Страдай.

      Кровь течет изо рта. Стекает по подбородку тоненькой струйкой, капая прямо на чистый, дорогой ковёр. Интересно, ткань, из которой последний соткан, была изначально темной алой или она окрасилась в бордовый со временем?       Тело разрывалось на части. Казалось, туловище разрезали раскаленным ножом, затем сшивали заживо. Без анестезии, даже банального болевого шока. Перед глазами кружило, приходилось напрячься, чтобы не закричать. С другой стороны, это происходит уже второй месяц. Можно было и привыкнуть. Но каждый раз, все хуже и хуже, все болезненней и болезненней. Сначала это было лёгкое покалывание, неприятно, отвлекает, но терпеть можно. Дальше, казалось, будто на руке делают порезы. «Мозаика» росла, занимала все больше и больше части руки. Пока не заняла ее всю. Или, по крайней мере, ту, которую эта кровавая «мозаика» могла. Пока конечности не стали одним лишь комком пульсирующей, тупой боли. Ноги «поджигали», мышцы лопались, нервные окончания выходили наружу, кости трескались от напряжения. Двигать ими было невозможно, пока не приспособился. Пока не научился игнорировать, пока не привык.       Магнолия... такой прекрасный, нежный цветок, и такая смертельная опасность. Он никогда не носил в себе такие страдания. У него не было ни шипов, как у роз, ни яда, как у нарциссов. Безобидное, невинное маленькое растение. Живёт себе и живёт, никому ведь не мешает? Но сейчас... Сейчас сложно было бы произнести эти слова. Даже в собственной голове. У него не было шипов – была лишь твердая, но грубая древесина. И именно она, в виде острых веток, начала вонзаться прямо в сердце, питаясь кровью. Этот чёртов цветок прорастал с самого низа и возвышался на самый верх. Он старался выйти за пределы оболочки – он разрывал ее на куски настолько, насколько мог. Рвал на части. Он не знал, что эта оболочка – этот тесный, кожаный купол, в который его заточили, – чьё-то тело. Не знал, что приносит столько боли, медленно убивает кого-то. Он просто рвался на свободу. Он хотел увидеть мир! Он не мог понять, почему кто-то, невидный ему, рвет его, словно хищник свою жертву. Мучительно отрывает стебель за стеблем, лепесток за лепестком. Почему что-то – или кто-то, – не дает ему выйти. Разве можно винить его за это?       А тело продолжает ныть. Оно кричит, требует пощады, готовое на все, лишь бы эта агония прекратилась. Мозг хотел было отключиться, чтобы хоть как-то «помочь», но что-то внутри так и било по извилинам. Что-то внутри... отказывалось «сдаваться». Что-то... хотело помучать жертву или заставить ее бороться? Возвысить доверху или бросить в самый низ? Узнать или распознать было невозможно.       Невольные слезы катились по щекам, заползая в уши, в нос, в рот, стекая по шее.       Туловище дрожит. Все внутри, каждый орган, каждая ткань, каждый атом дрожит, внутренности скачут туда-сюда. Желудок закручивался в тугой узел. Тянуло блевать.       Сколько он так пролежал, на полу, в своей душной, холодной комнате? Час? Два? А может, несколько десятилетий? Он бы не заметил. Его бы не волновало.       Боль начинала потихоньку стихать. Медленно растворяться, что не сразу заметно. Мозг продолжает воспроизводить те ощущения, что чувствовало нутро несколько минут назад. Даже, если бы боли не было, – она бы все равно осталась в голове в образе четких и ярких воспоминаний. Скорее, чернильно-черных. Такое нельзя забыть. Хотя, очень хотелось бы.       Поднимался тот на ноги – осторожно, перед глазами всё ещё кружило, – медленно, насколько это вообще было возможно. Пытался балансировать или опереться о что-то руками, лишь бы не упасть. Если я сейчас паду, то уже никогда не встану.       В глазах всё ещё стояла белая пелена, затуманивающая зрение. Он моргнул. Она не исчезла. Моргнул ещё раз, и ещё, и ещё... Он что, ослеп? Нет, кажется, проходит. Вроде бы привычные, даже родные в каком-то смысле, краски начинают нещадно резать глаза. Непроизвольно он зажмурился. Он явно пролежал на полу не один час. Похер.       «Нужно найти зеркало» – единственная отчётливо слышная мысль, что смогла засесть в мозгу. Бездумно следуя ей, он, несколько раз теряясь в собственном доме, словно с непривычки, наконец таки добрел до ванны – там точно должно было быть это чёртово зеркальце.       Где? Где на этот раз?       Даже не пришлось снимать одежду. Белая магнолия тяжелейшим грузом висела на шее...       Вот он. Снова заходит в здание, снова направляется к своему месту, не обращая внимания ни на что, кроме своего собеседника. Если бы точнее, России. Так отвратно смотреть, как твой... – нет, ещё не "твой", – любимый улыбается, гуляет с другим. Так отвратно наблюдать, как он радуется, смеётся, пока ты страдаешь. Зная, что все из-за него. Да. Да, это он во всем виноват! Все он он он!       Обвинить другого всегда было легче. Тогда на спине не будет висеть груз разочарования и всеобщей ненависти. Это уже будут его проблемы.       Руки сами по себе сжимаются в кулак, а рот кривится в животном оскале. Он смотрит прямо на эту "парочку". Попросту ревнуя или расчленяя их обоих у себя в голове? Легче поверить во второе, честно. Никогда не знаешь, что творится у него в голове.       — Все пришли. – Констатировал факт Великобритания. Как бы намекал, что собрание пора начинать. Или, что США слишком долго пялится на двоих стран, и выглядит это, грубо говоря, чертовски странно. – Прошу вас, Америка.       Нажав на кнопку, – по всему залу был слышен звон тихих колокольчиков. Звонков, походящих на школьные. Удобно. – США, первым делом, прокашлялся в кулак, прежде, чем начинать говорить.       — Итак...       Это собрание началось. Он зачитывал заранее подготовленную лекцию, стараясь не делать ошибок или отвлекаться. Было... весьма сложно это сделать. И не потому, что некоторые молодые страны могли повести себя, как дети, – спать, не слушать, общаться друг с другом, а самые наглые (или просто смелые) даже могли уткнуться носом в телефон, – а из-за того самого сорняка, "выросшем" на шее. Он, обвивая конечности, туловище, глотку, тянул вниз, прямо на землю. Или сквозь нее.       Неужели... Господи, наконец-то!       Текст закончился. Американец еле как сдержал себя, чтобы не устало вздохнуть. Или облегчённо? Без разницы. Главное для него стало то, что он может сесть на свое место, не волнуясь о том, что на него пялятся сотни пар глаз. Это... он никогда не показывал, но, честно, вызывало некий дискомфорт. Особенно после того, как началось...       Эй, а вы не видели, как минут пять назад моё тело начали пронзать ветви гребаной магнолии? Не видели, как кровь течет из моего рта, туловища, рук, ног, прямо на пол?! Нет? Этого не было говорите? Слепцы.       — Обеденный перерыв. Через тридцать минут вновь собираемся здесь. Каждый на своих местах.       Заученная от и до фраза, произносимая каждый раз.       Нет... Нет, нет, нет, нет, нет, Господи, прошу, только не сейчас!       США заперся в туалете. Ему было плевать, зашёл он в мужской или случайно в женский. Или, что кто-то мог ещё быть внутри. И видать не зря.       Снова... Снова, черт возьми!       Левую часть талии словно пронзили острые клыки какого-то хищного зверя. Или ядовитого паука. Внутрь начал затекать «яд», медленно растворяющий органы. Все смешивалось в кашу. Ткани сливались, превращаясь в однородную смесь, кровь бурлила, мозг растекался лужицей, вместе с алой жидкостью вытекая из ушей, носа, рта. Тело трескалось, сквозь трещины просачивались белые лепестки. Грёбаный цветок продолжал рваться наружу.       В горле застрял ком. Металлический привкус, – уже ставший привычным, – в перемешку с желчью и чем-то горьким, отвратным. Этот ком перекрывал путь к воздуху, не давал вдохнуть и капли воздуха.       И в один прекрасный момент, он вышел. Чуть ли не «выпрыгнул» изо рта. Завтрак, обед, кровь, лепестки – все теперь лениво начало растекаться по полу.       Смотря на эту отвратительную субстанцию, США едва сдержал ещё один рвотный позыв. На языке все ещё чувствовался горький привкус. Горло до сих пор жгло, по нему словно провели ножом. На секунду американцу показалось, что он только что выблювал собственные кишки.       Неожиданно, в ушах начало звенеть.       Чей-то отчаянный, болезненный крик. Он сходит с ума или...       Почему этот голос так похож на...       Крик все усиливался. Америка закрыл свои уши ладонями, слишком громко. Что произошло?! Какого черта...       Может, это его собственный крик?...       Барабанные перепонки не выдерживали. Не выдержали.       Кровь с ракушки потекла по щекам, по подбородку, капая на пол. США медленно убрал руки, – они окрасились в его крови. Весь мир потерял свои звуки – лишь только этот гребаный звон эхом отдавался в черепной коробке. В голове засел этот звук – кому-то было больно, кто-то страдал, кому-то нужна была помощь... Кому?       Мне.       Оскалившись, США зло зарычал – его рык был прошел мимо ушей.       Почему... Почему это все происходит со мной?! Это ты подстроил, не так ли? Маленькая блядь. Маленькая, зловонная тварь. Сидишь там и смеёшься, да?! Не лги мне! Я оглох, но прекрасно слышу твой демонический хохот. Я слеп, но чётко вижу, как ты бежишь, словно ребенок, за раненым, несчастным животным, и лишь мать не даёт тебе добить его. Глупый, глупый ребенок. Это все игра для тебя, я прав? Одна из твоих тупых игр. И ты надеешься, что я буду следовать твоим правилам. Нет! Пошел ты к черту, вот что я тебе скажу!       Хочу посмотреть, что ты будешь делать, когда твои куколки восстанут, а игровая площадка станет твоей темницей.       Он не долго принимал подобное решение. Это было бесчеловечно? Это было жестоко? Аморально? Похер. Его это сейчас не волнует.       Над головой пролетали десятки китайских военных самолётов¹. Что... что они здесь делают? КНДР не обратил на это внимания. Возможно, его старый товарищ просто наделал уж больно много и теперь ему некуда их девать. Или же, они просто летели в другую страну и пролетали мимо. Однако, он не предупредил того об этом. Очень странно с его стороны. Даже намека не было... Ладно, хорошо, что хоть не сбили. Товарищ КНР бы это не оценил.       И пока он продолжал сверлить улетающий транспорт взглядом, к ногам приползла... белая крыса?       Но ведь здесь водятся только серые...       Или же...       Его догадка подтвердилась. Из самолётов начали по одному сбрасываться бомбы. И, что-то подсказывает КНДР, крыса появилась именно от одной из таких. Вот только как она выжила при падении...       Насрать! Даже, если это и не так – плевать. Надо уходить как можно скорее и предупредить об этом граждан.       Одна из таких бомб взорвалась совсем рядом. Тысячи насекомых выбрались наружу. И черт знает, какую заразу они несли. Людей на улице было не так много, это, наверное, хорошо. КНДР не мог закричать или сказать им уйти. Они же не идиоты, сами поймут, верно? Кореец надеялся на это. Он все равно слишком напуган, чтобы оборачиваться. Если события 1952² повторяются... Боже, нет! Этого не может быть! Прошу, только не опять...       Жуки уже расползаются по телу. Кусают, чуть ли не до крови, выедая одежду. Скарабеи – жуки людоеды. Раньше использовались в одном из методов казни, – человека смазывали медом, связывали, бросали в ящик и пускали скарабеев. Чтобы продлить мучения, могли кормить чёрствым хлебом и поить прокисшим молоком. И сейчас КНДР чувствовал себя жертвой этой страшной казни. Судья вынес вердикт – «Казнить, нельзя помиловать» – и теперь палач...       А кто мой палач?       Это ведь не мог быть он, да? Нет! КНДР не верит. Китай бы так не поступил... заставили? Не смогли бы. Он достаточно сильная держава, чтобы противостоять шантажу или давлению с любой стороны, как в экономическом плане (кто бы сомневался), так и в военном. Но если он это сделал по собственной воле... за что?... Решил, что диктатура Северной Кореи настолько жестка, что уж лучше перебить всех граждан внутри? Какая-то американская пропаганда подействовала, что он тоже настроился против того?       А может... что, если это вовсе не Китай? Возможно, это была попытка КНДР себя утешить. Возможно. Но в то, что китаец мог бы, во всех смыслах, без предупреждения о войне, начать огонь, верилось с трудом.       Это не имеет никакого значения сейчас, правда?       Ноги уже не держат. Яд начинает растекатся по венам. Медленно, растягивая удовольствие. Или страдание.       Он упал. Позволил себе расслабиться и упал прямо лицом в грязь. Тело отказывается двигаться и все больше и больше, больше и больше этих чёртовых тараканов ползут, жрут, убивают. На глаз наворачиваются слезы. От безнадёжности ситуации или нестерпимой боли во всем теле? От того и другого. Вот так все и закончится? Его просто медленно убьют, поедая мясо, кишки, мозги, одежду, мышцы, обгладая кости, оставляя после него ничего? Никто даже не сможет увидеть. Никто не найдет, не вспомнит. В памяти народа – как своего, так и чужого, – он останется лишь как "неудачный эксперимент СССР". И всё. Конец истории. Те, кто ожидали чего-то большего или значительного, можете смело идти домой.       Интересно, отчего я умру быстрее? От поедания заживо, потери крови или заражения?       И с этой мыслью, весь мир потерял краски. Чернильно-черная пелена застилала глаза. Или их уже успели вырвать? А может, они лопнули и вытекли от напряжения?       Тело разрывалось, во всех смыслах, а в ушах до сих пор слышалось чавканье скарабеев...       Удар. Ещё удар. Липкая слизь, белая кровь, этих надоедливых насекомых уже на подошве моих ботинок. Тупые жуки, думают, что я позволю им вкусить своего мяса.       Они не прекращают попытки. Раздражает. Такие же упорные и глупые, как и ты. Не видят во сне угрозы? Я им ее покажу. Я покажу им, кто тут главный и кто кого должен бояться.       Куда же вы? Что, достаточно всего нескольких жизней ваших собратьев, чтобы вы поняли, что я вам не по зубам? Гребаные лицемерные твари.       А вот и ты.       Доигрался? Почему же ты не отвечаешь? Даже глаза поднять не можешь... Что, тебе больше не нравится со мной играть? Какая жалость. Какая жалость, что мне нет до этого дела. Нечестно получается, что лишь ты получал удовольствие от наших прошлых игр, в которые именно ты меня и втянул. Время поменять роли, не думаешь?       Ты, глупый, глупый ребёнок.       Все ещё надеешься, что я пройду мимо, оставляя тебя гнить здесь со всеми этими грызунами? Нет. Нет, милый, так просто ты не отделаешься. Мне плевать, если ты мертв, я найду способ заставить тебя чувствовать как можно больше боли даже на том свете. Способы меня не интересуют. Цель важнее пути.       Каково быть игрушкой? Каково зависеть от того, кого ты ненавидишь больше всего? Каково это, когда на тебя надели железные кандалы, давящие на шею, которые без веления твоего хозяина не откроются? Сейчас ты полностью в моей власти.       Ты – обычная девушка, обвиняемая в колдовстве. Я твой судья, держащий факел прямо над хворостом.       Ты – простой французкий ремесленник, приговоренный к гильотине. Я твой палач, готовый в любой момент отпустить верёвку.       Ты – русский крестьянин. Я дворянин, способный в любой момент выгнать тебя за плохую работу со своих земель.       Ты – изменник государственной религии, проповедующий иное, "неправильное". Я Инквизитор, уже выбирающий самый изощрённый метод казни для тебя.       Ты – еврей, во время холокоста. Я немецкий нацист, верно служащий Третьему Рейху.       Ты – советский рабочий, которого подозревают в государственной измене. Я военный, что тебя и расстреляет.       Ты – несчастный зверёк, загнанный в ловушку. Я охотник, уже перезарядивший ружье.       Ты – ничтожная муха, попавшая в сеть. Я паук, готовящий пасть.       И во всех случаях твоя жизнь лишь в моих руках.       Или ты правда думал, что этот день никогда не настанет? Думал, что неуязвим, что имеешь защиту даже от моего влияния? Думал, что они тебя защитят? Что он защитит.       Как видишь, дорогой мой, это не так.       На этой земле кого-то главнее и выше меня нет. Есть только твои никчемные друзья, возомнившие себя таковыми. Имеющие наглость звать себя "Сверхдержавами". На деле же, оказываются лишь лживыми пустышками. Они развалятся, как и твоя мать. По крайней мере, один из них уже начал. И не думай говорить об обратном, я прекрасно слышу и понимаю, что говорю.       И теперь, вот, куда мы зашли. Ты, искусанный и весь в крови, без сознания, лежишь прямо перед моими ногами. Как жаль, что меня не было рядом, когда это только началось.       Я хочу видеть твои слёзы. Я хочу видеть, как ты корчишься от боли, слышать твои крики, всхлипы. Я хочу видеть, как ты мучаешься. Я психопат? Я эгоист? Больной ублюдок? Да. Да, точно, верно, я прекрасно знаю. Я садист? Определенно. Я мазохист? Может быть. Но ведь не я виновен в своем нынешнем положении. Не я виновен в том, что задыхаюсь в этих чёртовых сорняках. Это твоих рук дело. И знаешь что? Я обещаю тебе кое-что. Ты будешь страдать, пока я жив, слышишь? Ты будешь страдать так же, как и я.       Не я один должен задыхаться в собственных слезах.       Он знал. Смотря на безсознательное тело, он знал, что именно сейчас начнётся. Снова. Интересно, как растение удивит его на этот раз? Где прорастет? Откуда вырвется?       Скоро узнает.       Даже зная, что лишь отталкивает от себя, что делает всё только хуже, он – осознанно, – отдавал приказы, нажимал на кнопку...       Мазохист? Садист? Возможно, и то, и другое.       Голову вновь накрыла волна боли. Это не было страданием – агония была долгожданной.       По щеке потекла кровь, в перемешку с чем-то белым. Глазное яблоко вытекало.       На месте левого глаза появилась магнолия.