Годы смирения

Мэри Лу не разрешает водить гостей. Впрочем, друзей у него все равно нет и не предвидится. Вечерами открывался мясницкий кошмар — Криденс, вытяни руки ладонями вверх. И смотри на меня. Смотри на меня. Он привык к боли, привык к нескончаемому процессу заживления — по уже поджившим ранам на другой же день наносились новые. Мэри Лу не разрешает водить гостей, но этому гостю просто все равно. У Криденса отдельная комната — спасибо Мэри Лу, ведь было бы грешно поселить его с девочками. Гость ведет себя нагло и скорее даже по-хозяйски. То есть — небогоугодно. Плюхается прямо на его кровать, застеленную ветхим одеялом. Слишком дерзкий и непочтительный взгляд, щегольская одежда, развязные (по мнению Мэри Лу, да выгони ты ее из головы уже, в конце-то концов!) жесты. А еще — слишком явный интерес к нему. И не затем, чтобы наградить очередной порцией боли. Такого Криденс еще не знал — или не помнил, что это вообще возможно. А гость такой красивый. Криденс, конечно, знает, что не должен про мужчину так думать — красивый. Но все равно думает. Гость именно такой, каким он сам робко мечтал когда-нибудь стать. Лет через двадцать с небольшим. Ну да, мечтай, мечтай, дурак никчемный. Не трясущимся жалким щенком, а — победителем, перед которым расступаются многотысячные армии, для которого нет ничего невозможного. Вообще — ничего. Никогда. Не на этом свете. — Ты очень особенный юноша, — говорит гость. И Криденс никогда еще не слышал слов слаще. Они как музыка — как джаз, — тоже греховное удовольствие, как считает Мэри Лу. — Ты такой один. Криденс мнется, не зная что сказать, накрепко зажмуривается и прижимается щекой к чужой ладони, и забывает обо всем, кроме голоса гостя. — Ты такой один, — повторяет гость. — Таких как ты не было и нет. И знаешь, хватит уже прятаться по углам — ты должен заявить о себе. Пусть город узнает. Крошево из стекла и бетона, вздыбливающиеся плиты тротуара, разлетающиеся как пушинки машины, вырванные с мясом фонарные столбы, паника и крики. Криденс трясет головой, чтобы выбросить из нее все это. — Ну давай. Будет весело, — говорит гость. — Просто освободи себя. Хотя бы раз. И больше никто не осмелится поднять на тебя руку. Освободи себя, думает Криденс. Освободи. После стольких лет на коротком поводке. Годы молчания и смирения. И боли в подживающих ранах, которым он давно потерял счет. Освободи себя. Он открывает глаза — в комнате ни следа гостя, тот будто привиделся. Одеяло на кровати расправлено идеально — ни морщинки. Будет весело. Веселье — греховно. Разнеси к чертям (рука уже привычно тянется к лицу — отвесить пощечину, наказать, вцепиться ногтями, но Криденс заставляет себя остановиться) этот город. И начни с сенатора. Веселье — греховно. Что ж, пусть так. Наступают последние дни, говорила Мэри Лу. Так что делать, как не повеселиться напоследок. Отметины от ремня на ладонях как будто светлеют.