what i've done

Честер в отчаянии. Злость и растерянность сменились на тоску на пару с чувством безысходности, которые, в последствии переросли в отчаянье. Он потерялся где-то между мирами, и ладно бы просто потерялся — он не хотел умирать, не хотел; он хочет вернуться во что бы то ни стало, а все желания, как известно, имеют свойство сбываться. И теперь он шатается по слабо узнаваемым улицам сквозь людей: всё здесь не такое, но Честер научился различать. У него нет глаз, рта и так далее — есть образ, оставивший в памяти какое-то конкретное тело конкретной формы, хотя в нынешнем состоянии оно лишь жалкое напоминание о прошлой жизни. Людей он видит… не людьми. Это всё какие-то мазки красок, образов, как в сюрреалистичных снах. В основном — ощущения. Пару раз было, когда Честер врезался в них, а не, как обычно, проходил насквозь. Тогда те оборачивались, некоторые спотыкались через пустоту. Это были странные люди. Честер видел их более чётко, будто просто без очков. Здесь, на улицах города, он встречал и себе подобных — их, к слову, достаточно много, как ни странно. Все они были чем-то недовольны. И вот когда среди калейдоскопа всего подряд Честер увидел скопление таких же призраков, немудрено, что он тоже подошёл. И даже отшатнулся, когда увидел вокруг чего все собрались: на, предположительно, фонтане сидела гигантская… многоножка. Честер не любил насекомых, вот только эта штуковина метра три в длину, в одной из многочисленных мерзких лапок держит керосиновый фонарь, что и привлёк, как мотыльков, остальные души. У Честера даже мелькнула тревожная мысль, что оно специально приманивает таких вот любопытных, а потом жрёт, однако очень многие толпились ближе, некоторые пытались тронуть, некоторые — ударить, из чего Честер решил, что оно не опасно вопреки внешности. У многоножки есть лицо. Ну, как лицо… отдельно от тела будто летает маска со стрёмным выражением спокойствия. Как посмертная. И два каких-то отростка от неё. Честер не знает зачем, но зачем-то остаётся с остальной толпой. Ему всё равно некуда идти. Позже он даже привык к этой штуке, которая передвигается вальяжно, переползает с места на место, оставляя за собой след из непонятно чего, потому что странной многоножка была на первый взгляд — на самом деле она крайне странная. И что-то, что было — а может и не было — продолжением тела, свисало из-под панциря похожим на шерсть в соплях, волочилось по земле, и Честер брезговал наступать, хотя многие это делали специально. Так он болтался долго. Чёрт знает сколько, больше месяца по земным меркам, просто с остальными, обдумывая многие вещи. Это как такой себе тайм-аут. Передышка. Но Честер не Честер, если безделие его не выбесит. И как-то так совпало, что его ярость то ли спасла, то ли задержала рядом со Хреновиной — Честер прозвал многоножку так. Его и ещё с десяток таких вот душ. Остальные куда-то исчезли в яркой вспышке. Честер не чувствовал их присутствия больше, однако потом понял, что их банально прогнали. Это также выводило из себя. Оставшись практически один на один с Хреновиной, он рискнул — подошёл и начал требовать к себе внимания. Он знает, что оно его слышит. В какой-то момент он, не отдавая себе отчёта, стукнул по панцирю кулаком, будто пытаясь достучаться, а потом провёл ладонью в пространстве между телом и маской — в конце концов, это место вызывало у него больше всего вопросов. И тут же получил тем гибким отростком. Его перерезало пополам. Буквально. Честер в какой-то степени задохнулся от ощущений, потому что ничто до нынешнего момента не могло ему навредить. Он отскочил, рефлекторно ощупывая себя, нахмурился, замахнулся и в прыжке повис на одном из эдаких рогов по верху панциря, в попытке заехать ногой под низ, где предположительно должно было быть мягкое тельце. Хреновина вскинулась, на что Честер злорадно оскалился — не получилось словами добиться, значит, получится силой. А потом его схватили. Десятки, сотни крепких, цепких лапок вцепились мёртвой хваткой везде, стаскивая с себя, удерживая, и фиксируя, чтоб маска наклонилась низко-низко, практически дотронувшись носом к носу замершего Честера, и изрекла: — Ты совсем страх потерял? Честер моргнул. Прислушался. Это незнакомая ему речь, но он почему-то её понимает. — Ты знаешь, кто мы и как можем выбраться отсюда! — встрепенувшись, зло выкрикнул призрак. — Ты остальных просто прогнал вместо помощи! — Откуда вы, блять, все берётесь? — скорее риторически вопрошала Хреновина, встряхивая буйного Честера для профилактики, так как тот, подобно ужу в сковородке, задёргался в попытке освобождения. — Я прогонял всех, а вот какого чёрта вы задержались, я не знаю. Я не богадельня всем помогать, ясно? Никому никогда не помогал, и ты — не исключение. Честер зло и беспомощно взвыл — он устал, и вот, когда, наслушавшись чужих разговоров, до него дошло, что это что-то вроде Харона, проводника душ, или хрен его знает кого — неважно — что оно знает способ вернуться в реальный мир, как тут же заявляет, что не намерен даже смотреть, не то чтобы иметь дела. Потом Честера выкинули. Как котёнка за шкирку, как мусор — он не знал, куда и как долго летел, чувствуя себя Алисой в бесконечной кроличьей норе, зато успел подумать, что теперь наверняка не отстанет. А ещё он должен высказать то, что не успел — не нужна ему помощь, ему нужна информация, а с остальным он и сам справится. Он слишком гордый, чтоб принимать одолжения. Здравой казалась мысль просто плюнуть и уйти. Хреновина ему точно не друг. Зато с другой стороны, это несправедливо игнорировать заблудшие души. Направление нахуй — тоже направление, так даже этого они не дождались. Чисто подразумевалось. — Если я иду нахуй, то ты идёшь вместе со мной! — выкрикнул разбушевавшийся Честер, когда-таки добрался к Хреновине, спотыкаясь через образы людей. А потом что-то произошло. Было даже больно. Яркий свет, казалось, выжигает глаза, как при жизни, когда смотришь на солнце в бинокль. А потом шум мыслей, к которым Честер привык — чужих, не его, таких же потерянных — сменился на шум иного рода: звуки города, музыка, разговоры людей. Всё это резко ударило по ушам, резануло прямо, и призрак согнулся пополам — инстинктивно скорее, чем по необходимости, но было неприятно. А когда открыл глаза — обомлел. Напротив сидел человек вместо Хреновины. Человек такой же странный, как и сама Хреновина в том не менее странном месте, однако… человек. Они уставились друг на друга в немом удивлении, и, честно, Честер почему-то выглядел куда более непонимающим произошедшее, чем человек. Натянутая пауза затягивалась подобно струне на гитаре. А тот лишь приподнял белёсые брови, отпил-таки из поднесённой ранее к губам чашки, ещё раз придирчиво глянул на Честера, раздражённо закатив глаза, и вышел из кафе. Честеру понадобилось несколько бесконечно долгих секунд, чтобы вообще сориентироваться, где он находится. С момента смерти его кидало… о, куда только не кидало. Что он только не видел. И тут… это. Та, нормальная, старая жизнь — жизнь — привычная и сумбурная, быстрая, стремительная. Кажущаяся бесконечной. Единственное, что напоминает о его нематериальности — зрение. Чёткое. Он ни в очках, ни в линзах никогда мир таким чётким не видел. Он выбегает на улицу — того человека и след простыл. Тело лёгкое, невесомое, но Честер чувствует асфальт, свою ходьбу, воздух, других, и — как он и предполагал, был готов, что его никто не увидит — побежал интуитивно. Наугад. На авось. И, к своему удивлению, находит. Как тот человек та быстро переместился так далеко осталось загадкой даже для призрака, и Честер, не добившись реакции, просто увязался за ним хвостом. Поначалу он был невьебенно рад. В самом деле — после стольких скитаний среди мертвецов он, наконец, среди живых, среди привычных ему объектов, среди людей, в конце концов, но очень скоро воодушевление сменилось кислой миной — этот человек профессионально игнорировал навязчивого призрака, да так, что не увидь Честер чужое удивление, то поверил бы. Но нет, этот мудак просто притворяется обычным, будто не видит и не слышит. Честер злится. Раз уж он решил проучить поддонка, значит, не отстанет. Он следовал за ним по пятам до дома, не давал спать, беспрерывно что-то рассказывая и злорадно щерясь; ночи напролёт пел; мешал есть, пить, жить в принципе, разве только в душ не таскался, и, честно, на месте этого человека сам Честер давно потёк бы крышей и полез на стены, а тут нет. Как будто Честера действительно не существует. Но Честер почему-то уверен, что слышит он его, вот чуйка. Спустя неделю Честер в полной мере ощутил на себе поговорку: «Как об стену горохом», а ещё позже действительно полез на стены. Кажется, он уже перепробовал всё: он ходил за ним теперь и в душ, он отпускал едкие комментарии, когда человек знакомился с женщинами, едва ли свечку не держал; через полтора месяца игнора у Честера началась истерика. Он кидался на стены, на свою жертву, сбивал углы, прыгал сам, орал благим матом и просто орал, ощущая себя раздавленной букашкой — маленькой и совершенно беспомощной, и его пугало, что он как-то уже сросся с этим состоянием. Честер пытался разговаривать нормально, давить на жалость, рассказывал свою историю, рассказывал что-то хорошее, ныл и бесился. Пытался, как истинные призраки, двигать предметы и хлопать дверями, только все попытки проваливались, как и его руки сквозь мебель. Да и сквозь человека тоже. Если тогда, там, он мог хотя бы прикоснуться к Хреновине, пнуть её ногой, то тут он абсолютно бессилен. Умей он плакать — не стеснялся бы. Спустя хрен знает сколько времени Честер усомнился в своём предчувствии, что его слышат и видят; ему могло показаться потому что так хотелось, чтобы это оказалось правдой. Честер смотрит на дату через плечо человеку — декабрь — и вспоминает что-то из старой жизни: праздники, семья, друзья… концерты… Кажется, он забывает лица. Он не помнит имён. Уже. Он убит во всех смыслах и продолжает убиваться окончательно. Он рассматривает человека назло близко, и его длинные серые волосы кажутся крайне непрактичными. В чертах лица — все народы мира, ей-богу, только чернокожих, разве, не хватает. Человек почти альбинос. У него даже ресницы не светлые, а белые. Глаза только яркие и какие-то холодные, глубокие, жёлто-зелёные. Безжалостные. И тут до Честера доходит, что, сколько бы раз он не слышал, как тот представляется, каждый раз — новое имя. А настоящего он ни разу не упоминал. Либо же упоминал среди того бесчисленного списка имён. Как Дьявол — как не назови. — Называй меня Некромантом, — вдруг говорит человек, и Честер не сразу врубается, что адресовано ему. Как между прочим, не отвлекаясь от ноутбука. А после добавляет. — Ты настойчивый. Крайне. Эгоист только. Честер захлебнулся возмущением, сразу же стухнув — в какой-то степени тот прав. Но нельзя было раньше хоть что-то сказать? Разве так трудно?! Тогда всего это представления с истериками не произошло б. — Чего ты хочешь, а, Честер? — с насмешкой спрашивает Некромант, игриво тянет букву Р. И, наконец, оборачивается. «Домой», — хочет сказать Честер. — Я… я не знаю. Вернуться? — Уж от тебя-то я ожидал чего-то оригинальней, — учительским тоном задумчиво говорит Некромант. Ставит руки на стол, сложив пальцы подушечками друг к другу, и упирается в них острым подбородком. — Ты вернулся, — после паузы резюмирует он куда-то в пустоту. — И? Честер это понял. Буквально пару минут назад. И что теперь — он не знает. Хочет чего-то, а что именно… — Я так и останусь…? — Да. Опять повисает молчание, только теперь гнетущее какое-то, тяжёлое, его можно ножом резать и на хлеб мазать. — А если я обратно, туда, — Честер махнул рукой в неопределённую сторону, — то снова в то жуткое место попаду или в Рай, Ад, Чистилище, или куда там ещё души попадают? — он устало трёт переносицу — привычка. — Ты так заебал меня ради того, чтобы потом просто вернуться? — Нет! — упрямится тот. — Я просто спрашиваю. Некромант вздыхает. — Чего ты хочешь, Честер? — повторяет. — Ты сейчас думаешь о семье и друзьях, только хоть с ними не будь эгоистом. Я могу сделать так, чтоб они тебя видели. Поговорили. Только нужны ли тебе те сопли, которые они разведут? Всё равно, что ковырять уже зажившую рану. — Кто ты? Некромант улыбается — загадочно, успокаивающе. — Спустя полгода ты решил спросить? Я — твоя волшебная палочка. Единственный шанс, который ты не упустил. Честер молчал. Долго молчал, тяжело глядя на человека, который может сделать, казалось, всё. Единственный, с кем он может общаться. Единственный, кто таки обратил на него внимание — маленькая победа. — Знаешь, — медленно, будто пережёвывая слова, говорит Честер, — я всегда для всех был почему-то примером, поддерживал там, вдохновлял. Мне это возвращалось. Я люблю этот ебучий мир и, он, по-видимому, любит меня. Так почему бы не раствориться в нём, чтоб быть с каждым, в каждом, а? Ты можешь так? — Честер с вызовом смотрит на Некроманта. — Я смогу так? Улыбка Некроманта становится шире, как у отца, наблюдающего за достижениями сына. — Ты можешь всё, Чезз. Абсолютно. Каким бы ты ни был. Честер кивает, встаёт и, молча, уходит. Он понял, что изменилось — легче стало. Будто этого маленького разговора ему не хватало всю жизнь — ни до, ни после. Именно слов какого-то Некроманта, который является страшноватой многоножкой. Именно это он должен был услышать в тысячный раз, чтобы снова воспрять духом. — Стой, — окликает его Некромант из окна. Наверное, странно это смотрится со стороны. — Я тебе талончик на реинкарнацию придержу, — он ухмыляется, — думаю, тебе есть, что ещё сказать. Честер снова кивает. Не будет он спасибо говорить, но в какой-то степени этот человек — существо это — стало той необходимостью, которой не хватало подобно пазлу в мозаике. Всё имеет свойство сбываться. Честер вздыхает — опять привычка — нюхает морозный воздух, пробует на вкус, как когда-то ловил снежинки языком, закрывает глаза и вслушивается: в пульс города, в смех и слёзы, в своё имя миллионами голосов. Он чувствует всё и всех. Он — мир. — Надо первым делом напугать Майка, — говорит он про себя первое имя, которое пришло на ум, растворяясь в далёком звучании нот.