Погребенные под океаном

Тихо щёлкает магнитофон в глуши разрушенного ресторана и шум из динамиков звучит почти как ливень за окном. Там. На поверхности. Ливень. Откуда он знает, что это такое? Откуда он помнит? Почему он помнит? Тихо музыка, периодически захлёбываясь в шумах и спотыкающаяся о сломанные детали где-то внутри, нелепо приделанные скотчем, льется в ресторан, бесшумно течет на прогнивший деревянный пол, почти как вода из лопнутого потолка медленно наполняет помещение своим тёплом. Мальчишка потирает переносицу грубыми подушечками пальцев и позволяет себе небывалую роскошь: закрыть глаза. Холодная океаническая вода льется за его шиворот, но он не может отойти. Не хочет отойти. Он всегда сидел тут. Он на дне. На дне холодного бескрайнего океана. В городе, что держит абсолютно одинаковое в любое время небо на своих плечах. Сидит вплотную к динамику и музыка заглушает воды вокруг и сквозь закрытые веки он видит…       Свет. Играет его любимая Beyond The Sea, в ресторане куча людей, сегодня концерт, но позже. Отец сидит тут же. Напротив. Рядом. Он улыбается и ложкой ковыряет своё мороженое, пока на его лице игриво пляшет бирюзовый свет от вод океана. Мороженое тает и Вариан слегка улыбаясь, тянет к нему ложку и захватывает одну каплю. Оно пахнет… Оно пахнет… Оно пахнет…       Оно пахнет. Воспоминание как обрезанная пленка застревает, зажевывается где-то внутри его черепной коробки между крошечными двигателями и мальчишку неожиданно душат слезы слишком сильно, он впивается ногтями в голову слишком сильно, утыкаясь лбом в разбитый стол. Старается вдохнуть, но ребра сдавливает слишком сильно, он пытается диафрагмой, но та лишь рвано сокращается, не даётся. Глотку его перекрутило, как тому мутанту, которому Кассандра свернула шею уже как год назад и его стеклянные глаза смотрят на него из лужи под ногами. Они не могут забрать и это тоже. Он не мог забыть. Не мог. Нет. Нет нет нет. Нет.       Ванильное. Его глотку отпускает и он вдыхает полной грудью душный, влажный, казалось, поросший плесенью тоже, воздух, согнувшись над той самой проклятой лужей и роняя в неё длинные капли прозрачной слюны. Он любил ванильное. Всегда. Вариан не мог этого забыть. Оно пахнет ванилью и паренёк довольно отправляет её в рот. Это их любимый ресторан, но заказывают они всегда мало. Потому что у папы на работе проблемы, но Вариан по-детски игнорирует это. Ему не надо знать, он виновен, если знает. Ненастоящее мороженое тает во рту, молочным раем растекается по языку и он слегка прикрывает глаза. Какие коровы на дне океана? Этого он тоже знать не должен. Куда его папа пропал — тоже. Пленку зажевывает и музыка неприятно проигрывает один и тот же кусочек, раз за разом, раз за разом. Раз за разом Вариан проигрывает одно это воспоминание, хватается за него словно за летящий на поверхность пузырь, чтобы улететь, покинуть этот город. И увидеть отца Может быть. А ведь когда-то он мечтал туда попасть. Юное дарование, мир которому был мал и сжимал своими законами как смирительная рубашка и вставлял мораль кляпом в рот, писал на лбу «одаренный, но бесчувственный». Словно все учёные были добряками. Вариан не был злым. Не был бесчувственным. Но есть наука. А есть общество с её моралью. Две параллельные прямые, которые всегда пытаются превратить в параболы. Кто тогда думал, что стеклянная банка на дне моря будет просторнее всего мира? Вариан думал. И пошел за мечтой, пусть и лишь отчасти своей. И отчасти стал тем, что эту мечту и погубило. В бесконечном шуме заевшей пленки он слышит протяжный вой кита. Огромное млекопитающее медленно пролетает мимо высоток, лениво взмахивая плавниками, словно лишь для красоты. Мальчик касается рукой толстого, но всё равно треснутого стекла и смотрит, смотрит, не моргая, в такие же стеклянные рыбьи глаза. Хотя у него они едва лучше. Пленку отпускает и она обрывается с тихим треском и в ушах противно звенит от внезапной тишины. Она давит на разум, почти заставляет что-то ударить, чтобы был хоть какой-то звук. Кит проплывает мимо, даже не заглядывая в огромный панорамный аквариум. Он спрыгивает с большого барного стула в лужу и звон воды звучит почти как знаменитая симфония Коэна на пианино.       Он знает.       Он помнит. Мальчишке одиноко. Но одиноко всем в этих руинах города мечты. Ресторан остаётся позади и он лезет в вентиляцию, болтая ножками в порванных кедах, обмотанных скотчем на весу в поисках хоть какой-то опоры. Для беззащитного, но очень маленького парнишки — это был единственный способ спастись. Железо, почти бронза, неприятно царапает кожу, вспарывает его клетчатую рубашку, что и так висит на нем почти клочьями. Она не по размеру. И никогда не будет. Ему нравится думать, что они с Кассандрой соседи. Они и были соседями тогда, давно, ещё до Гражданской Войны и мифического числа пятьдесят девять, после которого всё пошло под откос. Тогда их квартиры были через стенку и они часто ходили друг к другу смотреть по телеку какие-то​ старые передачи и каждый раз плевались в экран, когда шла реклама очередного плазмида. Даже познакомились они как соседи — Кассандра пришла к ним ровно в пять двадцать семь за солью. Ну, часы так говорили. А Вариан запомнил. За окном был всё тот же абсолютно неизменчивый океан. А потом он пришел к ней. По той же причине. Так всё и началось. Он вылезает из вентиляции, с грохотом падая на холодный, мокрый пол. В нос сразу же ударяет отвратительный запах гнилых овощей и мяса и он почти сразу прикрывает рот, потому что горло сразу начинает противно сокращаться, а отрыгнутую, такую дорогую еду обратно уже не вернуть. Как Кассандра здесь живет постоянно, он не представляет. И как защищает она эти улочки каждый день — тоже. Рынок всегда был лакомым местечком, а когда еды стало не хватать — он стал почти что запретным Раем. Мёд. Этим было всё сказано. Не портящаяся, настоящая еда. И, как и настоящий Рай, он был почти пуст. Почти. Он слышит её тяжёлые шаги и прячется под низким прилавком с выбитыми полками. Рядом с ним вздрогнула, ударившись своим стеклянным боком Мерло Аркадии, но слава богу не разбилась. Ему немного стыдно, что он так прячется от неё. Он заходит к ней каждый день, разговаривает с ней, как может, но ни разу он не показался ей на глаза, ни разу не сказал, что он вообще жив. Потому что это не его Кассандра. Не совсем. В неоновых вывесках её полицейская форма сверкает выбоинами как колье из дешёвых стекляшек на тонкой шейке дорогой во всех смыслах дамы и ткань второй кожей сползает, сорванная в постоянных драках за этот уголок, обнажая сплав титана под ней. Она ходит по этому рынку как призрак, склоняется туда сюда по одному и тому же маршруту с пустотой в глазах и самодельным гранатомётом за спиной. Она всегда была умной девочкой. Мутной точкой перед носом мальчишки мелькает оса и он сильнее вжимается в прилавок, слышал хруст то ли своей спины, то ли дерева за ней. Осы. Рой. В этом городе нет нормальных людей, кроме Вариана. В этом городе не осталось никого, кто не был бы накачан плазмидами до такой степени, что мозг бы плавился от побочных эффектов. Кроме Вариана. Потому что Вариан всегда был умным мальчиком. Кассандра тоже была умной. Но не без ошибок. У Кассандры тысячи сетчатых глаз, что летают по рынку на дне океана и тысячи ядовитых ножей, что слиты воедино с ними. Она выбрала один единственный плазмид. Но его было достаточно. Кассандра видит призраков, видит уже мертвых бестолочей, с которыми у них одна судьба на всех. Она слышит их мольбы и, как хороший коп, пытается их выполнить. Но мольбы повторяются. А она уже сделала что могла. В душе отчасти приятно и противно: он ей говорил. Он её предупреждал. Рассказывал случаи с работы. Плазмид даёт, что уж говорить, почти суперсилу, как в черно-белых глупых журналах. Но он даёт ещё опухоли, помешательство и скорее всего смерть. Какую именно никто не знает. На этикетке этого не пишут, а стоило бы. Зато Вариан это знал. Кассандра послушно кивала и говорила, что это противоестественно. А потом жаловалась на перекаченных тониками качков и отсутствие повышения из-за них же. А потом она появилась на пороге его дома в Новогоднюю Ночь, как самый убогий в мире подарок, что он получал, сжимая до треска стекла банку с недавно вышедшим Роем, ногтями цеплялась за косяк, сползая по нему, в последней надежде устоять на ногах и перепачканными в алом губами шептала что-то про боль и помощь, про сегодняшнюю работу, необходимость риска и долг. Бесконечный долг. Она встретила пятьдесят девятый год на диване в его доме, скуля от боли и судорог по всему телу, пуская слюни в заботливо подставленный Варианом тазик, пока сам он сидел рядом и глупо, пустым взглядом пялился в экран. Отца его снова задержали на работе, так что он всё равно был один. А тут хоть какая-то компания. И волосы её были слишком мягкие для её состояния. Вариан помнит. А потом стало известно что произошло в ресторане Кашемир, в её первый такой важный рабочий день. И Вариан не знал, что и думать. Он не знает до сих пор, если честно. А Кассандра думала, что всё было бы по-другому, если бы она была там. Может быть тогда она бы вернулась к себе в квартиру не в одиночестве. И Вариан не ловил бы ос по всей кухне. Кассандра говорит с пустотой вокруг себя каждый день, каждый час, но гнилые тыквы всё никак не отвечают, осы упрямо молчат, гранатомёт скрипит за её спиной почти обиженно и она бьёт покалеченной рукой в какие-то деревянные подпорки, словно желая сломать не их вовсе, а свою руку. Кассандра каждый раз молчит после своих слов и совсем не представляет, что ответы действительно звучат. Но лишь в голове Вариана. — Сегодня очень холодно… — Да, Кэсси, прорвало очередную трубу. Как бы хотелось, чтобы океан был теплее, да? — Тихо. Слишком тихо. — Я стараюсь не дышать, Кэсси. — Надо пройтись по западным угодьям, может он там проходил. Я слышала хлопки. — Я тоже своего ищу. Вот было бы здорово, если бы они оказались вместе и, как и мы, тоже нас бы искали. Вместе. — Вот бы найти магнитофон, сразу веселее бы стало. Осы любят музыку. — Не знаю насчёт ос, честно. Но я нашел второй. Но я не смогу протащить его по вентиляции. Если бы ты только… — Мне одиноко. — Мне тоже. Вариану тошно от себя, но он её боится. Потому что Кассандра может выглядеть как раньше, говорит как раньше. И стрелять как раньше. Но может не узнать его. Плазмид — это чума. И первым делом она бьёт по разуму. И каким бы гением не был Вариан — он не выдержит и одной пули. А до Кассандры лишь через полчаса дойдет, что на самом деле случилось. Плазмиды вызывают деградацию. Конечно, был шанс, что всё пройдёт хорошо и они вновь станут соседями, даже в этой пародии на утопию и она выполнит своё обещание ему. Но шанс был всего лишь пятьдесят семь процентов. И Вариану не хотелось рисковать. Кассандра забавно почесывает сальные волосы тем обрубком, что у неё остался вместо руки. Три пальца, кусок ладони, что крепко замотаны старым рваным осами бинтом. Да, она не вышла на работу один день. Но вышла следующие. А дальше было хуже. Как-то раз она бормотала три дня про какую-то надежду, про спасение. Про солнце, что родилось на дне океана. Про Солнце, из которого течёт АДАМ, из которого и делали плазмиды тогда, давно, как свет и лечит любые раны, наполняет силой через край. Она бормотала, что знала её. Это был один из тех дней, когда Вариан думал, что уже всё, плазмидная чума сделала своё дело и разум Кассандры раз и навсегда треснул. Но потом слух пронесся по всему городу и всё твердили про новую принцессу и её избранного — мутанта, чей нюх был достаточно крепкий, чтобы её найти. Или они действительно любили друг друга. Вариан не имел права судить. Мутанты лезли на стены, выли как животные, каждый хотел к ней попасть. И каждого она принимала. Вариан этому не верил. А потом Кассандра пропала. Просто исчезла, и сколько Вариан не всматривался в окружение и в гнилые овощи — ни одной осы он так и не увидел. И тогда он действительно чуть не свихнулся. Точнее, свихнулся, но лишь на время, когда отправился за пределы своей территории, чтобы найти Солнце. Он нашел пулю, которая так и застряла в его голени. Солнце он тоже нашел, впрочем. А Кассандру нет. Она присела перед ним в своём оборванном лиловом платьице тогда, и волосы струились за ней, как океаническая вода, что капала на его грязное лицо с потолка. Она улыбнулась ему и глаза её светились словно закат, который он видел на дешевых рваных открытках. Она приоткрыла губы и с них так абсолютно расточительно капала алая светящаяся жидкость, растворяясь в луже нитями, которую желали все в этом городе на дне океана. Все, кроме Вариана. Она протянула ему руку, но Вариан, сам от себя не ожидая, оскалился и быстрым движением залез куда-то под обломки потолка, где и затих, прислушиваясь, как голодное и глупое животное. Он слышал всхлипы. А потом странный глухой голос. — Пойдем, солнышко. Ты их знаешь. Может, ещё вернётся. Он не вернулся. А о том, что возможно Принцесса могла знать, где его отец, он старался не думать. Не забыть. Просто не думать. А потом и Кассандра вернулась. И с её губ тоже текла та же алая жидкость. Он почти набрался смелости выйти и куском своей рубашки утереть её губы, потому что это было бесконечно неправильно. Она сделала это сама, подставив лицо под шустрые капли из треснутой крыши. И завыла как животное, закинув голову. Осы кружили хороводом вокруг неё словно няньки, но дитя не унималось. И ему больше не хотелось выйти. — Мы останемся здесь навсегда. — Да, я знаю. — Мне страшно. — Да, мне тоже. — Солнце было ложью. — Я не знаю, но… — Я никогда не найду своего отца. Плечи Атланта ломались под тяжестью океанской пучины с отвратительным хрустом битого стекла. Он не знал, что она нашла у Принцессы. Он не знал, что она с ней сделала. Но жизнь шла дальше, едва ли давая ему ответы. Кассандра тоже не спешила их выдавать, даже протухшим овощам. Всё стало как прежде. Только Касс стала мрачнее и перестала искать. Бросила попытки и лишь смиренно обходила свои границы. Иногда Вариану удавалось пробраться к щитку и он включал в громкоговорители одну мелодию. Её любимую. И через старые пыльные ракушки играла стремительным соло симфония Коэна и Кассандра замирала в своём безмолвии, и даже шепот миллионов крыльев затихал. Вариан считал её жестокой. Кассандра считала её сильной. Клавиши казалось ломились от силы играющего и это пугало и восхищало, а потом словно путались сами в себе, лишь чтобы потом сильнее обернуться новой вспышкой. Вариану нравилось тихое отступление где-то в середине и ближе к концу, что было так похоже на грустный глухой звук капель из пипетки, что неумолимо падают в пробирки и застывают навсегда в своих стеклянных тюрьмах. Кассандре нравилась буря после этого затишья. Напоминает волны, говорила она. Волны, что с силой и мощью бросаются на камни, лишь для того чтобы разбиться, собраться и попробовать ещё раз. Мальчишка назвал её мрачной. А она обиделась. Там, сидя на старом диване, в белом свете телевизора, на котором один из сотни его учеников исполнял её в сотый, тысячный раз, он повернулся к ней, смотря как в её зелёных глазах отражается и играет черно-белая картинка. Он обвел взглядом её тонкие напряжённые черты лица, словно высеченные, осмотрел губы и невесомо поднимающуюся грудь: она вся была потеряна в музыке, беспомощно дрожала в ней пойманной в паутинку мухой. Она была абсолютно тронута и дрожала солёная, как океан за окном, влага в её глазах. Он абсолютно бесцеремонно спутал все ноты разом, сдул всё листки с пюпитра и почти что ударил её своим тихим, но таким громким голосом. — Как ты попала в этот город? Она испуганно, как рыба без воды, раскрывает губы, делает вдох и на фоне звучит его любимое утончённое затишье. Думает пару секунд, но отвечает честно, смотря и не моргая в его глаза. — Мечта — это очень хрупкая вещь. Я не поэт, не учёный, я не могу стать частью этой мечты. Но я могу её защитить, потому что верю в неё. Вариан раскрывает рот, слушая вдумчиво и уже забывая про музыку на фоне, что медленно заменяется белым шумом. Время вещания прошло. Белый свет заливает её щеку, делая её ещё бледнее — Меня не приглашали, но я смогла попасть сюда. Потому что я выбрала этот город. Признается она и в сердце Вариана что-то тихо трепещет. Он трудился во благо этой мечты в лаборатории день и ночь. А она стояла на рубеже день и ночь. Паренек не любил думать о будущем. Потому что будущее это бесконечные варианты и их комбинации. И его жалкие мысли на этот счет — лишь море нулей и цифра, что тонет в океане таких же нулей и таких же цифр. Но сейчас всё, что он хотел бы в нем увидеть — её лицо. Вера — пустой звук, Судьба — бредни сумасшедшего. Но Кассандра была с ним всё же, и Вариан не знал, кому писать благодарственные письма. Поэтому оставлял их при себе, в своём разуме. И каждый раз до этого дня, и каждый раз после него он говорил и будет говорить. — Спасибо, Кассандра. Её грузные шаги стихают за поворотом, он уже не видит сквозь трещины дерева блеск пластин бронежилета. Пора идти домой. Он вылезает неспешно, разминая все свои затёкшие конечности, тихо морщась от глухой боли в голени и в голове, которую он каждый раз ударяет о прилавок. И когда Вариан шустро залезает в вентиляцию, снова беспомощно болтая ногами, что-то так сильно ударяется о стеклянный потолок, что он как по инструкции задерживает дыхание, набирая полные лёгкие воздуха. Но нет. Ничего страшного. Атлант ещё держится. Он падает на копчик, пачкает и так заляпанный штаны грязью и тухлятиной из лужи, но поднимается стремительно и разом выдыхает весь воздух из своих слипшихся лёгких. Посреди рынка теперь водопад и кусок какой-то странной машины висит свысока, покачиваясь в стеклянной хватке. А там, за его хвостом, плывет, плывет огненным шаром, оставляя за собой длинный хвост из пузырьков, летит колесница в единственном числе. Батисферы были запрещены как только началась война, чтобы никто не смог убежать из горящего под водой города. Но вот одна плывет мимо, как солнце по небосводу на картинках в детских книжках, и Вариан чувствует, как давится слезами, что текут по его щекам и как лицо его искажается гримасой плача. Он пытается не издать ни издать ни звука, она ещё рядом, и закрывает себе рот и кажется ему, в его бесконечно бедном разуме, что батисфера тёплая. Тёплая, несмотря на холодную воду. Тёплая, несмотря на то, что он не может его потрогать. Тёплая, тёплая, тёплая. Он смотрит уже не на неё, а на длинный-длинный хвост от неё, как от кометы. И внезапно понимает, что он не один. Он знал: Кассандра, Солнце, её мутант, да и всё мутанты — все внезапно замерли, опустили руки, и, кто ещё мог, заплакали. Потому что их новая, извращённая мечта, мечта всех тех безумных, голодных грешников, что крысами рылись в этих развалинах города только что пролетела мимо окон и нашла свой путь в город. Вариан плакал и задыхался, судороги били его ноги и хотелось впервые за многие дни побежать, хотя он прекрасно знал, что не мог. Но ему искренне хотелось, хотя бы последний раз в своей жизни. И кажется, ему придется поговорить с Кассандрой по-настоящему.