах, просто в свободной футболке и более приличных — по колено — штанах. И в кроссовках. Ну конечно, каждый понедельник у волейболистов тренировки с пяти. Или у баскетболистов? А какой сегодня день недели?.. — Куда ж ты так бежишь! — возмущённо кричит тот, что пошире и пониже, страдальчески заваливаясь на растрёпанную смуглую каланчу. Кричать, к слову, необязательно — расстояние между ними и Луневским откровенно незначительное, но что-то подсказывает последнему, что это просто привычка. Ну, знаете, та самая, из-за которой люди орут друг на друга, когда хотят подержать в курсе прогноза погоды. — Пожалел бы! — У меня имя есть, — Луневский невольно дёргает подбородком, не сводя глаз со становящейся с каждой секундой всё колоритнее и колоритнее парочки: вот брюнет ерошит светлые локоны своего буйного товарища, не брезгуя тем, что они мокрые от пота, а вот белобрысый пихает того в плечо башкой, выглядя таким радостным, нет, возбуждённым, что неловко аж. Брюнет смотрит на Кая с каким-то интересом. Не педофила, а каким-то ещё более неправильным. Каю не нравится. — Ну мы же не знали, — качок расторопно хлопает глазами, выпрямляется. — Ты обиделся? — Нет. — Ну слава Богу! Как тебя зовут? — А вам-то что? — Ну интересно! — Рад за вас. — Пипец ты смурной… Кай морщится и трёт глаза под очками, делая незаметный шаг назад. Он писал лабы и контрольные, которые проебал, когда грохнулся в школе в обморок, и последнее, чего сейчас хотелось, так это задерживаться здесь в сомнительной компании. Чего они вообще прицепились? — Извини его, — парень повыше ласково пихает своего дружка и подходит ближе. — Нам просто жесть как нужен чел на подаче. Народу сегодня нету почти, приболел кой-кто… А ты высокий! В самый раз! — Да мы просто не нашли никого больше, — бурчит осунувшийся белобрысый. — Ты тут один шарохаешься… — В общем, — прерывая качка, уточняет с елейной улыбочкой его напарник. Уточняет как-то устало и с мольбой, намёка на которую в глазах нет ни единого, но в голосе — хоть отбавляй, — нужен мальчик, чтобы с мячами помочь. Не откажи нам, ну? А мы подавать научим, самый крутой в своём пятом классе будешь. — Я в восьмом. — Шутка. Просто шутка. Ну? — он наклоняется вперёд, заставляя Кая вжать голову в шею, нетерпеливо закусывает губу… И Кай соглашается. К добру это или нет — он не понимает до самой своей смерти.***
— Это ваш первый ответственный год за всю жизнь! — возмущается математичка, шумно грохая об учительский стол толстенный справочник по ОГЭ. Кай думает о том, что было бы здорово покурить за школой после уроков, ещё лучше — если вместе с Бочей. С Тетяевым тоже можно, но это в крайнем случае, если даже Клим откажется составить компанию. — Это самая дерьмовая шутка в мире! — хохочет Бочарников на всю столовку, хлопая по столешнице широченной, грубой ладонью. Кай улыбается одними глазами и качает головой, делая вид, что не довёл до истерики одиннадцатиклассника действительно далеко не самым смешным приколом. Его почти не волнуют взгляды Яши, который теперь всегда ест один. — Это просто кошмар! — нервно шепчет Арсений, пялясь в дневник младшего брата; такой же белобрысый, просто менее колючий и высокомерный, он, ещё студент, поверить не может, что случилось то, что случилось. А если быть точнее… — Это худшая компания во всей школе, Кай! — в какой-то истерике заявляет Яша, провожая Луневского до дома. Тот закатывает глаза, но честно молчит, потому что выговор заработал по праву — Хвостик подавился котлетой на перемене и чуть не помер, закашлявшись, пока его так-то единственный друг смешил какого-то там Бочарникова. — Как ты вообще в неё ввязался? Кай впервые пробует курить с самым дурацким одиннадцатиклассником в мире, о чём, безусловно, жалеет. Тетяев смеётся, когда младший давится дымом, и для него это оскорбительнее шуток после первого поцелуя, ведь куда интимнее — Луневский похож на того, кто быстрее заведёт себе девочку, чем попробует пиво, похожее на мочу, и Кэмел, не достигнув совершеннолетия. Кириллу как будто плевать — Кирилл пялится в небо, когда они стоят за гаражами якобы в ожидании Бочи, и по-дурацки втягивает дым носом, как только его выдыхает. Кай никогда не признается, как в каком-то смысле круто это самое выглядит. Кай мечтает о том, чтобы накуриться всласть, раз дорвался, но не рискует слушать новые насмешки от человека с самой уродливой причёской в мире. В конце концов, ему куда больше нравится Паша — искренний, добродушный, ну и что, что балующийся тем, чем лучше не стоит. Паша — парень хороший, Клим — себе на уме, Костик — взрослый, Тетяев — мутный. То со всеми на одной волне, то выпадающий из жизни тусовки и общающийся только с Климом, то шумновесёлый подстать Паше, то с таким тяжёлым взглядом, что Каю хочется смотреть в другую сторону. Последнее, что он хотел наблюдать, отыскав столь необходимый в преддверии первых важных экзаменов эскапизм, так это тяготы будущего, которые так и плескались в глазах Тетяева. Луневский ни разу не слышал, как тот говорил, куда поступит, не видел, как тот решает пробники, но знал, что если что-то и ебёт Кирилла, за которого каждая шестиклассница была готова вырвать другой клок волос, так это то, найдёт ли он место в жизни. Было что-то высокопарное в его осунувшейся фигуре, умное даже, ну, в иногда осмысленной морде лица. Но Луневскому он страсть как не нравился. Не нравился и всё. Ну или нравился, просто было слишком неловко ещё из-за первых сигарет и вообще… — Лунтик! — Кай торчит у задних ворот школы, бросив портфель на тротуар и усевшись на узкий заборчик, что огораживал завхозную пристройку. Паша активно ему машет, стремительно приближаясь; Тетяев тащится следом, что-то мурча Климу, а Костик что-то высматривает в толстом пособии из шершавой бумаги. — А Хвостик где? — Я его спровадил, — откликается Кай. Приветственно, хоть и неловко поднимает руку. — Ого! А он не обиделся? — Паша суетливо умещает подтянутую задницу на заборчик, и тот жалобно взвизгивает. — Да кто его знает, — бормочет Кай, отводя взгляд. — Ты его знаешь, — как-то слишком быстро показывается рядом Тетяев. Луневский не смотрит на него слишком показательно, но ему как-то насрать. — Единственный, кто знает, если что. — Мы это уже обсуждали, — прохладно уточняет Кай. — И правда ведь, уточняли, — хмыкает в телефон Клим, и Луневский неугодно щурится. Костик его опережает, не давая ляпнуть глупость, и кивает, не отводя взгляда от книжки: — Мне сегодня в другую сторону. Всем по… — Давай я провожу! — вскакивает с заборчика Паша. — Я к репетитору. — Что, опять на матан? Ужас. Тебе просто необходима моральная поддержка! — Литература, Паш, — мягко осаждает его Костя. — Уже как весь год у меня по средам литература. — Да кому вообще нужен репетитор по литературе! Ты же умеешь читать! Костя миролюбиво переводит взгляд за широкую спину и пересекается с сочувственными глазами Клима. Луневский закусывает щёку изнутри, хотя казалось бы, какой же избитый диалог. Тетяев миролюбиво подходит к Павлику, чтобы приобнять за плечи, предсказуемо страшно тактильный, когда дело касалось чужих мускулов: — Давай оставим Аркашу в покое. Пусть учит свою литературу, потом книжки будем из его библиотеки таскать. — Но… — Да, я тоже книжки не люблю, ты прав. Клим будет таскать. — Я? — Ты. — Да ну это всё! Я устал! — вдруг подрывается Павлик, хватая Костю за руку, и все напрягаются. Мимо пробегают семиклашки, освобождённые от уроков, и заинтересованно развешивают уши. — Э-э-эй, — Кирилл тянет Бочарникова к себе с силой, улыбается натянуто, тычется в щеку носом. Шепчет. — Ты сегодня сколько принял, бро? Боча был прекрасным другом, честное слово: юморным, шумным, отвлекающим. Да только не всегда. Когда они только познакомились, Кай замечал, что Павлик подвержен разномастному нервозу: то ногой по полу стучит сто раз в секунду, то зуб на зуб у него не попадает, то глаз дергается. Когда он набрался смелости спросить у Тетяева, что не так (потому что чувство, что что-то не так, не уходило), тот сразу посерьёзнел. — Волнуется шибко. — Из-за чего? — ЕГЭ же. — На проходной балл все написать должны. Кирилл улыбается с болью. — Для таких умников, как ты, ничего сложного, конечно, нет. А Боче не до этого, Боча у нас спортсмен. — Ну не тупой же он. Кирилл загадочно ведёт плечом. Кай хмурится. — Да ладно тебе. Репетиторов же тьма! Кирилл качает головой. А потом в параллель девятых перевелись два брата-акробата из другой школы — Олег и Андрюша. Так уж получилось, что первый оказался тем, с кем лучше не связываться, второй — барыгой. И спортсменом, как Боча. Волейболистом, вот что. Поэтому они почти сразу пересеклись — не мотаться же на тренировки в другую школу, которая, если верить самому раздражающему Маяковскому, находилась «за три пизды». Так они попробовали снюс всей компашкой. Ну, почти всей: Клим сказал, что такую парашу в рот не потащит, Луневский зассал. Костя согласился, чтобы знать, что из себя представляет жевательный табак, Тетяев — из тех же соображений, а Бочарников набросился так, что не оттащишь. Это все заметили, но это уже было не изменить, и Костику приходилось сокрушаться о том, что он допустил очевидный проёб (чтобы Павлик — и не втянуться в что-то хуёвое, что могло бы отвлечь хотя бы на минуту? Господи, чем он думал, разрешив Боче свободно распоряжаться лишними косарями…), Кириллу — наблюдать теперь всегда дружелюбного, расслабленного и смешливого однокашника, а Луневскому — недоумевать. Неужели всё может быть так плохо, думал он. Это же просто табак. Табак не табак, но Бочарников втянулся слишком конкретно. А потому начал тянуть в рот не только табак. И не только тянул в рот, а, например, загонять под вену, занюхивать. Всё на свете. Говорить о том, сколько раз Аркаша пытался надавать по шее Маяковскому, а Кирилл — вовсе его прибить, когда Бочарников не разорвал контакты после школы и зашарил, нет смысла, потому что Андрюша каждый раз ускользал или прятался за спину Олега, который своего брата терпеть не мог, но в обиду давать не давал. — Ну и что? — он приподнимал брови и смотрел на Аркашу с перебитым воротом рубашки, на Кирилла с закатанными рукавами, что скрежетал зубами. — А вина моего оболдуя где? Это вы за своим не уследили, вот он и подсел, слабак. Олегу нередко перепадало, но не больше, чем сладкой парочке перепадало от Олега — Маяковские вообще были странными, потому что чересчур живучими и прыткими, и в дураках из раза в раз оказывались скорее их обидчики, нежели они, даже если с самого начала о победе можно было и не думать. Как-то так, думал Кай, каждый раз перекручивая в голове последние три года своей жизни, стоило Кириллу написать ему в Телеге, мол, че почем, живой хоть? В курсе же, что чем больше перед ЕГЭ загоняешься, тем меньше это имеет смысла? Водички достаточно пьешь? А кушаешь нормально? Зарядку делаешь? Как-то так.макулатура — нейт диаз
Вообще, всё было неплохо, если не думать о том, что у него под носом сторчался один из самых удивительных людей на земле. Луневский нередко ловил себя на думах о Паше, которого он почти не застал, на действительно живом, хоть и нервном, с глазами испуганной лани Павликом, который не спал по ночам и дубасил по мячу, как в последний раз. Тетяев тоже проскальзывал в мыслях, в основном, когда Луневский сидел за домашкой по химии в школу — Кирилл исправно объяснял её даже после выпуска, не считая периодов сессии; разумный, но бешеный, когда дело касается какого угодно подвижного спорта, достойный, но с грязными идеями, которые вечно от всех прятал и запихивал подальше, не особенно примечательный, но пылкий, весёлый, добрый. О Климе и Костике, выпустившихся в прошлом году, Кай тоже думал, причём исправно — к тем он относился удивительно нейтрально, даже если продолжил общение после выпуска одиннадцатиклассников, встречался на переменах по привычке, садился за один стол в столовке, в отличии от Яши. Аркаша всегда настаивал на том, чтобы Луневский не вёл себя, как скотина, и Хвостик потихоньку интегрировался в общество, которое когда-то считал гадким и недоступным. Он нравился как Климу, так и Аракчееву, так что его нередко жаловали сильнее Луневского, даже если в шутку. Потом ушли и они, и в школе стало так пусто, так душно и одиноко, что Яше, который впитал в себя что-то от каждого, кто был к нему так добр, и кого Кай полюбил сильнее, чем себя, уделялось много внимания, больше, чем за все эти годы. Они ночевали друг у друга, Луневский впервые расплакался своему другу детства, а тот — ему. Неизвестность, непредсказуемость будущего было легче вынести в две спины, и они выносили — с горем пополам, с одной бутылкой на двоих и пьяными объятиями перед сном в лучших традициях Донны Тартт. Когда они встретились снова, Луневский понял, что совсем, совсем к этому был не готов. К чему? К Яше, который уже после Нового Года писал пробники на сто баллов, к долгому отсутствию Тетяева, к пропавшему с радаров Павлика, к похудевшему ниже нормы Косте, к отстранившемуся Климу. К новым людям, которые завалились в компашку, стоило Каю задержаться в школе. — Это Лёва, — наобнимавшись с завалившимся на хату Каем и пожав руку Яше, выдаёт Кирилл. Рядом с ним не Лёва, а какая-то улыбчивая длиннорукая шпала. — А это Владос! — Меня зовут Мстислав, — из-за спины Останкинской башни появляется особенно миниатюрная на таком фоне фигура с Балтикой в руке. Глаза у неё страшно усталые, а свободная клешня напряжена, готовая приземлиться на особенно чувствительную часть тела Тетяева. — Якубенко. Лунтик же, да? Мы наслышаны. — Ага, — бормочет Луневский. Яша что-то щебечет у уха, и все смеются, а Кай пялится — пялится на Кирилла, ссутуленного и с синяками под глазами, но такого радостного и по-честному лыбящегося, что сердце трепещет от какого-то ответного распирающего чувства вроде счастья. — Ага… Кирилл учится на втором курсе фармацевтического МГУ, и это самое поразительное, что могло вообще случится в его жизни. Без обид, Кай поправляет очки, но… Нет, серьёзно, вы просто не дружите с Кириллом, если думаете, что у него хоть когда-либо были шансы поступить в достойный универ. Человек он, конечно, замечательный, даже старательный, но это ничего не значило. Кирилл Тетяев — это Кирилл Тетяев. МГУ — это МГУ. Это как история про влюблённых, только наоборот: этим двум было банально не суждено встретиться, схлестнуться, так сказать. Но Фортуне и Злой Иронии на это было так насрать, что они провернули самую невероятную шутку в мире и засунули Тетяева в медицину. Поразительно. Невероятно. Иногда Кай вспоминает это, когда приходится совсем туго, как анекдот. И работает же. — Я уеду, — как бы между прочим говорит Луневский, когда вся братия вместе с длиннющим Хабенским и даже Яшей заваливается на узкий балкончик, чтобы покурить, сделать, так сказать, перерыв от адского бухалова. — Куда это? Они сидят на маленькой кухоньке и пьют дешёвый ром, замешанный то ли с соком, то ли с газировкой — «барменом» был Аракчеев, и ему банально верили на слово. — В Калининград. Из распахнутого настежь окна кричит зима. Холод голодной собакой кусает за руки, и Луневский сильнее кутается в кириллову куртку, пока тот стоит у холодильника в розовом махровом халате на спортивный костюм Адидас. — На каникулы? — Нет, — он глотает сладкий спирт и морщится. При Кирилле больше не стыдно. — Учиться. Кирилл умолкает. Прикрывает холодильник, наконец-то заходится мурашками. Тянет в рот кусок сала. — В Калининград, да? — тупо повторяет он, переводя взгляд на очкарика. Тот старательно смотрит в черноту за окном, что порезана качающимися заснеженными ветками и огнями уродливых построек, что на самом краю Москвы, ведь Москва — это не только центр с клубами, модными торговыми высотками и уже как месяц не новогодними украшениями, снежной грязью, шумным смехом, бомжами, но и место, где москвичам приходится жить. Луневский так и не разобрался, на чьей съемной хате они собрались сегодня, просто сел на первую электричку из Подмосковья до Москвы, затем — на метро, и вот он, в самой глуши московской жизни, там, откуда надеются как можно скорее рвануть хотя бы на работу, чтобы понежиться в быстрой и торопливой жизни жестокого мегаполиса. От куртки Кирилла пахнет терпким одеколоном и потом, и Кай вдыхает глубже, прикрывая плывущие глаза. — Это где вообще? — шутливо фыркает Кирилл. Тянется за сигаретами в халат, за зажигалкой. — Кусок, который отделён от России, — в голосе даже раздражения нету, только какая-то тишь. — Слева? — Ага. — Пиздец. Он затягивается. Особенно шумно втягивает дым носом. Кай прикладывается к стене плечом и приоткрывает глаза, чтобы наблюдать из-за ворота куртки, в которую закутался по нос. — А в Москве ВУЗов нету, что ли? — Отца по работе переводят. — В Калининград? — Да. — Кем он вообще работает? — Он… — Мудила. Луневский хмыкает, разглядывая напряженную спину отвернувшегося к окну Тетяева. Молчит какое-то время. — Есть немного. Кирилл бросает окурок в ночь как-то быстро. Руки у него откровенно белые, с красными костяшками и фалангами, тянутся за стаканом. — Не поступай так со мной, Лунтик, — говорит их обладатель так серьезно, что Кай сжимает руки в кулаки в рукавах. — Как? — бормочет он. — Ты же взрослый. Сколько там тебе, двадцать? — Семнадцать. — Тем более! Да неужели они тебя не оставят? Будешь с нами жить, а мы о тебе позаботимся. Твоя мамаша от меня без ума, брат одобряет. — Не могу. — Да ты их даже не любишь! — стакан с шумным стуком опускается на столешницу. — А нас любишь, как родных! Ты же это умеешь — п-покричать, ногами потопать! Ты просто ведёшь себя, как девка, вот ты всё ещё под крылом! — Под каким крылом? — у Кая почему-то влажнеют глаза. — Да я откуда знаю!.. Под крылом и… и всё! У Кирилла тоже. Он красиво закусывает треснувшую на морозе губу, расправляет плечи. Тяжело выдыхает, упёршись руками в стол. — Ну нахуя тебе Калининград? — Ты так говоришь, как будто мы общаться перестанем. — Не перестанем, но..! — Мы и так не видимся, — голос смелеет, и Луневский сильнее кутается в гигантский пуховик. — Вообще не видимся. С лета. А сейчас уже февраль. Что, соскучился? — Соскучился, — резкий кивок, грубый оскал. Кай нервно сглатывает и дёргает подбородком. — Ну молодец. Я тоже. И что? — Ну ты бы написал! — У меня пробники! — А у меня сессия! — Да у тебя..! — он аж со стула срывается, едва не грохаясь на пол. — Каждый… каждые полгода сессия! У Кирилла вытягивается лицо. — Ты совсем дурной? — Заткнись, Тетяев. — Как мы заговорили, вы посмотрите, — он перехватывает чужой высокий стакан, делает громкий глоток, ставит на место, после чего подходит ближе, обходя стол. Кай отстраняется к стенке на чистом автомате. — Что ещё мне прикажешь? С карниза рвануть? — К-Как хочешь. — Да-а? Кирилл не знает, чего ему сейчас хочется: приложить стакан о чужую рожу или рожу приложить о стакан, но чего-то очень, очень хочется. Нутро переполняет непонятная злоба, потому что обида, потому что тупая девчачья обида, и он не справляется — ветер особенно хлестко бьёт по пояснице, отмерзшие руки горят холодом, так и мечтая сомкнуться на длинной шее. — Я тебя никуда не пущу, — говорит он, когда Луневский подпирает плечами противоположную стену. — Ни в какой Калининград. Владос оттуда и сам говорит, что там хуйня. — Там Европа, Кирилл. — Так ты нас на Европу меняешь, да? Говнюк! Да Боча так тебя увидеть хотел, а ты ему что? «Я в Калининград, кстати». — Не говори ему! — он аж вскрикивает. Тяжело выдыхает в лицо напротив, захваченный вонью сигарет. — Пожалуйста. — В смысле не говорить? Ты просто так смотаешься, что ли?.. — брови ползут вверх. — Я… только тебе сказать хотел. — Что сказать? — весёлый голос Бочи раздаётся совсем рядом, и Луневский нервно дёргается. — Кому сказать? Вы тут чего делаете? Мы вам помешали? — Нет, вовсе нет, — Кирилл усмехается, нарочито быстро проезжается ладонями по своей куртке, отстраняется. — Мы уже закончили. — Ого, — уважительно выдаёт Павлик. В коридоре шумят остальные, разуваясь. — А че у вас тут так холодно?..Гречка — Люби меня, люби
— Слыш, Лунтик, а ты когда-нибудь целовался? — спрашивает Паша, выдыхая дым совсем рядом. Кай уже не морщится. — Конечно, — говорит. Паша смеётся как-то лающе, сгибаясь в три погибели. Каю самому паршиво, но он тянется было к старшему, чтобы поймать, если что. Неизвестно, кто нализался и закинулся сильнее, но не дать же Бочарникову так фривольно разбить себе лоб о низкий заборчик приподъездного садика, страшно унылого в самом разгаре зимы, когда можно как-то этому поспособствовать, так ведь? Даже если самому хочется разбиться насмерть. Мысли путаются, но Кай их всё равно думает. Очки поправляет, когда Паша выпрямляется. Глаза у того сверкают грязным янтарём, и есть в этом какой-то пугающий, завораживающий шарм — Луневский аж отвлекается от Калининграда, от перекошенной морды Тетяева, которого будто кислорода лишали. И чего он так взбаламутился?.. — Да с кем! Я тебя умоляю, — Бочарников прихватывает подрагивающего от февральского холодка Луневского за плечо, затем рука съезжает к шее, дёргает за неё на себя. — Да правда целовался, — бормочет Кай что-то, теряясь, когда тёплая рука пролезает под тетяевскую куртку и треплет загривок. Не перестанут же они общаться, в конце концов. Луневский обязательно приезжать будет после сессий, или ребята к нему. Если, ну, захотят. Он же правда им нужен, а не просто Тетяев нахерачился? Они же правда не справятся без мысли, что в каких-то километрах от них Кай торчит над пособиями по информатике и ругается матом? И… Павлик отвлекает его от переживаний очень своеобразно: Кай целуется впервые в жизни. — Ты чего творишь? — поломавшимся голосом уточняет Лунтик, когда изо рта пропадает чужой язык. Он чуть ли не трезвеет, но свои прицепившиеся к чужим плечам руки все равно не замечает. — Всегда хотел попробовать, — Бочарников глазами хлопает, а затем смеётся Луневскому прямо в лицо. — А вообще, это прощальный подарок. — В смысле? — Мне Яшка всё рассказал. Приятный, оказывается, парень, а мы-то думали с твоей подачки, что задрот страшный. — Что..? — Что ты уедешь. Кай отлепляется от толстой куртки и отводит взгляд. Боча наоборот подступается ближе. — Эй, — зовёт, как в первый раз. — Извини. — Это о… окончательное решение? — Да. — Ты этого хочешь? — Наверное. — Ну так! — глаза у него, конечно, грустные, но Луневский думает чужим голосом, что это ничего не значит. Хмурится неуверенно. — Ехай и не думай! — А… А, ну… — Чего? — Ну… — Ну?! — А вы? — неловко уточняет он. Боча хватает его за щеки и целует ещё раз, но теперь без какого-то подтекста, просто пьяно, по-русски, но Кая ведёт только сильнее, и он порывается отвечать. Благо, не успевает. — А что мы? Мы живее всех живых, — говорит Павлик, рассматривая бледную моську, помятые очки. Этих слов недостаточно, если судить по взгляду, и он улыбается только шире. Мир для Луневского уже как несколько часов мутный и нечёткий, так что искусственность улыбки наркоши он не замечает, просто тает в объятиях, почему-то плачет. — А мы не пропадём!