всему виной океан

день тридцать третий. узнал, что шиншо в прошлом был певцом. не самым известным, конечно, но свою публику в барах имел. сегодня у нас был вечер музыки. все пациенты просто собрались в актовом зале, где обычно проходят мероприятия, соединили столы, достали стулья, поставили еду и напитки и включили музыку. кто-то танцевал, кто-то разговаривал за чашечкой чая, кто-то пел. мне нравилась та атмосфера. казалось, я очутился в совершенно другом мире, где были свои законы, морали и правила. так оно на самом деле и было. мир, в котором живу я, абсолютно отличается от того, в котором живешь ты, мама с чонхи и все остальные. мы — загнанные в клетку, провинившиеся существа, и поначалу единственное, что мы ощущаем — испуг и желание сбежать, как обычно это чувствуют пойманные животные., но со временем мы привыкаем к здешним условиям, смиряемся с нашей участью и начинаем жить заново: дружить с такими же, как и мы, переживать все эмоции заново, учиться переживать. учиться жить. именно об этом я думал, попивая апельсиновый сок. он был сладким и очень даже вкусным. не знаю, почему ты его так не любишь., но я бы хотел, чтобы ты попробовал его. может быть, здешний сок какой-то особенный и тебе бы он понравился. заиграла одна из наших с тобой любимых песен: «it's not for me to say». я невольно стал петь, и не просто бубня под нос, а в голос. представляешь?! раньше я бы в жизни не стал петь перед таким большим количеством людей, но здесь все, опять повторюсь, иначе. я тоже другой. мое прошлое «я» осталось там, в твоей квартире, а может, оно оставило меня намного, намного раньше. кто я такой? я не смогу тебе ответить, потому что сам не знаю ответа на этот беспокоящий меня столько времени вопрос. я сидел за столом вместе с мокко и другими знакомыми, с которыми он был в очень хороших отношениях. они были друзьями. и даже, наверное, моими. услышав мое пение, они заулыбались и стали слушать. на удивление, я не смутился и продолжил петь. наверное, потому, что пел я, думая о тебе и твоей солнечной улыбке, которая была ярче летнего утреннего солнца. я пел для тебя. на меня стали озаряться с соседних столов, показывать пальцы вверх, а когда песня закончилась, помещение залилось аккомпанементами. только в тот момент я почувствовал, как лицо стало ярко-красным, стало трудно дышать и захотелось выйти на воздух. — слушай, малой, — начал мокко, выглядя удивленным не меньше других. — у тебя хороший голос! нужно как-нибудь тебя в наше караоке затолкнуть! ничего ответить я ему не смог. затем он упомянул, что шиншо был их королем песен, и шиншо пояснил, что раньше часто выступал на публике со своей группой. я бы никогда не поверил в это, потому что выглядел он не как человек, который умел отлично петь, но в мире много странностей. так мы договорились завтра встретиться в музыкальной комнате и вместе что-нибудь спеть. я каждый день думаю о тебе. каждый час, каждую минуту. вау, я правда тебя так сильно люблю? иногда мне это кажется нереальным. надеюсь, у тебя все хорошо. скорой твой день рождения. звонка от момои в девять часов вечера буднего дня чимин не ожидал, тем не менее это случилось. ничего подробно не объяснив, она сказала, что: «это срочно, пожалуйста, приезжай ко мне, мне надо тебя увидеть прямо сейчас.» что он мог сделать? отказать? взяв машину тэхена, чимин с тревогой завел мотор и вырулил на дорогу. по радио играл элвис пресли, но настроения его слушать совершенно не было. парень стал щелкать радиоканалы, пока не наткнулся на классику. это было оркестровое исполнение одной из сонат бетховена — то, что нужно было, чтобы пуститься мыслями в далекое странствие. уже стемнело. захотелось оказаться на берегу океана с сидром в руках и чонгуком рядом, касаться его мягких щек, кончиками пальцев проводить по приоткрытым губам, зарываться в длинные волосы, шумно вдыхать сладковатый аромат, прикрыв глаза. чимин тяжело вздохнул, почувствовав странное тепло внутри, и откинул свои фантазии на второй план. с момои он виделся последний раз на свой день рождения. девушка пришла с бутылкой вина и книгой «дети из камеры хранения», которую чимин давно хотел прочитать, но все не находил времени. они втроем устроили вечер с приятной музыкой и веселыми разговорами — как раз то, чего ему так давно не хватало. это было чуть больше недели назад. что могло произойти с момои, что она так внезапно позвонила, чимин представить не мог. ее голос не выражал никаких конкретных эмоций. он не был грустным или жизнерадостным, встревоженным или холодным. как будто она затаила дыхание и на выдохе сказала ему те несколько фраз. он быстро поднялся к ней на этаж и постучался в дверь, но ему никто не открыл. он постучал еще раз, через несколько секунд дверь плавно открылась и на пороге появилась момои с румянцем на щеках. она была одета в белую майку, из-под которой просвечивалась ее грудь, и в серые шорты — совершенно не по сезону, учитывая недавнее похолодание. по ее сладкой улыбке и мягким движениям, чимин понял, что она была пьяна. они прошли на кухню, но на столе никаких признаков алкоголя не было. — что случилось? девушка обняла его и закрепила руки на шее. чимин почувствовал, как ее соски упирались ему в ребра. во рту пересохло. кажется, что-то намечалось. — я рада, что ты пришел, — мелодично произнесла она, проигнорировав его вопрос, и приблизилась, заглянув в глаза. — я так сильно соскучилась по тебе. — что ты делаешь, момои? — мягко спросил пак, держа руки позади себя и слыша, как бешено колотилось собственное сердце. — помнишь ту ночь, когда мы целовались? — чимин неуверенно кивнул, уже догадавшись, к чему девушка клонила. — давай повторим ее, — прошептала она парню в губы и поцеловала его. чимин не знал, почему ответил ей, почему не отстранился позже, когда они упали на кровать, почему не остановился, когда они стали снимать с себя одежду, когда момои стонала его имя. его разум заполнился густым туманом, угарным газом, ядовитым концентратором. казалось, он оказался под действием наркотиков и алкоголя вперемешку, хотя ни того, ни другого в тот день не употреблял. он не отдавал себе отчета в действиях — его тело двигалось само по себе, отсоединившись от сознания и взяв на себя всю ответственность происходящего. дождавшись, когда момои уснет, он убрал от себя ее руки, поднялся с кровати, совершенно ничего не чувствуя, оделся и вышел из квартиры. на дворе стояла глубокая ночь. машин было намного меньше. в голове было пусто — в груди тоже. никаких мыслей по поводу содеянного у него не было, ни отвращения, ни сожаления — тоже. последние часы очень смутно отпечатались в его памяти и, наверное, тем было лучше. чонгуку снилось, как он шел вдоль берега во время бури. сильные порывы ветра подхватывали кучи песка и яростно подкидывали вверх, пропускали через себя, закручивали, потом отпускали и, будто огромным веником, смахивали в разные стороны, образуя песочные потоки. волны озверело бились о берег и дамбы, образуя навевавшую страх пену. всплески ледяной воды попадали ему на лицо и смешивались с песчинками. чонгук куда-то с трудом пробирался, что-то или кого-то искал, пытался догнать. зыбучие пески затягивали его внутрь, но он продолжал вырываться и двигаться вперед. вокруг ревели звуки, небо вот-вот собиралось обвалиться, где-то вдалеке сверкали яркие молнии. чон оглядывался, но никого не было. совсем никого. на всем белом свете остался только он. воздух был тяжелым, ветер не давал вдохнуть. непонятная дыра в груди становилась шире, а тело ослабевало. он понял, почему это происходило. он был одинок. вот то самое чувство, которое не покидало его на протяжении долгого времени. он был одинок. чонгук неистово кричал. кричал, не заботясь о песке и морской воде, ветре и холоде, тому, что он тонул, что океан его с жадностью пожирал. он ревел, срывая глотку, как будто с него живьем сдирали кожу. когда он проснулся, на часах показывало пять ноль три. до подъема было еще два часа, но сна ни в одном глазу не было. ощущение ледяной воды перенеслось в реальность — его тело охватил озноб. в глотке пересохло, будто он на самом деле кричал. чонгук повернул голову в сторону и увидел мирно сопевшего с открытым ртом мокко. когда он вышел из комнаты, на его удивление, в коридорах было слишком тихо. только заливистое пение птиц было слышно из открытых на форточку окон. казалось, спали даже здания. у чонгука создалось ощущение, что он до сих пор находился во сне — в его второй части. он потрогал свои щеки, взъерошил волосы и прикусил язык, на всякий случай ущипнул себя — нет, он не спал. когда он завернул за угол, где была мини гостиная с диваном, двумя креслами, телевизором и кулером для воды, у окна он увидел мужчину, молчаливо смотревшего на улицу. имени его чон не знал, но иногда видел. об этом типе ему ничего известно не было. — доброе утро, — сказал парень и, встретившись с пустым взглядом, взял стакан и налил холодной воды. мужчина ответил ему только тогда, когда парень уже допил. — гулять без сопровождения разрешается только спустя три месяца нахождения здесь. как я помню, ты попал сюда первого сентября. его точная память удивила чонгука, потому что он сам иногда не был уверен, когда это произошло. что-то в этом человеке его настораживало. то ли это была его фигура, походившая на горбуна из нотр-дама; то ли пассивная агрессия, которая проскакивала вместе с леденившим душу тоном в голосе; то ли чонгук просто еще не отошел от своего сна или до сих пор находился в нем. его тело невольно напряглось, животный инстинкт защиты появился из неоткуда. — я помню тот день, как будто это было вчера. ты был таким бледным, напуганным и жалким… будто хотелось позвать мамочку и побежать в ее объятия. твои большие глаза озирались по сторонам, как обычно смотрят загнанные в угол никчемные жертвы. мужчина повернулся к нему лицом, и чонгук увидел расширенные в безумии сверкавшие красным глаза. на его лице красовалась широкая улыбка, показывавшая болезненно желтые зубы. сердце бешено забилось и было готово выпрыгнуть из груди. это был сон. чонгук был уверен в этом. это просто был очередной плохой сон, из которого его вытянет бодрый, недавно проснувшийся мокко, взявший в привычку каждое утро будить парня. всего лишь сон. — я слушал, как ты мучился во время ломки, — томно продолжил мужчина, — как кричал и ревел взахлеб, — он получал безудержное удовольствие, рассказывая о мучениях чона. — я слышал, как ты бился головой об стену и нёс бред. с каждым словом чонгуку все сложнее и сложнее становилось дышать. этот незнакомец высасывал из него жизненные силы, как будто он был самой смертью, пришедшей в тот момент, который она посчитала подходившим. чонгуку хотелось сорваться с места, убежать обратно в комнату и запрыгнуть под одеяло, как обычно в испуге делают дети, но тело отказывалось его слушать. кости окоченели, а ноги вросли в пол, как корни тысячелетнего дерева. мужчина подошел ближе, настолько, что чонгук сумел рассмотреть его поры на лице. — твоя невинная душа, ранее ничего не знавшая, не искушавшая ничего более сильного, чем алкоголь в безобидных количествах, оказалась отравленной и изуродованной, — прошептал безумец и коснулся пальцами чонгуковой щеки, осматривая ее, как осматривает свою законченную любимую работу скульптор. — ты до сих пор помнишь глаза любимых, которые были пропитаны отвращением, — он провел пальцами вдоль скулы, — помнишь их крики и слезы, мольбу о том, чтобы ты прекратил себя губить… его сильные пальцы обхватили белую шею, лицо исказилось в пугающей гримасе. чонгук слабо сжал жилистые руки, которые душили его со всей ненавистью, которая только могла храниться в человеке. он не мог твердо стоять на ногах — все тело превращалось в грязь и плавно оседало. в глазах начало двоиться — весь мир ходил ходуном. чонгук отчаянно пытался хватать ртом воздух, будто рыба, которую достали из воды, но путь был перекрыт. — позволь мне сказать тебе вот что. когда ты выйдешь из этой дыры, твоя жизнь никогда не будет прежней. ты уже будешь мертв внутри, и ничего тебе не поможет. с этими словами он расслабил хватку и удалился, оставив лежавшего на полу чонгука задыхаться и беспомощно плакать.