...нашей смерти

Андрей — драма квин, он способен превратить в трагедию любую мелочь, однажды он на полном серьезе закатил истерику, потому что в KFC ему вместе трех разных соусов положили три одинаковых. Федя знает это. Федя так много о нем знает, что иногда предпочел бы забыть. Федя осторожно обнимает Андрея со спины, в принципе, ничего такого, они же все время обнимаются, да? На глазах толпы или в полной народу гримерке — какая разница? — Не загоняйся, — просит Федя негромко. — Сегодня твой день, и ты должен быть счастливым. Андрей смотрит почти обиженно, выворачивается из рук. Вот только что на сцене он подбадривал Федю своим «ты не один», был весел и уверен, а сейчас будто откатил все назад и выглядит так, словно кто-то умер. — Не мешай мне скорбеть. Горечь утраты только сейчас настигла меня в полной мере, — скрадывая пафос реплики, Андрей шмыгает носом, и Феде снова хочется его обнять, притянуть к себе, держать крепко-крепко... Федя грустно сам себе усмехается: даже после всего, что было, он не может перестать заботиться об Андрее, не может злиться долго. Их, к счастью, не трогают, всем гостям и плюсадинам весело и так, а Беседин успешно справляется с ролью заводилы. — Курить хочу, — Андрей вдруг резко стартует, и Федя со вздохом следует за ним, прихватив две куртки. В Красе тепло, но не настолько, чтобы выбегать на улицу в одной футболке, особенно когда ты еще и весь вспотевший после концерта. А на улице к тому же дождь. Андрей жмется под козырьком и зябко обхватывает себя за плечи. Он куда теплолюбивее Феди с его сибирским происхождением. Федя молча набрасывает на Андрея куртку, и тот даже не протестует, тут же лезет в карманы — ну да, сигареты именно там. — Знаешь, это были лучшие годы в моей жизни, — выдыхает вместе с дымом Андрей. — Ты, я, туры, все эти концерты... Знаешь, я тоже так чувствую, хочет сказать Федя, но почему-то не может. Все то дерьмо, которое было с ними и между ними, отошло на второй план. Федя не помнит — не хочет помнить — Новосибирск, но в память врезалось, как по дороге к Омску Андрей поил его терафлю, поднося стаканчик к губам, а Федю так трясло, что он отбил бы зубы о край, не будь тот пластмассовым. Потом Андрей обнимал его спину, закутанную в два пледа, и тихо сопел в ухо. Все это Федя хочет помнить всегда. — Это все-таки из-за меня, да? — Андрей не выносит молчания. Нервно роняет на треть не выкуренную сигарету, она тут же погибает в луже, Андрей чертыхается и лезет в пачку за новой. Да. Нет. Не знаю. Вот все, что Федя может сказать, но это и близко не отражает, как ему тяжело. Он неосознанно трет и крутит кольцо на безымянном. Официальная версия, та самая, которую они обсуждали и с которой оба согласились — эта версия, на самом деле, способна все объяснить. И Федя как во сне, как будто он в чужом теле, он словно со стороны наблюдает за тем, как открывается его рот, и заученные (вдолбленные самому себе в голову) слова протискиваются наружу, едва ли не застревая в гортани. — Нам стало тесно на одной сцене. Слишком много материала, к тому же, он становится все более разновекторным. Мы растем, оба, и это нормально. Андрей улыбается так грустно, и Федя вдруг видит в этой улыбке куда больше усталого обреченного /понимания/, чем капризов и фигурального заламывания рук. Третья Андреева сигарета кажется бесконечной, и молчание кажется тем, что больше никогда не закончится, и странно, что их не зовут и не ищут, и Федя не знает, что сказать человеку, для которого у него всегда было слишком много слов и чувств. Андрей делает все сам. Словно на вот этот короткий миг, в этом их вакууме «здесь и сейчас» в кои-то веки решает быть серьезным и взрослым. Окурок летит куда-то в ту же лужу, а он шагает к Феде и обнимает его — совсем не так, как на сцене. Воровато, украдкой, будто Федя ему больше не принадлежит, но он хочет урвать себе напоследок хоть что-то — тепло его тела, отпечатки впившихся в плечи чужих пальцев. — Ничего не будет, как раньше. Сегодня был концерт-эпитафия, — шепчет он, и эти слова огненной волной прокатываются по Фединому телу — и прорывают какой-то барьер. — Мы все еще сможем петь вместе, если захотим. Записать фит, помнишь, мы же хотели, и так и не добили... Мы все еще можем быть /друзьями/, ничего не меняется, слышишь?.. — Федя не осознает, что сильнее и сильнее сжимает руки, и теперь уже он хватается за Андрея, а не наоборот. — Шшш, — говорит Андрей и отстраняется, глаза у него безумные, будто каким-то волшебным образом он успел ширнуться. — Не говори ничего. Он чуть подается вперед, тянется к Феде так открыто и откровенно, что невозможно не понять, чего он хочет, что сейчас произойдет. Федя не может вынести взгляд, в котором, кажется, отражаются то ли звезды, то ли отблески адской бездны. Он жмурится и чуть-чуть приоткрывает рот... Андрей целует Федю в уголок губ. Так невинно, так /по-братски/. Когда Федя заставляет себя открыть глаза, Андрей уже у самой двери, и его тепло стремительно истаивает. — Меня в комментах просили, не смог не выполнить эту просьбу, — Федя не сразу понимает, что речь о... поцелуе. — Это были хорошие похороны, — улыбается Андрей. — Приходи ко мне на годовщину нашей смерти? Цитата настолько неуместная, что Федя не может удержать смешок. Андрей тоже смеется, вот только Федя успевает заметить, что глаза у него невеселые, прежде чем Андрей все-таки вернётся в клуб. Федя еще какое-то время смотрит на дождь и даже не пытается прогнать из головы ванильную мысль о том, что сегодня небо плачет вместе с ними.