Videoclub — What Are You So Afraid Of
Куроо ехидный и кривовато-улыбчивый, шумный, когда есть кому заразить его шумихой; он вообще легко поддаётся общему настроению и пытается его поддерживать — вот Яку-сан дрючит Хайбу за очередной проступок, а Куроо подключается, строя из себя справедливого отца, который легко даст тебе понять, что разочарован, одним взглядом, но затем почему-то добавляет слова, и становится совсем паршиво; вот он, не то чтобы из обжор (Цукишиме кажется, что Куроо-сан следит за фигурой и вообще ведёт здоровый образ жизни настоящего спортсмена), но однозначно заражённый общим желанием наесться мяса и сгоревших овощей до раздувшегося брюха, да ещё запихать его за обе щёки тем, кто на диетах… Цукишима собранный и очкастый. Угловатый, неуклюже-длинный, такой, думается Куроо, трогательно детский, что сердце сжимается. Куроо смотрит на Цукишиму и видит себя, будто в зеркале времени: такого же неловкого, высокого, показательно серьёзного и страшно боящегося оступиться, встать у кого-то на пути, помешать. Куроо смотрит на Цукишиму и видит себя, Куроо смотрит на длинную спину и видит, как темноволосый мальчишка с острыми локтями и узкими лодыжками убегает от него назад, в прошлое, а Цукишима, такой юный (Вы старше всего на два года, Куроо-сан!), такой, в самом же деле, ещё счастливый, из этого самого прошлого идёт к настоящему, чтобы взять короткий старт до будущего и обогнать незадачливого семпая. Куроо смотрит на Цукишиму и понимает, что ещё не готов уходить. Нет, серьёзно, не могла эта высоченная Токийская башня прийти на год раньше? Вот бы они повеселились! И Куроо бы совсем не думал о такой чепухе, как неизвестное будущее, у которого страшные глаза и почему-то очки со знакомой оправой. Они обмениваются адресами. Куроо не знает, почему так цепляется именно за самого внешне зрелого первогодку и в скором времени бросает все попытки как-то это аргументировать, просто подходит, когда тренировочный лагерь вот-вот свернётся, и спрашивает, как Цукишима относится к бумажным письмам, но выглядит так, будто просит, а Цукки ненавидит, когда уважаемые им люди что-то клянчат, поэтому просто говорит свой адрес и даже записывает его для Куроо. Куроо хочется думать, что узкоплечий громила действительно будет ждать его писем и проявит капельку понимания, вытерпит записки старшего. Остался же только год.***
Когда Куроо особенно тревожно, он кусает щёки со внутренней стороны и считает до ста. Это происходит вечером, во время уборки зала после тренировки (когда Яку соглашается составить ему компанию, они порой переглядываются, и взгляд у них одинаковый тяжёлый, и Куроо страшно, Куроо безумно, безумно страшно, что даже Яку не по себе), дома, ближе к ночи, когда он делает уроки, по утрам, когда он просыпается слишком рано без будильника и пялится в потолок, неспособный заснуть.И лужи нынче Горят розовым утром — Весна так близка.
Как тебе? В младших классах я был хорош скорее в хокку, чем в каллиграфии, но классная учительница всё равно была в восторге. Ох уж эта японская эстетика, да? Знаю, сейчас только июнь, но… Ближе к осенней зиме Куроо становится совсем не по себе — он заходится паникой, мать покупает ему успокоительные и записывает к психотерапевту, сетует, что её мальчик поломался так рано. У Куроо нет папы, но ему кажется, что так даже лучше — не оправдать надежды матери страшнее, нежели надежды отца, но приласкать и успокоить сможет только женщина, даже если именно она разбила тебя в пух и прах. Это у неё Куроо научился так смотреть — ехидно, насмешливо, гордо. Внимательно, неуверенно, оценивающе. Со злобой, с яростью, с тревогой… Куроо кладёт в письма кривоватые и чуток порванные поделки из разноцветной бумаги, совсем в них не веря, и старательно выводит хокку.Так гордо стоит Динозавр из бумаги, Что я страшно рад.
Приветик. Я увлекся оригами — помогает с мелкой моторикой и когда надо руки чем-то занять. Слышал от Веснушки, давно ещё, как он шутил над твоей любовью к ящерам. Жёлтого зовут Цу-чан, красного — Ямада-кун, синего — Рекс. Куроо уверен, что проваливает каждый тест, который пишет, а когда получает семьдесят баллов минимум, думает, что всё ещё спит, так и не отойдя от ночной прокрастинации. Куроо спокойный, улыбчивый, Куроо отвлекается на всё, на что только можно, лишь бы не думать об экзаменах и о том, что он единственный в классе идет в медицинский. Куроо не готов ступать на новый путь в принципе, не говоря о том, чтобы делать это в одиночку, но Провидению, кажется, совсем плевать.О, нет страшнее Вещей: боль самурая… Не знать ей границ.
Я ударился мизинцем об тумбочку. Если ты думаешь, что это смешно, то знай, что моя нога не помещается в кроссовок и мне на какое-то время путь на площадку заказан. На тренировочный шлю к тебе нашего нового аса. Дрессируем по высшему классу, папа-ворон должен оценить. Куроо начинает грызть ногти и пытаться забыть адрес. А потом Цукишима начинает отвечать.Надоедливый. Беспокойство бьёт ключом. Забудься на миг.
И Куроо кажется, что он немножко, совсем чуть-чуть… Спасён.***
Ты знал, что динозавров складывать сложнее всего? Я могу тебя, конечно, научить, но я-то профессионал, я с них начинал, тебе, может, полегче что взять, цветочек, например? Цукишима прибирает к рукам тридцатое письмо, и ему хочется улыбаться, но вместо этого он щурится, высматривая в иероглифах недочёты (их общение переросло в тренировку для мозгов — тут отметь помарку, там, намекни, проверь себя) и параллельно доставая очередной псевдошедевр оригами. Цукишима раскладывает его в прямоугольный лист не раздумывая, чтобы прочитать записку, которую Куроо прятал у динозавриков (иногда он слал сов или котов, но динозавры присутствовали из раза в раз) под сердцем. Это могли быть пожелания доброго дня, удачной недели или простенькие хокку — их Цукишима особенно любил, несколько завидуя навыкам семпая. Тот был далеко не мастером, но получалось у него с душой. А иногда так глубоко, что у Цукишимы мурашки шли.Иди вперёд смело. Преград не существует. Они в голове.
Или…Сердце в ужасе. Одинокость так близко, Что разум меркнет.
Цукишима ничего не понимает — Цукишиме пятнадцать, он только-только перешёл в старшую школу, вокруг столько новых лиц и предметов, событий, склонов, что следует покорить. Цукишима не понимает, Цукишима — мамина гордость. Но у Цукишимы холодеют кости — за шиворот сыплется то ли снег, то ли прах грядущего, но не его, если бы его, а чужой. А это почему-то страшнее.***
— Куроо-сан! Вечерело. Они собирались уезжать обратно в Мияги, но уйти не попрощавшись Цукишима не мог. Куроо пялился на розовощёкие облака, спина у него была удивительно напряжена, форма прилипала к телу. Ничего не скажешь — сегодня команды повеселились на славу. — Куроо-сан? Куроо опускает голову. У Цукишимы в кармане помятый жёлтый динозаврик. — Цукки! — он искусственно расслабляется, неправдоподобно улыбается, не по-настоящему блестит глазами, механически оборачиваясь. — Ну-ну, как жизнь молодая? Что, уделали мы вас сегодня? А я говорил, говорил же: Лев не промах, есть, на кого вас оставить. Вот он вас погоняет к третьему году, запомни мои слова… Цукишима встаёт рядом и смотрит в небо. Небо откровенное, пунцово-фуксиевое. Облака толстые. Цукишима ничего не говорит, только стоит к Куроо близко-близко, касаясь плечом, рукой, спрятанной в кармане. Куроо замолкает, воровато смотрит на Цукишиму, прослеживает его взгляд. — А, — говорит. Тоже вверх смотрит. — Красиво, да?Ведь каждый конец — Лишь начало. Но чего? Пойди и узнай.