костяная песнь

корво тянется к амулету и, когда избранный касается огрубевших от налипшей грязи резцов, китовая кость поёт под его пальцами. а бездна тонет в затяжном крике. тысячи струн, разбросанных по всему белому свету. и каждая — каждая — ведёт к мёртвому богу, как цепи или оковы, распластывающие приговорённого к четвертованию смертника в разные стороны. только тронь — и по всей империи разнесётся музыка, окрашенная мерными взрывами капель крови. капель крови, срывающихся вниз, подобно снарядам, с сочащихся тысячелетиями стигмат. в бездне холодно в бездне холодно в бездне холодно «в бездне чертовски холодно», — выдыхает вечный защитник короны вместе с клубящимся изо рта и расползающимся по рваному анти-пространству паром. нестабильный амулет рвано звенит под рубашкой, вычерчивая дорогу — сколько корво ни пытался её запомнить, снова и снова приходилось искать заново, рассеянно плутая в коридорах подвешенных в воздухе каменных глыб, — к черноглазому еретическому божеству. каждый хочет услышать эту мелодию — даже самые ярые защитники аббатства, перед сном мысленно повторяющие семь мирозданных запретов. и каждого пьянит возможность быть услышанным, ведь вибрации расползаются по струне, если её задеть, до самых колков. китовая кость выходит на форте, когда по загривку аттано пробегает дуновение чужого шёпота, и поёт на фортиссимо, когда чужой появляется прямо напротив, не дожидаясь собственного обнаружения. тысячи грязных рук тянутся к неизведанным артефактам в надежде увидеть е г о, но в случае с обесчещенным лордом-защитником всё происходит наоборот: тёмный властитель всегда приходит сам, а эти ритуалы с теплеющими на груди останками млекопитающего остаются не более чем глупой привычкой, позволяющей собраться с силами. корво вслушивается в одичалое завывание ветра и в плач левиафанов, и только метка, искрящаяся на тыльной стороне грубой ладони, по-прежнему напоминает избранному, что он всё ещё жив. вроде как. если это, конечно, можно назвать жизнью. в бездне холодно, и чужой такой же холодный. такой же застывший, словно время в здешних местах. неподатливый. такой же противоестественный и непостижимый. аттано касается его щеки, и на тёмные, точно первая ночь, проведённая в карцере после смерти императрицы, глаза опускается бледная пелена исчерченных венами кусочков святой кожи. бездна поёт отголосками хаоса. амулет под несвежей рубашкой кричит, и кажется, что стигматы чужого на мгновение будто бы затягиваются. корво просыпается в тёплой сырой постели, а осквернённый бог продолжает резонировать с каждым из амулетов в своём персональном аду.