жюстина

ничего из этой жизни не становится откровением, все заканчивается скоро и так глупо — ему нет и сорока, а он уже вышел на пенсию. сначала афганистан (даже два раза), потом долгая служба в полиции и чёртов несчастный случай: он пытался спасти мальчишку, а в итоге лишился левой кисти. теперь мальчишку хочется убить. у джеймса хука голова, как камень, он просто хочет его убить. руку не вернуть назад, на бионический протез денег не хватает, он пропил и проиграл все, что только мог, и теперь алчет крови. хотя бы каплю. это все похоже на длинный и невероятно скучный сон. такой унылый, что хочется взвыть, но во сне этого не получается сделать, рот не слушается, ничего не слушается. джеймс засовывает полупустую бутылку белого «капитана моргана» под свободное пассажирское рядом и не старается соблюдать ограничения по скорости. сегодня «сон в летнюю ночь», а она была на афише. лица не было видно, но он точно знал, что это она. она будет играть титанию, королеву фей, она будет прекрасна. она всегда прекрасна. он встретил кирстен, когда во второй раз вернулся из афганистана, а она только перешла на второй курс в какой-то своей театральной школе. лондон тогда был удивительно холоден, а у джеймса все время стоял непрекращающийся звон в ушах. кирстен носила мелодично звякающий колокольчик на манер чокера, но в баре этого не было особо слышно. был просто звон. и просто она. алый рот, чуть кривые зубы, лучистые глаза. как же там было, а? язык совершает три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. — вис. ка. рик, — хохочет кирстен. все ещё звон, все ещё алый рот. ей было двадцать два, матерь божья, а ему всего тридцать, у него даже не было ни одного седого волоса, сплошная черная смоль, но джеймс ничего не смог, она посмеялась, и они проболтали всю ночь, не возвращаясь к сексуальной теме. такие как кирстен белл имеют обыкновение исчезать под утро, без слов, записок и объяснений, так и произошло, но звон она унесла с собой. (видимо, он был ей нужнее?) — черт-черт-черт! — джеймс бьёт ладонью по рулю, ебаный красный свет, ебаная пробка. ей двадцать пять — она играет в национальном театре великобритании, и вообще он не надеется, что она его вспомнит, но вот оно. она видит его лицо – обветренное, грубое, глаза, полные туману, хотя он железно трезв, и улыбается. — хочешь, подожди меня у входа для персонала, — кирстен хихикает и утыкается носом в парниковые колокольчики, будто это лучшие цветы, которые ей когда-либо дарили или подарят. она была геддой габлер, и она была прекрасна. безумная девочка в наполненном суетой доме, критики были в восторге. — ты знаешь, что они значат? — резко спрашивает кирстен вместо приветствия, держа букет колокольчиков наперевес. — да, — нет. — хорошо, — отрезает кирстен. она ничего не говорит о своей жизни, а он о своей, они просто идут к нему, и снова. кирстен не снимает чокер, слышится равномерный звон поверх ее тягучего непрекращающегося стона. он льется, как сахарный сироп, и джеймс в нем тонет, к чертям тонет, а там в глубине, там чернильный кракен, там погибель, и, чтобы спастись, нужно прервать этот звон. «просто кончи уже, блядь», — проносится в голове, у джеймса ноет корень языка, и эрекция не даёт думать больше ни о чем, кроме распахнутого влагалища напротив его лица. но кирстен как будто слышит чужие мысли, перекидывает ногу через его плечи, ложась на живот. — о, милый, я вижу, что сегодня, ты можешь больше, чем в прошлый раз, — она издает странный звук, то ли всхлип, то ли вздох, и он берет её сзади. сон в летнюю ночь, сон в летнюю ночь, титания, титания, титания, королева фей. королева фей. он смотрит «сон в летнюю ночь» уже в пятый раз, он слишком не в себе, чтобы подойти ближе, он просто смотрит на неё, и проговаривает слова пьесы себе под нос — наверное, со стороны это выглядит под стать его бесконечному пьянству. алый рот, равномерный звон. но теперь ко всему добавилось кольцо. джеймс видит кольцо, как только подходит ближе. приходится сдавать назад, уходить, нет, бежать, срываться, сидеть в машине и неотрывно смотреть на лунный огрызок. так не бывает, так не должно быть, это сон, точно, определенно сон, вот он скоро проснется, а рука на месте, в национальном театре идёт «гедда габлер», и он снова все тот же джеймс хук, слегка коррумпированный, подверженный влиянию своего птср, безнадежно увлеченный восходящей театральной звёздочкой кирстен белл, а вокруг лето, и тепло, льющееся волной в раскрытое окно. — бу! — удар ладонью в дверное окно, и она смеётся во весь рот (теперь у нее ровные зубы). — я тебя видела, столько раз видела, и я помню эту машину, почему ты ещё здесь? — я ждал тебя, – он выдыхает это сквозь испуг, невероятно сильно колотящееся сердце. — открой окно, я не слышу. — я ждал тебя, — говорит он в приоткрытое наполовину окно, и кирстен качает головой. — ты сумасшедший? — просто однолюб. — бедняга, — она барабанит по стеклу кончиками острых ногтей. — тогда отвези меня домой. они молчат, он пьяно виляет по дороге, она, отвернувшись, всматривается в темные лондонские улочки, будто туристка. — я так устала. поворот. — я невозможно устала. красный свет. — хочешь посмотреть на меня? джеймс коротко кивает, поэтому кирстен достает из рюкзачка салфетки для снятия макияжа, поднимается в своем кресле, поджав ногу под себя, и, глядя в зеркало заднего вида, принимается стирать макияж с лица. конечно, ей не двадцать два, и уже не двадцать пять, но дело было не в возрасте, влияния которого так боятся люди, а в синеве заливающей ей лицо и шею. он понимает, что не может смотреть. — джеймс, не отворачивайся. — я веду машину, если ты не заметила. — джеймс! — взвизгивает она. и ему приходится посмотреть. снова. и снова. на глубокую черноту под глазами, на следы от пальцев на невозможно тонкой шее. чокер не мог бы такого скрыть, теперь она носит широкую темно-зеленую ленту. она безжизненно свистает из кисти кирстен, как мертвый хвост. — я умираю, видишь?! он мотает головой, тянется к низу ее сидения — там «морган», должно стать хоть немного легче. — джеймс! ничего. и сказать абсолютно нечего. тишина повисает белой мерзкой паутиной вокруг, липнет к лицу и рукам. хочется захлебнуться в собственной блевотине. — нет, не вези меня домой. иначе я убью себя. — хорошо, милая. теперь у него не дом, а квартира в районе, где даже кокни бы не решились жить, и туда ехать ещё полчаса. белл засыпает, свернувшись в кресле клубком. будить ее так не хочется, но приходится. в квартире она сразу же находит зеркало и долго смотрит в него, будто не веря, что то, что в нем — это она. — где твоя рука? — несчастный случай. автомобильный визг, запах жареного. запах плоти. его. — мне жаль. — милая, не ври, — он морщится, как от боли, снимает протез. — мне правда жаль, — она это практически выкрикивает и отворачивается от зеркала. — есть выпить? — не знаю. захочешь спать, возьми одеяло из шкафа. джеймс джентельменски ложится на пол рядом с узкой кроватью, кладет отстегнутый протез около головы, и вскоре засыпает, хотя на самом деле совсем этого не хотел. он хотел смотреть, как любовь всей его жизни ходит по его квартире и, например, дышит. а она находит немного черного рома и махом опорожняет бутылку. поняв, что макияж она смыла плохо, в конце концов, вытирать лицо салфетками в потёмках совсем не гарантия, кирстен отправляется в узкую ванную хозяина квартиры. зеркало в мыльных пятнах, раскрытые ножницы на краю раковины, жесткие волоски, забившие слив, дезодорант с запахом морской волны. белл криво усмехается, глядя на посиневшие губы. она была так светла и амбициозна, но общество, это общество, оно ее поимело. точно так как она любит. сзади. с ведущих ролей худрук её снимает и назначает проходимицу венди дарлинг. новоиспеченный муж однажды бросает ее посреди ночи одну, начинает злиться с каждого пустяка, а после буквально выкидывает из дома (она летит вниз по лестнице и надеется только на то, что не забудет свою роль в новой пьесе, какая ирония). господи, все происходит также, как в «все о еве», кирстен абсолютно уверена, что венди та ядовитая и алчная ева харрингтон, разве что из нее самой слабо выходит марго ченнинг. — нет, питер, я этого не заслуживаю. но, кажется, отражение против. оно кривится и плачет, обкусанные пальцы стискивают края раковины. может быть, та авария так сильно на него повлияла. и на неё. она ничего не знает о джеймсе хуке и готова поспорить, что он о ней тоже. тогда почему она здесь? — я не заслуживаю этого. кирстен хочет выкрикнуть это, сжимает больное горло рукой, но крик застревает поперек рта, как кривой кусок сахара. надо или подождать, или выплюнуть его, но не получается, совсем не получается. джеймс чувствует сквозь черноту, как до его лица дотрагивается холод. она плачет. — что случилось, милая? — выходит из него с мерзким хрипом. она всхлипывает и целует его, и его рот заполняется кровью. он хочет отвернуться, но она прижимает за затылок к себе — джеймс сдается и кровь ощутимо скользит в желудок. она резко отворачивается и затихает. из ванной все ещё горит свет, джеймс обнимает кристен. она кричала. (желудок пульсирует). утром она бледная лежит у него под боком, под головой засохшая бурая лужа, в крови все, до чего смог добраться свет. в коридоре кровь, в ванной кровь, вся раковина в подтеках. джеймс хук смотрит в зеркало — он пил эту кровь большими глотками, его тошнит, он убьет питера, кем бы он ни был, потому что джеймс хук наконец проснулся, вынырнул из сахарного сиропа. добродетель — это порок, это кракен тянущий на дно, красивая маска. лёгкие, полные железа, не дающие всплыть. но он всплыл. его все ещё тошнит, он выглядывает из ванной, а кирстен вдруг во сне выкидывает вперёд руку. весь мир, весь этот отвратительный мир сжимается в одну надпись на зеркале, сделанную разломанной алой помадой. «я отрезала себе язык».