Улыбки

      Изуру было восемь лет, когда он впервые увидел этого самурая.       У самурая были волосы белые, как зимний заячий мех. Он сидел в седле, будто ездить верхом научился прежде, чем ходить, и стрелял из лука, будто научился делать это раньше, чем говорить. Впрочем, другие вассалы шептались меж собою, что и слова Седого Лиса жалят ничуть не слабее стрел.       И другие славные герои были в подчинении у даймё Аки, но только этот наступил на сердце сыну господина Киры, советника даймё.       — Ах, он… — неопределенно сказал отец. — Да, наш господин его ценит.       — Хотел бы я, чтобы он стал моим наставником! — выпалил Изуру. Затем, подумав, он поправился:       — Я бы хотел, чтобы этот самурай стал моим наставником, отец, если на то будет твое согласие и согласие нашего господина.       Господин Кира посмотрел на своего наследника очень внимательно.       — А согласия самого Лиса ты не хотел бы спросить?       Изуру почувствовал, как краска заливает его лицо и уши. Но он нашел в себе твердость ответить:       — Не прежде, чем мой отец и наш господин скажут свое слово.       Господин Кира усмехнулся и похлопал сына по плечу. По крайней мере, тот уже умел неловкость обратить в свою пользу.       Через полгода тот, кого в Аки чаще называли Седым Лисом, нежели по имени, вошел во двор поместья господина Киры.       Изуру с другими мальчиками сражались на деревянных мечах. Лис наблюдал за ними несколько минут, пока Изуру — первым — не заметил его.       — Господин Ичимару! — воскликнул он, радуясь про себя, что сразу вспомнил имя.       — Приветствую молодого господина, — сказал Лис и склонился, как полагается. Но его голос, и его улыбка, и даже что-то в поклоне ясно говорило: докажи-ка мне, юный Кира, что ты достоин моего приветствия!       Изуру остановил тренировку и, в свою очередь, низко поклонился Ичимару.       — Смею ли я надеяться, — сказал он, — что вы прибыли сюда в ответ на почтительную просьбу о наставничестве?       Лис улыбнулся еще раз, по-другому. Чуть заметная угроза сквозила в его улыбке на сей раз.       — Я смею надеяться, в свою очередь, — ответил он, — что молодой господин хоть отчасти понимал, что делает, прося об этом именно Ичимару Гина.       Мальчики, дети вассалов, зашептались о непочтительности, но Изуру оборвал недовольное бормотание взмахом руки.       — Только время может показать, верно ли я понимал, что делаю, — кивнул он, — но коль скоро моего прошения не отвергли ни отец, ни наш господин, ни вы сами, все люди куда более мудрые и опытные, то есть вероятность, что я сделал правильный выбор.       Третьей улыбкой улыбнулся Седой Лис, словно бы детской, бесхитростной и открытой.       — Хорошо бы так все и сложилось, — сказал он и поклонился снова.       Ни получив взрослую прическу, ни унаследовав от отца владения и титулы, Кира Изуру так и не расстался с Ичимару Гином.       Про них болтали разное, и в землях Аки, и даже в других провинциях. Сначала — что наследник Киры влюблен в своего учителя и их связывают те клятвы, что дают друг другу мальчик и самурай. Позже — что Седой Лис так втерся в доверие семьи Кира, что вскоре займет место самого Изуру в сердце господина Киры и в череде наследников. Еще позже — что Ичимару на самом деле то ли колдун, то ли оборотень, и безграничное доверие Киры Изуру к нему неизбежно обернется большим злом. И постоянно с тех пор, как Изуру стал главою дома, — что Ичимару предатель, что связан он с другими могущественными кланами и с минуты на минуту отдаст владения Киры и все земли Аки в руки врагов.       Последнему Изуру никогда не верил, по большей части оттого, что ничто другое правдой не было. Не делили они с Гином ложе и не давали друг другу никаких клятв; даже клятвы верности не принес Гин в день вступления Изуру в права наследования, потому что считался прямым вассалом даймё. Не так уж и доверял ему старый господин Кира, проверял все данные Ичимару советы — впрочем, Изуру с большим удовлетворением видел, что ни разу его наставник ни в чем не ошибся и уж тем более не солгал.       А вот что касается колдовства, тут Изуру не был уже так уверен, ибо то и дело Гин знал то, что знать ему было неоткуда, или видел такое, чего обычные люди, как правило, не видят. Но поскольку все это шло лишь к вящей пользе самого Изуру, он счел повод для беспокойства никчемным.       Таким образом, у Киры Изуру все было хорошо. И только яд слов о предательстве, вливаемый ему в уши ежеденно и еженощно — даже наложница порой позволяла себе прошептать хулу, — медленно, но верно отравлял его разум.       Гин о слухах прекрасно знал, но в те минуты, что Изуру пытался с ним говорить на эту тему, отвечал так:       — Желает ли господин, чтобы я оправдывался перед ним за чужие выдумки? Возможно ли предоставить доказательства того, чего нет? Если ты прикажешь мне покончить с собой, я это сделаю. Больше мне нечего сказать.       И Изуру верил раз за разом, ведь по закону Гин мог разве что плечами пожать в ответ на такой приказ: требовать, чтобы он совершил сэппуку, имел право только даймё Аки.       Меж тем и в Аки, и в окрестных землях все росла слава Киры Изуру как искусного политика и полководца. И от природы был он не обижен талантами, но под присмотром Седого Лиса развил их все и отшлифовал до слепящего блеска. Ему не было и двадцати пяти, а даймё других провинций приглашали его быть арбитром в их спорах; и шла уже речь о том, чтобы в жены ему была отдана одна из сестер сёгуна.       Но чем громче звучали хвалы, тем больше становилось и врагов. И хотя мало кто решался вступить на земли Киры с мечом, число тайных нападений росло. Уже не раз были пойманы лазутчики с отравленным оружием; кое-кто из советников, польстившихся на чужие посулы, принужден был вспороть себе живот; и Изуру на всякий случай завел даже человека, который пробовал еду прежде него самого.       Разумеется, окружение Киры стало подозрительным сверх обычного. Доносы валили валом, и каждый второй донос был на Ичимару.       Лис смеялся.       А вот Изуру постепенно становилось не смешно.       Гина не любил, пожалуй, никто, кроме самого Изуру. Даже более того: его боялись и ненавидели. Гин был не только ядовит в речах и безжалостен в суждениях, он еще видел насквозь почти каждого с первого взгляда. А если вдруг кого с первого взгляда не проницал, то вцеплялся в такого человека как клещ и не отпускал, покуда не добирался до самого потаенного и сокровенного.       Сверх того, Гин немного знал себе равных в боевых умениях, и не находилось такого обиженного, чтобы вступить с ним в сражение открыто. Что же до атак из-за угла, то о них Лис узнавал заранее, успешно избегал, а затем преследовал виновника, как рысь: тихо, неумолимо и всегда доводя погоню до конца.       Ичимару Гин был человеком страшным, самураем сомнительных — как, повзрослев, понимал Изуру — моральных достоинств, однако при всем при том своего единственного ученика, как правило, слишком уж сильно не задевал. Но только его одного.       И плоды такого своего характера и поведения пожинал постоянно.       Кира Изуру ценил Гина так высоко, как только можно ценить человека, и верил ему едва ли не более, чем себе. Тем горше было каждый день читать о возможном обмане и предательстве, и если откровенные сказки Изуру всегда мог со смехом отбросить, то над правдоподобными письмами мучился чем дальше, тем больше. Ведь сам Гин не раз и не два повторял ему, что страшнее всего предают близкие и доверенные, более того — те, кто долгое время был верен искренне и безоглядно.       В тот день снег лег на землю нежным недолговечным покровом. Самураи пробегали по двору быстрее обычного, стражники согревали дыханием ладони и притоптывали на месте. Изуру приказал сменять караулы в два раза чаще и поднялся в свои покои.       У его изголовья лежало письмо. Изуру поморщился: оно было уже не первым. Весь прошедший месяц он получал эти доносы одинаковым способом — кто-то клал их на ложе, пока хозяин отсутствовал. Кто-то, стало быть, достаточно близкий, чтобы свободно шляться по господским комнатам. Или кто-то невиданно искусный, чтобы проникать незамеченным…       «Если господин Кира прямо сейчас пойдет в комнату Лиса, он застанет там Лиса пишущим такое письмо, которое раз и навсегда убедит господина Киру в предательстве его слуги».       Изуру рассмеялся, смял письмо, бросил на пол… и, неожиданно даже для себя, быстрым шагом вышел.       Обиталище Гина было на другом конце коридора, и пока Изуру шел, он успел несколько раз поверить, разувериться, посмеяться над собственными метаниями и даже подумать, как бы поостроумнее пересказать Гину этот последний донос.       Дверь съехала в сторону совершенно неслышно. Лис любил ходить бесшумно, появляться неожиданно, ничто вокруг него не скрипело, не брякало и не шуршало, если сам он того не хотел.       Гин склонился над столом. По бумаге порхала кисть, оставляя за собой красивые иероглифы. Изуру прищурился…       «…ты появишься перед рассветом, когда сон особенно крепок. В такое время никто не может оказать подобающего сопротивления…»       Что-то разорвалось у Изуру в груди.       Гин успел только полуобернуться и, наверное, удивиться. Но его меч покоился на стойке, и он сам долгие годы учил Изуру искусству боя.       Кровь хлестнула по седзи, легла на бумагу, как хорошая тушь.       Последняя улыбка Лиса была, кажется, понимающей.       Кира Изуру, пошатываясь и волоча за собой окровавленный меч, подошел к столу и двумя пальцами приподнял письмо. Вчитался. Уронил бумагу и зашелся тихим, безумным смехом.       Это было никакое не письмо. Это был отрывок романа. Любовного романа вполне порнографического свойства.       Поговаривали, что Кира Изуру сошел с ума. Возможно, так оно и было, но никто не мог сказать этого с уверенностью, даже те, кто видел его в те дни.       Даймё Аки, желавший было спросить с Киры за гибель своего вассала, лишь только взглянул ему в глаза — и отпустил немедля, сказав: «Никакое мое наказание не будет страшнее, чем-то, как этот человек наказывает себя сам!»       Приближенные Киры недолго радовались победе. Не прошло и десяти дней, как Кира объявил, что слагает с себя все титулы и уходит в монахи. Никакие уговоры и мольбы не могли поколебать его решения. Наследовал ему двоюродный племянник, и все понимали, что эта замена — едва ли лучше, чем ничего.       Пересуды будоражили провинцию и страну еще около года, а затем на смену им пришли сначала робкие, а потом и уверенные слухи о святом монахе Хасё, который вроде бы поселился высоко в горах. Говорили, что этот Хасё исцеляет наложением рук самые страшные раны, что достаточно одной его молитвы, чтобы встал на ноги неходячий больной… Вот только далеко не каждый раненый или больной мог найти возможность добраться до жилища монаха.       А те, кто все-таки добирался, рассказывали, что живет Хасё в предельной бедности, плату принимает только бумагой и тушью, спит на голом камне, а все свое время посвящает переписыванию Лотосовой сутры.       И в этот день тоже шел снег. Только сейчас он валил так, что крыша хижины едва виднелась над сугробами.       Хасё пытался удержать кисточку озябшими пальцами. Он знал, что дело вовсе не в холоде, что это истощение и рано подступившая старость не позволяют ему держать кисть так крепко, как нужно, чтобы писать разборчиво. Но попыток не оставлял.       Сто семь свитков лежали на полках вдоль стены. Сто семь копий Лотосовой сутры.       Сто восьмая была только начата.       Хасё понимал, что не успевает. Смерть подошла совсем близко, и в такой снегопад некому было ее отогнать. Еды не осталось, взять ее было негде.       Но он стиснул до хруста оставшиеся зубы и начал медленно выводить иероглифы.       — Вот и что делать с тобой, а, И-зу-ру?       Сначала он не поднял головы. Этот голос слишком часто звучал у него в голове в первые годы монашеской жизни, и ничего удивительного, что пришел вновь на пороге небытия.       — Невежливо, преподобный монах!       Вот тут Хасё оторвался от сутры и подслеповато уставился в темный угол, который больше не был темным.       Существо, которое сидело там, положив ногу на ногу… Женщина? Мужчина? В одеждах, которые отдаленно похожи на то, как рисуют богов и бодхисаттв на западе, откуда пришло учение Будды…       — Милостивая и милосердная Каннон.       — Угадал, надо же.       Все-таки обликом бодхисаттва куда больше походила на женщину. Буйная грива, поднятая вверх, пышные округлости, одежда, больше обнажающая, чем скрывающая, многочисленные украшения… В юности Хасё и не усомнился бы, но теперь он довольно много видел не обычным зрением. И то сияние, что пряталось от глаз за внешностью, давно уже не принадлежало ни мужчине, ни женщине.       — Хотя нет, не угадал, — прищурилась бодхисаттва. — Увидел. Так нечестно.       Хасё отложил кисть — точнее, позволил ей выпасть из пальцев.       — Имеют ли значение честность и нечестность, вежливость и невежливость, когда имеешь дело с кем-то подобным Милостивой?       Бодхисаттва почесала лодыжку над золоченым ремешком сандалии.       — Люблю я вас, самураев. Даже когда вы монахи. Все в лоб, по-солдатски… Ну так что делать-то с тобой? Ты вообще понимаешь, Изуру, что ты тут творишь?       — Только время покажет, верно ли я понимал, что делаю… — Хасё осекся. Когда-то он уже произносил эти слова, только не мог вспомнить, когда и почему.       — Времени у тебя больше нет, — сказала бодхисаттва. Сухо, по-деловому. — Итак, сто восемь раз переписать Сутру Лотоса и получить пропуск в Западный Рай. Так это обычно делают в здешних краях. Но вот беда, Изуру, обычно это делают с верой и смирением!       Хасё не ответил.       — Чудненько. Святой чудотворец Хасё… и ведь правда чудотворец, что интересно… вместо подвига веры занимался довольно примитивным колдовством. Как думаешь, что получилось бы в итоге?       — Милостивой и милосердной виднее.       — Святой чудотворец в прежние годы был отличным политиком, я это знаю, так что не выпендривайся. Или, может, ты так и рассчитывал — что придет кто-нибудь спрашивать, чего ты хочешь за заслуги, заработанные так… своеобразно? Не во имя спасения, а во имя… чего, кстати?       Хасё усмехнулся:       — Все-таки во имя спасения. Только не в Западном Раю.       — О! — Каннон хлопнула в ладоши. — Мы подошли к сути. Изуру, у тебя действительно мало времени, так что излагай.       Хасё попытался сесть прямее.       — Милостивой и милосердной известно, что некогда я совершил деяние, о котором скорблю непрестанно.       — Ну да.       — Хуже всего не то, что я его убил. А то, что я в нем усомнился.       Бодхисаттва сощурилась, на мгновение до острой сердечной боли напомнив Гина.       — Мне нравится ход твоих мыслей. Ну и?       — Я знаю, что исправить нельзя. Но я хочу искупить. Где бы он теперь ни был, кем бы он ни был… быть рядом и больше не сомневаться.       Повисло молчание.       — Нда, — хмыкнула бодхисаттва наконец, — один верный сюзерен — это даже страшнее, чем сорок семь верных вассалов…       Хасё кивнул:       — Хуже. Те успели еще при жизни.       — Вот-вот, и я о чем.       Она встала, оказавшись столь немалого роста, что пышная прическа коснулась потолка.       — Ладно. Как бы то ни было, сто семь… с хвостиком… экземпляров Лотосовой — это в любом случае хороший капитал, и демоны с ними, с мотивациями. Тем более, мотив красивый, была бы в театре — хлопала. Но, Изуру, сто семь — это все-таки не сто восемь, так что будут ограничения.       Бодхисаттва уселась обратно, пощелкала в воздухе пальцами.       — Итак. Ты будешь младше — заметно младше. Это во-первых. Во-вторых, вы будете куда как менее равны по рождению. И в-третьих… — она помедлила, пристально глядя куда-то мимо Хасё, — ни ты, ни он не будете ничего помнить.       Хасё только улыбнулся. И молитвенно сложил руки.       Когда стаяли снега и к хижине на горе пробрались люди, тело монаха Хасё покоилось там нетленным.       Хасё лежал навзничь, полностью развернутый свиток недописанной сутры укрывал его слоями желтоватой бумаги, а монах улыбался, как будто встретил самого близкого человека на свете.       Белоголовый подросток чихнул, потом еще и еще.       — Гин, ты не заболел?       — Вряд ли, Ран-тян. Думаю, это меня вспоминает толстяк, у которого я увел вот этот кусок тофу!       Рангику рассмеялась.       Гин — почему-то не смог.