милый мой

      Онегин… милый мой Онегин, ты и не знаешь, сколько раз твой образ видел в своих снах. А если бы ты только знал, как много слёз пролил в те ночи, я опротивел бы тебе мгновенно, точно? Не любишь сантименты, знаю, милый мой Онегин…       Я юн, и сердце моё нежно так, на ласку падко… Ах, как же это раздражает, право слово! Однако и поделать ничего я не могу. Ты любишь надо мной шутить за детскую наивность, но знал бы ты, как часто мои томные мечты лишь ты один и занимал… Так стыдно мне за них, ей богу!       Пред Ольгой совестно так мне, ведь я её должон любить, и каждый вздох ей посвящать, и восхвалять её красу, но… ах, милый мой, намного слаще посвящать стихи твоим глазам, и стыдно мне за каждую строку, но так приятно их писать. Их не увидишь никогда, как не увидишь этого письма. Я не решусь его отправить, твой гнев с презреньем для меня в сто раз больней любой дуэли. Они смертельнее в сто раз, я знаю, милый друг Евгений!       Прости, срываюсь на поэзию среди письма, мои стихи все для тебя, я так привык их посвящать твоему лику, что забываюсь иногда. Так глупо… Знаю ведь, что ждать ответа бесполезно, и на письмо, и на любовь. Но жду. Я жду так верно, и неизменчива любовь моя к тебе. Прости, мой милый друг, но, видно, мне не суждено любить других.       Я сохраню мечтанья в тайне. Ты не узнаешь, сколько раз в душе моей горела ревность, увидь я вновь подле тебя очередную миловидную кокетку. Ты не узнаешь, сколько тайных взглядов я обращал к тебе, пока ты занят светскою беседой, и не узнаешь, сколько раз я видел в снах своих тебя, мой милый друг… Я видел, чувствовал почти, как ты мои целуешь губы, и так тепло мне становилось на душе! Я видел, как ты бережно держал меня за талию руками, и как ты мягко примыкал устами к шее, так сладко и запретно… Ах, прости, я от стыда сейчас сгорю! Мне совестно перед тобой за эти сны, за все мечтанья и за все стихи, что посвящал тебе… ты не увидишь их. Я сохраню всё в тайне.       И буду я молчать о том, как я люблю тебя, Онегин, милый мой Онегин!

***

      Глаза Евгения скользнули по последней строчке, и мужчина чувствовал, как внутри всё трепещет, будто наступила на душе весна. А всё так просто оказалось! Его милый мальчик, его Владимир, так испугался своих чувств, что и признаться не посмел…       Онегин мягко улыбнулся, и тут за спиной его скрипнула дверь. Он обернулся и увидел на пороге комнаты как обычно весёлого и улыбчивого Ленского. Но юноша, заметив в руках друга своё письмо ему, мгновенно перестал улыбаться. В глазах блеснули слёзы.       — Я… откуда это у тебя?       — Приезжал к тебе в поместье, но тебя не оказалось там. Зашёл в твой кабинет и увидел это на столе.       — Ох… прости… я могу объяснить всё, клянусь!       Плечи юноши задрожали, и по щекам покатились слезинки. Страх сжал его сердце ледяной рукой, а щёки полыхали от смущения и позора. Но Онегин оказался рядом в два шага и нежно обнял Владимира, коснувшись лба сухими губами. Ленский замер. Евгений только улыбнулся и тихо молвил:       — Дурак ты, Володя… люблю я тебя, люблю до самой смерти, и делить ни с кем не хочу.       И юноша уже не понимает, сон это или явь, ведь Женя держит его осторожно за талию, как хрупкую фарфоровую куклу, и нежно, сладостно целует. Как в самых нежных мечтаньях, даже в сто раз лучше. И стоит нежным губам скользнуть ниже, к шее, Ленский выдыхает томно:       — Люблю я вас…       Онегин улыбается и отвечает:       — И я вас, милый мой Владимир.