С самого начала

На самом деле не потребовалось вообще никаких усилий, чтобы вычислить, кто был юным светловолосым наставником Дамблдора в ментальных искусствах. Том и не догадывался, что ему нужно просто дождаться первого учебного дня и прийти вместе со всеми на завтрак. Многие слизеринцы получали по утрам Ежедневный Пророк, ему достаточно было протянуть руку, чтобы в нее вложили свежий, еще нечитанный экземпляр, вкусно пахнущий чернилами. Газета многообещающе хрустнула — с первой страницы смотрел на читателей вождь немецких волшебников, проводивших сейчас впечатляющий эксперимент — подчинение магглов целой страны. Конечно, изображения Гриндельвальда Том видел и раньше (отсюда смутное чувство узнавания), но никогда еще так пристально их не разглядывал, а ведь пронзительному взгляду и надменно вздернутым уголкам губ стоило поучиться. Он постарался как можно точнее скопировать мимику и поднял глаза, чтобы обнаружить, что зритель для его представления отсутствует. Тот же приглушенный гул, рождаемый стуком вилок по тарелкам и полусонными разговорами, а Дамблдора за преподавательским столом уже не было, и это выглядело как-то неправильно. Они не обсуждали это, но тем интересней было наблюдать, каким непроницаемо-безмятежным становится лицо профессора, когда в печати появляется очередная статья о Германии. Том в эти дни с огромным трудом сдерживал улыбку — владеть чужой тайной оказалось ни с чем не сравнимым удовольствием. Ты ничего не делаешь, просто знаешь — и тебя боятся, твой жест содержит нечто едва уловимое и непонятное другим — и вызывает заранее предсказуемую реакцию. Он подбил Эдиссона задать на уроке вопрос об отношении английских политиков к завоеваниям немцев, назвав Гриндельвальда по имени. Дамблдор с искренним интересом посмотрел на спрашивающего и в свою очередь поинтересовался, на многое ли тот готов, чтобы не вести войну на своей территории. Позже Том обнаружил, что лишился общения без всяких объяснений, но это, казалось, того стоило — гнев Дамблдора, спрятанный от остальных за самым беспечным выражением лица, был именно таким, как надо: Том почувствовал полыхнувшее в его сторону пламя, кожа до конца урока горела так, будто ее на самом деле обожгло. Стоило ли? Конечно, потерянных дуэлей было очень жалко, все предыдущие встречи ушли только на то, чтобы Том научился аппарировать. Начало получаться уже на второй день, но переносилось плохо — тошнило, перед глазами плавали круги, на то, чтобы прийти в себя полностью, уходила четверть часа. Дамблдор хмурился, утверждая, что все же, видимо, рано, о дуэльной практике с аппарацией не может быть и речи, но Том не был настроен прерваться на полпути — хотел точно знать, что теперь владеет перемещениями. "Я смогу". И снова перед глазами плыли черные пятна, медленно превращаясь в силуэты окружавших опушку Запретного леса деревьев. Хотелось сесть прямо на снег, восхитительно холодный, а еще лучше — упасть в него лицом. Из носа пошла кровь, это, видимо, было его слабым местом. Том старался незаметно вытереть ее, стряхивал темные капли в снег, боясь, что, если Дамблдор увидит, все закончится запретом, "подрастешь — научишься". Но вышло наоборот — профессор поколдовал над его носом, и стало гораздо легче. Теперь получалось не только аппарировать, но и ставить маскирующие чары, сложнейшие, за гранью школьной программы, явно дамблдоровского изобретения, во всяком случае, в его стиле: несколько простеньких заклинаний, совершенно неожиданно сплетенных друг с другом. К самим дуэлям вернуться они не успели, и кто виноват? Сейчас знакомая дверь оставалась закрытой, когда бы Том ни пришел, и это крайне выводило из себя — что стоило открыть ее и сказать "убирайся"? А так трепыхалась надежда, что профессор действительно отсутствует, и потом все вернется на свои места. Том и раньше замечал, что Дамблдор часто исчезает из школы. В свете знакомства с лидером противников это допускало самые разные объяснения, но никаких дополнительных фактов добыть не удалось. Пришло время пожалеть о своей выходке — створки раковины сжались гораздо плотнее, как будто часть доверия, данная тогда авансом, была отобрана обратно. Том вынужден был признать, что ни в ком больше не встречал такой странной смеси открытости и замкнутости, а ему хотелось больше ниточек, чтобы чаще думать "я знаю, что с тобой сейчас на самом деле, остальные — нет", и чувствовать нечто странное, как будто Дамблдор на мгновенье становится его собственным. Самым потрясающим в дуэли с Дамблдором было то, что Том тогда совершенно забыл о самом себе, став на это время идеальным орудием, черпая до дна все силы, что есть. Хотелось попробовать еще раз, прямо сейчас, черт возьми. Ради этого можно было не только извиниться за неудачную шутку, но пока не перед кем. Оставалось периодически прогуливаться по знакомому коридору, стуча костяшками по глухо закрытой двери, очень небрежно, просто на всякий случай. Круг за кругом, останавливаясь поболтать, заглядывая в библиотеку, но каждые полчаса снова оказываться там. Поговорил с дверью, однажды ведь и это подействовало, погладил пальцами резные изгибы — хорошо изученный пейзаж с мостом через речку. Когда он приходил сюда раньше, приходилось смотреть на этот мост снизу вверх, а теперь он был прямо перед носом. Том улыбнулся старому знакомому, шепнул "еще увидимся", резко оттолкнулся и быстро пошел к себе, твердо намереваясь на этот раз лечь спать. — Торопишься? Дамблдор стоял впереди, у колонны, защищенный ее тенью и бликами факелов от не слишком внимательного взгляда. Словно в отместку старым нарядам, теперь он был одет во что-то серое, неприметное и немаркое. — Проходил мимо, решил узнать, не планируете ли вы новых тренировок… — Том очень старался, чтобы его тон не показался слишком просительным. Одернул мантию под оценивающим, насмешливым взглядом. — Скорее нет. У меня много дел, да и ты, я полагаю, нашел новый способ удовлетворять свое любопытство, и он плохо сочетается со старым. Не стоило тратить время и делать вид, что намек непонятен. — Это была всего лишь шутка, непонятная даже для того, кто задавал вопрос. Простите. — Не всегда слова "простите" достаточно. Может, мне оказать ответную любезность — прочесть вашему курсу лекцию о том, как помочь при родах женщине-сквибу или потерявшей магию? Том даже не сразу понял, что имелось в виду, а когда понял — побледнел. — Вы считаете, это меня заденет? — "браво, Дамблдор, вряд ли есть тема, которую мне не хотелось бы трогать сильнее. Бьете без промаха, как всегда, ну, на этот раз я хотя бы заслужил. А раз заслужил, я позволю вам говорить об этом". Это было исключением — Том очень давно не говорил ни с кем о своем рождении, запрещал себе думать об этом, а каждому, кто смел хотя бы намекнуть на его происхождение, доставалось как следует. — Волшебница в сознании не погибла бы, даже не попытавшись помочь себе. Статут Секретности не предлагает жертвовать ради него жизнью. — Я думаю, она была магглой, — это впервые прозвучало вслух. Да, он сам это сказал. — Сложно говорить наверняка, но там, где не может быть ошибок, ты значишься под фамилией Риддл, больше ни одного волшебника с такой фамилией нет. Твой отец волшебником не был. — Но вы тоже уверены, что я не грязнокровка? Альбус поморщился, но вряд ли можно ожидать от слизеринца, чтобы он называл это иначе. — Почти. У тебя очень сильный дар, такое бывает, если к хорошей магической крови примешать немного маггловской. Раз отцовская линия исключается, волшебницей или сквибом была твоя мама. Это немного объяснило бы всю ситуацию, некоторые маги воспринимают потерю или отсутствие магии как катастрофу и в какой-то момент уходят, куда глаза глядят, от всех, кто их знал. — Вы храните то воспоминание? Которое когда-то обещали, а я так его и не посмотрел… — С тех пор мы научились мириться немного быстрее, верно, Том? Идем, посмотришь, может быть, узнаешь что-то новое. Неожиданная капитуляция. Дамблдор пропустил его в свои покои. На столе были разложены странные детали — шестеренки, пружинки, замысловатые стеклянные штуковины — профессор в последнее время увлекся то ли артефактами, то ли магическими приборами, во всяком случае, они разбирались. Подойдя, Дамблдор осторожно сдвинул все на край и поставил на стол небольшую, явно старинную вазу. Том несколько удивился такому началу, но то, что последовало дальше, удивило еще сильнее — ваза оказалась тем самым артефактом для просмотра воспоминаний. Том узнал, как можно извлекать свои мысли и показывать их другим. В воспоминание Дамблдора они провалились вместе, нырнув в вазу, чтобы увидеть самих себя в прошлом. Дамблдор практически не изменился, а Том был намного младше, еще не знающим в то утро, что он волшебник. Один разговор — мост через пропасть. Про Коул интересно — не любила его и тогда, и теперь, но видел бы Дамблдор, как она сейчас выполняет все, что он приказывает — оказалось, из взрослых легче всего подчинить тех, кто поклоняется бутылочке. Но мама — она видела его маму и помогала, наверно. Куда ее отвели? В сестринскую комнату? К доктору на второй этаж? Наверно, было одиноко и страшно умирать среди незнакомых лиц, в какой-то из неприветливых серых комнат. Нет, об этом не стоит думать, если он не хочет расклеиться прямо здесь. Эти мысли под запретом… Не все, рассказанное Дамблдору, он знал раньше. Историю имени выспросил, конечно, а вот то, что красоту он получил в наследство от отца, почему-то не упоминали. Это укладывалось в версию Дамблдора: ведьма и красивый маггл. Но что случилось с ними дальше? Том долго сидел, задумавшись, и перебирая в памяти увиденное, Дамблдор не мешал ему. — Можно, я посмотрю еще раз один? — Тот же идефикс, что и в одиннадцать. Иди, — Альбус махнул рукой, разрешая нырнуть в чашу. — А что такого? — Хотелось взглянуть на тогдашнего себя еще раз, шепнуть пару важных слов, хотя бы сказать, что все будет хорошо. Гораздо лучше, чем было. Конечно, Том понимал, что на самом деле этого не будет, никто ему ничего тогда не сказал, но вот хотелось, и все. — Это мое воспоминание, вообще-то, оно живет в моей голове, а ты говоришь мне, что я лишний. Тогда я думал, что покажу очарованному ребенку магический мир… — Обижает? — Нет, — замкнутое, холодное "нет" скорее было признанием, что да. — Тогда я считал себя ужасно взрослым и самостоятельным. Очень хотелось убедиться, и получилось — я же купил в Косом переулке все, что было в списке. Ну, что не так? Не понимаю, почему я должен был идти с незнакомцем. Никогда не уступал из вежливости или страха обидеть, и не советую от меня этого хотеть — аукнется. Дамблдор резко отвернулся, отошел к окну, как будто мокрый от дождя двор — самое интересное зрелище. Спрятался? Пришлось разговаривать с его спиной. — Что за глупая привычка молчать, когда вы злитесь? Не молчите, скажите сразу, накажите, в конце концов, в школе полно способов. Вы промолчали, но до сих пор помните то, что было три года назад. Да к черту такое молчание. За этот вопрос тоже будете злиться много лет, Дамблдор? Я бы предпочел рассчитываться сразу, — Том встал рядом, рассматривая крохотные мокрые деревья внизу. Вдруг оказалось, что, если приглядеться, отсюда можно рассмотреть даже крыши домиков в Хогсмиде. — Если я накажу тебя по-школьному, ты потом сидеть не сможешь, — казалось, Дамблдор как никогда близок к тому, чтобы согласиться с этим щедрым предложением. — Вам — разрешу. — У тебя спрашивают разрешения? — Меня в этой школе ни разу не наказали, Дамблдор. Никто, кроме вас. — Тогда я не буду изменять наши правила — накажу по-своему, так, как сказал. Увидишь. — Публичную лекцию от вас я просто не вынесу. Не стоит. — Я не буду ничего читать сам, ну кто я такой, чтобы учить вас медицине. Так в школе появился курс экстренной помощи пострадавшим, объявление о нем повесили на следующий день. Прошедшие и сдавшие зачет получали заверенное по всей форме разрешение колдовать в том случае, если им придется такую помощь оказывать. В документе были перечислены ситуации, когда разрешение действует: маг без сознания или не может обработать рану сам, лишился палочки и не рискует лечить чужой, не обладает магией в этот момент. Том слышал, как старшекурсники перешептывались, обсуждая, не имеется ли в виду, что нужно помогать и магглам. Они решили, что нет, даже магглолюбец Дамблдор не мог зайти так далеко, а это его детище, хотя практику провел приглашенный из Мунго колдомедик. Том мог бы не понять намека, если бы не предыдущий разговор. А так пришлось сгонять со щек то и дело подступавшую краску, хотя занятие о помощи при родах и для других прошло очень нервно, только перечисление возможных проблем заставило пару нервных девушек покинуть лекцию и больше к курсу не вернуться. Альбус пожалел о созданном курсе ровно через час после того, как объявление было повешено. Что-то с Томом шло не так, все время не так, как он рассчитывал. Когда-то Альбус решил, что этот мальчишка поймет, что он делает с другими, только на собственной шкурке. Но Том не менялся. И в то же время оказался более гибким, если так можно выразиться. Он прощал то, чего не прощали Альбусу другие. Случайно оглянувшись, Дамблдор обнаружил вокруг себя пустоту — его уважали, с ним советовались, ждали его решений, но держали дистанцию, и Том оказался ближе, чем кто угодно другой. Именно потому, что умел находить компромисс лучше других, не боялся, что не сможет отказать Альбусу, как боялись этого остальные. Или просто не могли? Том не позволял никому, в том числе и взрослым, заставить его сдать позиции. Уходил, если не мог немедленно изменить ситуацию, делал по-своему, если у него был хоть какой-то выбор, хоть какое-то пространство для маневра. Альбус знал за собой легкую склонность менять других, но ничего не мог поделать — это было инстинктивным. На всех остальных получалось влиять, даже не замечая и не желая этого, они, по всей видимости, чувствовали давление, обижались и разбегались в разные стороны, ничего не объясняя. Только Риддл возвращался. Стало страшно, что этой маленькой местью их дружба закончится, но она не закончилась. С этой дружбой была и еще одна проблема: уже сейчас, на третьем курсе, стало видно, каким харизматичным вырастет Риддл. Альбус уже пару раз ловил себя на том, что просто смотрит на него, забывая дышать, забывая настолько, что приходил в себя от недостатка воздуха, вынужденный делать несколько жадных быстрых вдохов. Никогда с Риддлом не будут дружить, будут любить или ненавидеть. Слагхорн недавно жаловался, как изменился его факультет — он привык иметь дело с отдельными яркими личностями, и вдруг получил слаженный коллектив, такое единство, которое не снилось и гриффиндору, не пускающее его внутрь. О проделках ничего узнать не удается, змееныши вдруг не ябедничают, не жалуются, не рассказывают даже наедине, даже под давлением, что у них там происходит. Такое чувство, сказал он, что их можно пытать каленым железом, они не выдадут того, кто у них главный. Альбус тогда долго смотрел на Горация, пытаясь понять цель разговора, потом спросил: "А сам ты этого не знаешь?"