Старуха у моря

Вдоль берега, шлепая босыми ногами по мокрому песку, шли люди. Черноволосые, бронзовые от въевшегося в кожу загара, белозубые, они шагали, гордо и весело расправив плечи, и не было в них ни капли усталости от долгого дня тяжелой, изнурительной работы. Мужчины, широкоплечие, одетые в одни только цветастые шаровары, с распущенными угольными кудрями, басовито хохотали в голос, быстро-быстро тараторили что-то на своем и снова взрывались хохотом, хлопая друг друга по мускулистым спинам. Девушки, легкие и гибкие, что степные травы, смеялись тоже, и ветер пел в распущенных волосах, и они взметались, поднятые им, как смоляные облака, превращая девиц в древних богинь из забытых сказок. Люди остановились у большого камня, сложили три гитары, несколько бубнов; двое юношей, совсем молодых, кровь с молоком, отправились к ближайшим кустам, старым и иссушенным, чтобы набрать хворосту. Обламываемые ветки хрустели и трещали, прогибаясь под разудалой людской силой; мужчины постарше, усатые, смуглые, с сухой медной кожей и крепкими жилистыми руками важно курили трубки, рассевшись в круг. Девушки носили спрятанные до того в ямке меж камней глиняные кувшины, изрезанные языческими узорами, и ставили их на землю, и разливали по кружкам из них черное сладкое вино. Юноши принесли хворост, сложили, и слетел с рук одной женщины, статной и сильной, ярко-рыжий огонек, прыгнул озорно на мертвые ветки и, облизнувшись, весело занялся, с благодарным урчанием пожирая предложенное ему угощение. Зазвенели гитары-семиструнки, старые, цыганские, затрещали звонко бубны, и полилась, летя на всех ветрах вслед за дымом, искрами и звездами, песня на незнакомом языке. - Слышишь, поют как? - спросила иссохшая от времени старуха в красном платке у юной девушки, сидевшей на песке, прижав худые ноги к груди. - Слышу, - она подняла усталые, пустые глаза на черный опал небес и принялась мысленно считать созвездия. - А чего ж ты не поешь с ними? - Я слов не знаю, - пожала она плечами, проводя взглядом линию от Сириуса до Полярной звезды, - я не изучала ваш язык. - Ба! - беззубо усмехнулась старуха, но в ее побелевших от возраста глазах не промелькнуло ни одной эмоции, - да и что же? Вон, подруга твоя, светленькая, тоже, поди, не знает. Однако ж пошла. Девушка ничего не ответила, продолжая соединять звезды. Море, черное, словно вулканическое стекло, жадно лизало бурый песок, выброшенные водоросли, обглоданные ракушки и отшлифованные до идеала камешки. Небо пожирала ночь, звездная, жаркая, душная, пахнущая дымом и горящими листьями и ветками да дурманным дыханием степи, жирной, плодородной, колосящейся разнотравьем и смеющейся росистыми стеблями поутру. Люди замолкли, снова затараторили; послышался быстрый, но чужой им говор, шершавый, хриплый, степной, но нездешний. Девушка обернулась, заслышав знакомую речь — ее подруга, такая же загорелая, как и местные работяги, с выбеленной солнцем русой косой и как никогда явственно проступившими по всему телу веснушками, вскочила, хлопнула в ладоши, схватила бубен и запела. Взрослые, переглянувшись и зубасто ухмыльнувшись, забренчали на гитарах, поймав ритм, и воздух прорезался перезвоном легких монеток и ярким, живым голосом степнячки, поющей о траве, птицах да доброй речке-сестре. - Хорошая она, - прошамкала одобрительно старуха, - вот на нее все и заглядываются. Любят ее наши юноши, кто-то даже свататься думал, хоть и не суженый ее. Ей жить любо, она родилась живою. А то вы, русские, страшные люди порою бываете — старыми уже рождаетесь, а то и мертвыми… жизнь будто, не успев из утробы выйти, прожили да зла всякого навидались. После работы сразу спать идете. Вон, погляди на них — разве им не тяжело работать весь день в поле да по дому, разве не устали они? А посмотри-ка! Поют, черти, смеются, вино пьют. Кто жить любит, тот петь идет, а кто жить боится — спать. - Иногда боишься, не боишься — не важно. Иногда просто не можешь жить, - покачала головой девушка и перекинула на грудь тугую косу нефтяных волос, не сводя блеклого взгляда с веселящегося народа, - а иногда тебя жизнь боится и убегает от тебя. Старуха, кряхтя, поправила красный платок на насквозь седой голове и тоже уставилась на молодых ребят и русую девчонку, кузнечиком скачущую вокруг костра со звенящим бубном в руке. Она улыбалась и раззадорено щурилась на летающие в жарком мареве искры, запрокидывала голову и прогибалась назад, подражая буйным языкам пламени, отблесками плясавшим на ее раскрасневшихся щеках и открытой груди. Голубая лента в косе от бликов становилась то золотистой, то розоватой, легкое хлопковое платье взметалось при каждом прыжке, открывая стройные ноги, испещренные зажившими ссадинами и почти невидимыми царапинками. Один из юношей, с едва проклевывающимся пушком усов, чернявый, кучерявый, желторотый орленок, смотрел, разинув рот, на дикую пляску нездешней ведьмы, забывшейся в мелодии гитар и перезвоне монет бубна. - Ишь ты, Максимку зачаровала, - цокнула женщина языком и прищурила слезящиеся белесые глаза, обрамленные выцветшими ресницами, - сведет же мальчишку с ума, чертовка. - У нее в роду такая магия, - хмыкнула северянка, вытягивая укрытые теплым белым с сиреневой каймой платьем ноги и стаскивая с них сафьяновые сапоги, - ей на траве, напоенной кровью, ворожить, быков резать и людей голосом зачаровывать нравится куда больше, чем играть с пространством, хоть это и есть ее истинное колдовство. - Слышишь, как ты говоришь? - обернулась к ней сухим, изрезанным морщинами лицом с дряблыми щеками старая молдаванка, - истинное колдовство. Это знаешь, что значит? Это значит, что ты, - она ткнула девушку сморщенным пальцем в лоб, - принимаешь эту волшбу головой, разумом. А надо, - она указала на грудную клетку, чуть левее центра, - сердцем. Надо говорить: это мое волшебство, это мои чудеса. Тогда-то ты свою силу и примиришь с собой. - Вы только что зря рискнули жизнью, - тихо, сухо прозвучал голос отвернувшейся девушки, - знаете же, что меня нельзя касаться. - Тебя только трусливые коснуться побоятся. - Не трусливые. Благоразумные. - Все-то вы, молодые, нынче словами мудреными прикрываетесь, - каркнула, хрипло смеясь, старая женщина, - благоразумие, рассудительность… трусость это да малодушие. Нет в вас огня, кончился, истощился и потух, вот вы и пытаетесь холод в душе как-нибудь красиво назвать, чтобы только никто правды не понял. Нет в вас больше пламени, что в людях прежде горело, нет среди вас ни Ларры, ни Данко. Посмотри на них, на тех, что в кругу поют: посмотри, как красивы, как размашисты плечи мужчин и тонок стан дев! Посмотри на них, гордых красавцев, и запомни — красавцы всегда смелы и горды. Не бывает красоты там, где нет смелости. - Красота — физическое, к тому же сугубо субъективное понятие, - вздохнула, потянувшись, северянка, - от моральных качеств она не зависит. Хотя, быть может, если человек знает, что кто-то зол, жесток или подл, отношение наложится на восприятие внешности и сделает нехорошего человека чуть уродливее в глазах других. А может сработать и наоборот. Молдаванка беззубо усмехнулась. - Нет, девочка, - покачала она головой, вызывая приступ глухого раздражения упорством стариков у собеседницы, - никакая наука тебе этого не объяснит. Это от души идет, истинная красота. - Наука все объясняет. Она на то и создана. - И даже чудеса? И то, почему твои руки несут трусливым да глупым людям смерть, а добрых да смелых не трогают? Или то, почему твоего друга всякая земля, как хозяина, слушается? Или то, почему Максимка может вернуть надежду даже самым отчаявшимся людям? Или еще сотни сотен и тысячи тысяч таких же человеческих чудес? - Когда-нибудь… когда-нибудь объяснит. Магикология за века существования уже во многих аспектах продвинулась вперед. - А то, почему на наших телах черными линиями вычерчены раны наших суженых, а на левом запястье — их первые слова? Девушка замолчала. Наука о соулмейтах, суженых, предначертанных — называют как хотят — до сих пор ничего внятного сказать не могла, да и, наверно, не сумеет. Знали лишь, что раны второй половинки отражаются черными рисунками на теле другого, а на левой руке с внутренней стороны написаны первые слова, сказанные при встрече. Она закатала рукава и в очередной раз с непонятной тревогой вгляделась в почти художественные чернильные росчерки. Некоторые из них тянулись жирными линиями от локтя до пальцев, большинство перечеркивало эти страшные рисунки по горизонтали, и за пугающими следами чьего-то отчаяния едва-едва проступала надпись: «Да что такое, меня окружают одни доктора!» И таких рисунков на ее фарфоровом хрупком теле было множество — на боках, на ребрах, на шее, на бедрах, с внутренней стороны колен. Они внушали страх, беспокойное желание рвануть куда-то, не зная даже точно, куда, только чтобы побежать сломя голову туда, где живет с лезвием в руке ее суженый — или суженая, чем черт не шутит, - выбить опасную дрянь из пальцев и обнять несчастного, прижать к себе, не боясь собственной силы, что может моментально прервать его опостылевшее существование. Девушка каждый день с утра искренне благодарила Бога за то, что росчерки не стали красными, а слова на руке не побледнели, как случилось с ее бабушкой в тот день, когда умер дед. Песня смолкла. Стрекотали громко сверчки, трещал, извиваясь и искря, костер, море ритмично шуршало, целуя мокрый берег. - Зря ты, Софья, так боишься себя, - вздохнула старуха, - жить бы тебе да жить. Как ты суженого-то спасешь, если сама не жива? - Спасу, - упрямо вскинула голову она, нахмурившись. Молдаванка беззубо улыбнулась. - Ну, так-то лучше, - прошамкала она, - вот так и держи себя. Живой и гордой. Гордость тебя спасет и любимого твоего из болота любого вытянет. Глянь на Максимку нашего — сирота ведь круглый, а все равно живой, потому что он жизнь любит. Или на Нику — как пляшет, колдунья! Или на других друзей своих — на Ванечку, Володю, Сережку, Анюту, Маринку, Николеньку, Сашку, Мишу, на всех своих друзей школьных, кто с тобой сюда приехал! Учись у них жизни, учись тому, как они дышат, как они смеются, как они едят и пьют, как они любят звезды, море и жар. Ты оттого и мерзнешь, что не даешь жизни проникнуть в тебя, прогреть твои косточки и жидкую кровь; в смерти всем холодно, кто не жил. Софья, неслышно выдохнув через нос, подняла глаза в небо, зарываясь босыми ногами в прогретый сухой песок. Подул мокрый соленый ветер, и девушка, вздрогнув, поплотнее завернулась в тяжелый плащ.