***
Как срубленное дерево, Северо падает на пол. На миг богатое помещение, выкрашенное в бежевый, но изуродованное каплями крови, погружается в молчание. Тишина взрывается тихой еврейской колыбелью, на которую Рахель Левин неожиданно срывается, замечая нож в собственных ладонях. Женщина плохо помнит, как это произошло. Память, мутная до зеленых, болотных пятен, не выдает ничего, кроме размытых очертаний. Собственное сознание кажется пропущенным через тусклый огонь сандаловой свечи. Кажется, Северо стал кричать, что она, Рейчел Карго, чертова шлюха и он знает, чем она и доктор Дэшвуд занимались. Кажется, Рахель стала кричать в ответ, что он, Северо Карго, чертов параноик и она не знает, как долго еще сможет терпеть такое отношение. Как оказалось, пять минут. Не больше. Терпение лопнуло удивительно быстро. Рахиль Левин держит окровавленный нож дрожащими пальцами и ощущает всепоглощающее, абсолютное счастье. Она задыхается от легкости. Годами женщина мечтала о том, чтобы Северо исчез. Когда Северо кашляет кровью сквозь прорубленную насквозь грудь, мечтания перевоплощаются в жизнь. Пронзительный вой, напоминающий лесное звучание, проникает в помещение, выкрашенное в бежевый, и заставляет испуганно вздрогнуть. Женщина оборачивается, чтобы взглянуть в запотевшее окно, в миг, когда открываются двери и в помещение влетает Мари Треффи. — Что ты творишь, идиотка? — взвизгивает медсестра, отпуская Рахель тяжелую пощечину. Еврейка валится с ног в луже крови, растекающейся под Северо, и роняет нож. Треффи отбрасывает лезвие под кровать и опускается на корточки, чтобы зажать одну из ран Северо: ту, что фонтанирует алыми каплями артериальной крови. Если бы женщина пришла на минуту позже… Боже, тогда бы мечта Рахель могла бы стать явью. — Доктор Блум, сюда, быстрее! Скажите Аннабель готовить операционную, — горланит Мари в маленькую рацию, которую достает из халата. — Ты, дорогая, пойдешь в карцер, пока доктор Дэшвуд не свяжется с властями. — Не думаю, — равнодушно отвечает Рахель. Она чувствуется отчаянный зов, раздающийся из-за плотно затворенной церкви. Женщина поднимается, поскальзываясь на рябой крови, и спустя попытку опускается на кровать. Бурые ладони касаются остывших вафель, к которым она так и не успевает притронутся. Рахель чудовищно голодна. Она поливает завтрак сиропами, разноцветные скляночки которых выставлены на подносе, пока вафли не тонут в сладкой, липкой жидкости. Между грязными пальцами растягиваются густые, сладкие нити. — Я никуда не пойду. Рахель Левин выросла в бедной семье и никогда не понимала замашки богатеньких людей… Зачем на один завтрак подавать столько столовых приборов? Может, Мари Треффи и отправила один нож под кровать, но второй уже и Рахель в руке и она ударяет сзади. — Ох, нет, ты не посмеешь. Оставь еврейку, — шипит, отреагировав невероятно быстро, медсестра. Она говорит звуками, незнакомыми Рахель, напоминающими ругань, и женщина цепенеет. Пальцы поднятой ладони разжимаются. — Сегодня не время для смерти. …и марево рассеивается. Рахиль Левин приходит в себя в уютной, теплой постели в богатой палате, выкрашенной в цвет слоновой кости. Она лежит на мягкой перине, утопленная в матрас под тяжестью одеял. Северо обеспокоено сидит на краю кровати, поджав под себя ноги, и грызет заусенец. Он выглядит пусто и равнодушно, и абсолютно, совершенно живо. Крепкая грудь вздымается и опускается, подчинения спокойному дыханию, красивые темные глаза, — две черных маслины в мраморных чашах, — нездорово блестят под соболиными бровями. Грузная фигура Мари Треффи нависает где-то сбоку. Она умиротворенно, тихо напевая под нос рождественский гимн, расставляет коробочки с пилюлями на прикроватный столик. Что это было? Галлюцинация, сон, иллюзия? Происходящее было так реально, так ощутимо и так бесконечно, свободно прекрасно, но оно… Да, оно напоминало отголоски той зеленой, изумрудной болезни безумия, в плен которой Рахель попала, пока спала. — Золотце, ты в порядке? — ласково спрашивает медсестра, поправляя подушку, на которой Рахель лежит. Нежный тон ядовит — между слов чувствуется настороженность. — Мистер Карго сказал, что ты сидела с открытыми глазами и смотрела в одну точку с тех самых пор, как доктор Дэшвуд привел тебе в палату. Ты хорошо себя чувствуешь? — Да, — врет Рахиль, приподнимаясь. Она аккуратно садится, пытаясь игнорировать боль в груди. — Немного болит голова. — Конечно, ты упала с такой высоты! — как матушка-наседка, хлопает в пухлые ладоши Мари. Она наигранно смеется. — Я оставлю тебя, золотце, и вас, мистер Карго. Не скучайте. Удивительно легко для полной, старой леди, Треффи радостно и быстро, почти припрыгивая, покидает комнатку. Рождественская песнь становится громче и раздражающе. Щелкает, закрываясь, дверной замок. Рахель боится, что Северо взорвется. Она выжидательно поднимает бровь, ожидая обвинительных слов, но мужчина придвигается вперед и только осторожно, нежно обнимает, обхватывая горячими ладонями плечи. Это неожиданно, но очень даже приемлемо. Сквозь дискомфорт и стяжку бинта, женщина поднимает руку и кладет на затылок Северо, где обычно идеально прямые темные пряди сбились в неаккуратные кудри. — Доктор Дэшвуд сказал, что ночью ты чуть не умерла во второй раз. Он спас тебя, — доносится тихий шепот. — Что-то про переохлаждение. Я не врач, я не понял, но я рад, что ты жива. Я смертельно испугался, когда не нашел тебя в собственных объятиях. Это отличный момент, чтобы спасти разваливающийся брак. Рахель это понимает. Северо понимает это тоже. Опыт, близкий к смерти, может залатать и не такие пробоины в старой, исхудавшей любви, но он вряд ли бесследно затянет трещины на костях или смоет глубокие черные синяки с груди. Женщина и мужчина сидят, погруженные в абсолютную тишину. Пока Северо думает о том, что он, кажется, почти готов простить Рахель и попытаться открыть чистую страницу отношений, Рахель отстранённо, через плечо Северо, смотрит в окно за двумя фигурами, удаляющимися в лес. Она угадывает за плечами блеск оружия. — Я видела забавный сон. Он был почти осязаемый, — зачем-то говорит женщина. Она уже говорила точно такое же предложение сегодня и была опасно удивлена той реакций, что воспылала в ответ. — Только не начинай, — отстраняется Северо. Он берет Рейчел за подбородок и сдавливает пальцами, заставляя губы сжаться. — Неужели ты не понимаешь, когда нужно промолчать и просто наслаждаться? Опять все испортила, Рейчел, ты невыносима. Дергаясь, чтобы вырваться из хватки липких, влажных рук, Рахель не ощущает ничего, кроме желания лечь спать — даже если сон вновь приведет в церковь, где размытый силуэт… Она начинает забывать… Нет, где она сама заключена в круг из сандаловых свечей и отчаянно мечется между пламени, пытаясь вырваться в лес. Обиженно всхлипывая, женщина поворачивается и ложится так, чтобы продолжать смотреть в окно. Она слышит, как скрипит кровать, становясь легче: Северо пересаживается на собственную постель, продолжая громко и возмущенно бурчать, какая Рахель бездарная идиотка. Раньше, она бы даже поверила в обидные, гадкие слова, и подумала, что действительно виновата, но раньше было до того, как она была готова откусить себе палец, только бы навсегда остаться в лесной пасти. — Я убила тебя. Вот такой был забавный сон, — заканчивает Рахиль то, что начала. Злость режет глаза колючими, холодными слёзами. — Мне понравилось видеть, как ты умирал, Северо. Палата погружается в молчание, которое длится час или два, — может, и всю вечность, пока за окнами не раздается громогласный, победный выстрел, разнесенный северными ветрами по горе. Рахель подскакивает на кровати. Она чувствует сильную, отчаянную нужду спуститься в холл. Северо спит, отвернувшись к стене, — она не знает, как давно, — и женщина тихо, обнимая себя за бок, подходит к двери. Она закрыта, как и должна быть, но мир на миг щелкает зелеными красками, и Рахель удивленно обнаруживает, что замок сломан. Женщина легко толкает дверь и выходит. Босая, она считает пятками ступени, пока не оказывается в холле. Он почти пуст и удивительно тих. Дежурный доктор Блум дремлет на рецепции, положив голову на ладони. Со стойки, приветливо мяукнув, сбегает рыжая кошка. Рахель ласково улыбается. — Я бы погладила тебя, но мне больно наклоняться, — нежно произносит женщина. — Не говори никому, что видела меня. В больничной пижаме, Рахель Левин покидает санаторий и спешит в лес. Она на грани между реальностью и изумрудными, голодными снами.***
Тихое утро в холодной лесной пасти, медленно плывут кучные и темные облака, скрывая серое, уставшее небо, а высокие ели едва-едва покачиваются, подчиненные ветряной песни. Где-то трещит ветка, наклоняются сосновые колючки под снежными сугробами, и на поляну выходят двое мужчин. Охота — это дело грубое и безмозглое, целиком состоящие из раздражающе долгой слежки. Альберт чувствует тяжелое, неприятное чувство, ложащееся на плечи, пока пробирается сквозь колючий кустарник. Он ощущает себя, как добыча, а не охотник. Скрипя от старости сухими костяшками, Виктор бредёт позади. Старик свистит под нос индейский мотив. За дряхлыми ключицами болтается сжатый газовый баллон. — Мне всегда было интересно, как это работает. Ты его чуешь, или что? — спрашивает старик, останавливаясь. Он опирается на дерево, чтобы перевести дыхание. — Откуда ты знаешь, куда иди, бледный доктор? — Не чую, а чувствую. Я не вшивая псина. Вижу, как точку на карте, — нехотя поясняет Дэшвуд. Он недовольно перекатывается с пяток на носки. — Билли сидит в пещерах. Ждет, пока наступит ночь. — Ясно. Тогда пойдём, — спокойно кивает Виктор. — Ты — впереди. Веди. Даже не оборачиваясь, Альберт Дэшвуд знает, что в спину тычет оружейное дуло. Это естественно — боятся того, чего не понимаешь. Это нормально — предчувствовать собственную погибель и пытаться уберечь себя. Молодой мужчина и глубокий старик медленно спускаются в полупустой ледяной грот, открывшийся после обвала. За тонкими молодыми деревьями тлеют яркие осколки разбившегося вертолета. Острые сосульки свисают с полупрозрачных ледяных скал, и размытые, удивительные тени пляшут с матовыми изображениями на заснеженных поверхностях. Снег хрустит под ногами, радостно и коварно. Люди никогда не готовы принять то, что они не совершены; то, что существует кто-то, сильнее, умнее и настойчивее, чем их слабые, розовые тельца. Люди никогда не смогут объять то, что возможность нажать курок и выпустить в морозный воздух пулю, не делает древний лес детской площадкой для молодых, смелых душ. Пещера удивительно молчалива. Тишина — признак скорой смерти. Когда замирают естественные звучания, когда мир словно бы замирает, запутавшись в одном мгновение, происходят ужасные вещи. Альберт останавливается и закрывает глаза. Он ищет Билли, ощущает дрожащее присутствие чужой, проклятой жизни. — Там, — одними губами произносит доктор, кивая на тонкую ледяную корочку, покрывшую темную воду. — Прячется. — Надо выманить на поверхность, — отвечает Виктор, готовя огнемёт. Движения спокойны и уверены — кажется, словно он сжигает плотоядных тварей по шесть раз на месяц. — Справишься, док? Мужчина не отвечает. Он аккуратно спускается к берегу, соскальзывая на полусогнутых коленях, и ступает на хрустящий лед. Голубые глаза заливает паника, когда по ту сторону к полупрозрачной матовой корочке прижимается обожженное, изуродованное лицо. Билли улыбается, показывая длинные клыки. Расплющенный носовой хрящ, не выдерживая напор растянутых мышц, отваливается и повисает на короткой нити кожи. Он колыхается озерными течениями. Обрывок плоти, покрытой скрюченными, поджаренными волосами, закрывает пробитый пулями череп. Красивое, острое мужское лицо накладывается на больное, ужасное обличье твари. Изображения идеально находят одно на другое. Молочные глаза горят ненавистью. Уродливая когтистая лапа ударяет по ледяной корочке и та идет трещинами. Беги, Дэшвуд, беги! Снег и лед, смешавшись в кашу, задерживают ноги. Мужчина валится навзничь, едва добегая до твердой холодной земли, и в миг, когда он приземляется на острые камни, озеро взрывается. Существо выпрыгивает из темных, грязных вод, прорываясь сквозь морозную корочку. Пикируя на берег, Билли готов рвать и убивать, он победоносно кричит, и нечеловеческий крик наполняет пустой грот. — Виктор, давай! — резко орет доктор Дэшвуд, приподнимаясь. Он хватается за пистолет и всаживает в пустую, плоскую грудь Билли оружейную дробь. Существо падает, распластавшись, как морская звезда. — Давай же, старик! Из-за возвышенности вспыхивает огненная струя. Жар опаляет лицо, заставляя вжаться в камень, закрыть глаза руками. Когда Альберт отнимает ладони, Билли ярко полыхает, как засохшая рождественская ель, и жалобный крик заполняет полупустой грот. Сквозь красный спектр, в котором огонь кажется белоснежными нитями, доктор наблюдает, как лыжник горит. Он срывает с себя полосы кожи, пытаясь потушить, сбить пламя, но не выдерживает напора и падает на колени, подкошенный и побежденный. Визжа, из пепельных костей вырывается дух. Он испуганно мечется в пещерных стенах, пока не находит выход сквозь заброшенную вентиляцию. Призрак покидает грот, чтобы вернуть в церковь и воссоединиться с витико. — Так-то лучше, босс, — улыбается индеец, свешиваясь с берега. Он протягивает руку помощи. — Одной тварью меньше. Остался только ты. Проведи обряд, верни себе себя и забудь обо всем, что сделал, сынок. У тебя целая жизнь впереди. Доброе лицо, покрытое морщинами, растянуто улыбкой. Старый мужчина смотрит нежно и тревожно, надеясь, что Альберт примет правильное решение. Толстые морщинистые пальцы дрожат, протянутые совершенно искренне и заботливо. Альберт знает, что правильно. Он умен и спокоен, холоден и предусмотрителен, никогда не допустит промах или ошибку. Альберт Дэшвуд гениальный стратег. Еще, конечно, Альберт Дэшвуд безумно, безудержно голоден и это перечеркивает превосходства, которыми он гордится — Нет, — вздыхает доктор и разворачивается. Он достает ружье, перекинутое через плечо, и перехватывает поудобнее, чтобы прицелиться. — Мне жаль, Виктор, но я зашел слишком далеко, чтобы останавливаться. Выстрел и старое тело валится под склон. Срывая с руки перчатку, Альберт впивается в старикашку, задыхающегося от боли, когтями, и уже не сдерживается.***
Холод обволакивает мягкими, нежными поцелуями. Босая и полураздетая, Рахель стоит на ступенях санатория, не решаясь ступить на белоснежный снег. Лес зовет, поет сладкую песнь, которая напоминает материнскую колыбель или свадебный марш. Невероятная нужда тянет преступить порог и побежать, отдать себя во власть совершенного безумия. Невидимая черта, которая отделяет санаторий и сосновую колючую пасть, оказывается разорвана на короткое мгновение. Это человек, и он всего (совсем) один, выходит на каменную тропу, соединяющую человеческий мир и древние земли. Присмотревшись, Рахель угадывает в фигуре знакомые очертания, — или думает, что угадывает: скорее не мужской контур, а размытый чудовищный силуэт, который неразрывно следует за двумя тенями, которые отбрасывает доктор Дэшвуд. Короткий вздох вырывается из груди. Те морозные полчаса, что она мялась на ступенях, не решаясь войти в лес, женщина не знала, что звало потеряться в развёрнутой сосновой пасти. Женщина сбегает на каменную тропу и идет так быстро, как только может через швы и бинты. Сердце колотится в груди — то, что звало в лес, только что само покинуло древнюю, проклятую землю; но зов не становится слабее. Только лишь ближе, досягаемее. Как сирена влечет моряка, как фея заманивает ребенка, так и доктор Дэшвуд, осознанно или нет, мыслями тянется к Рахель Левин. Магия рассеивается; странное заклинание теряет мощь, когда женщина останавливается, как вкопанная. Альберт в крови; она местами то совершенно свежа, то давно превратилась в бурое, уродливое пятно. Мягкие камуфляжные штаны, дубленный бушлат, кожаные перчатки, вязанный шарф… Даже кончики пшеничных волос. Витико, заключенное в плен сандаловых свечей, иступлено выдыхает. Дух чувствует, что на короткое время пора отступить. Иногда люди совершают дурацкие, безмозглые поступки сами, без влияния потусторонних сил. — Рахель? — останавливается доктор Дэшвуд. Синие, почти голубые глаза, затянутые размытыми туманными мыслями, освещаются странной, тяжелой тоской. Лёгкая улыбка трогает губы. — Ты ранен? — испуганно выдыхает женщина. Она делает короткий рывок, прихрамывая на больную ногу. — Нет, нет, это не… чужая кровь, — вздыхает Альберт, подхватывая Рахель под локти. Он быстро стаскивает с себя кожаный бушлат и накидывает на плечи Рахель. — Что ты тут делаешь, агнец? Еще и босая? Как ты ушла так далеко и почему тебя никто не остановил? — Не знаю. Я услышала выстрел и заволновалась. Я видела тебя в окно… Ты был не один. Где второй мужчина? — она недоверчиво смотрит, вглядывается в красивое, по-звериному симметричное лицо. Рахель нежно касается пальцами заострённых скул. Холод, сильнее, чем мороз заснеженных гор, обжигает ладонь, но она не отнимает руку. — Ты замерз. — Виктор? Остался в пещерах, читать очередной дурацкий индейский обряд. Он верит, что гора проклята, — быстро врет Альберт. Виктор стал частью чудесных гор, такой же целостной и единой, как столетние деревья или кристаллические реки. — Подожди, ты услышала выстрел в трех милях? У тебя хороший слух, — в уголках серых глаз собираются морщинки искренней улыбки. Холодными пальцами в перепачканных бурыми пятнами перчатках, Альберт заводит непослушную светлую прядь за ухо Рахель. — Ты меня ждала? — Не знаю, — хмурится женщина. Она пытается понять, почему так настойчиво желала убежать в сосновую пасть. — Не знаю. Я просто очень хотела тебя увидеть и видела, что ты ушел в лес, Альберт. — Ты замужняя женщина, — категорично качает головой Дэшвуд. Он делает шаг назад, отступая. — Нужно вернуться в санаторий. Ты дрожишь. Это танго — и когда партнер делает шаг назад, ты делаешь шаг вперёд. Рахель скашивает глаза на кольцо, украшающее палец — тот самый, который она планировала откусить, — и тихо, мелодично смеётся. Милый библиотекарь, с которым она спала, никогда не был против того, что она замужняя дама. Может быть, из-за того, что Рахель никогда так и не сказала, кем является по-настоящему, без прикрытий и выдуманных имен. Рахель Карго никогда не была так зеркальна искренне, как с мужчиной, которого повстречала в темной, кровавой чащи, готовая умереть. Для чего? Чтобы получить в ответ наивный, ребяческий испуг; словно Альберт Дэшвуд никогда не был любим и желаем? Ох… Так вот в чем дело… В церкви визгливо заливается едкими, ядовитыми смешками витико. Доктор знает, что красив; доктор учился в академии с горячими, великолепными женщинами и абсолютно знает, какой эффект производит — но он всегда был слишком увлечен проклятыми науками и ужасными экспериментами, чтобы остановиться хотя бы на мгновение и ощутить чувства. Рахель мысленно выругается и делает глубокий вдох, собирая себя в промёрзшей земли. — Ты боишься, доктор Дэшвуд, — тихо, спокойно произносит женщина и срывается на какое-то незнакомое, новое слово, запавшее в сознание из изумрудного сновидения. — Ты боишься меня. — Ты идешь слишком быстро, Рахель. Я не успеваю, — Альберт говорит или о любви, или о проклятие; суть не так важна, как смысл: мужчина признаёт, что слаб, но не ощущает острый гнев или жалкую нужду застрелить Рейчел. — Я не привык к такому… Тебе действительно следует вернуться в санаторий. У тебя посинели губы. Рахель знает способ согреться, но еще слишком рано. Она смущена тем, как сильно и настойчиво нуждается в том, чтобы Альберт не уходил. — Я не хочу возвращаться. К Северо, и… — странная, зеленая мысль закрадывается в сознание. Она чужеродна и противна. —…тебе тоже лучше не попадаться на глаза Мари Треффи. Пока Виктор не вернётся. Мари Треффи много знает и она тоже представляет угрозу. Она слетит с катушек, когда узнает, что Альберт сотворил. Еще одно убийство… Или! Ох, это отличная идея. Мысленно, мужчина довольно потирает руки. Так или иначе, он нуждается в обряде изгнания, а витико — в личинке, в которой сможет воплотится, пока Альберт будет занят над чертежами, микстурами и формулами. — Это… удивительно трезвая мысль. Пока не наступит ночь, верно. Пока не погаснут фонари на садовых дорожках… Но тебе нужно переодеться, — чрезмерно радостно произносит доктор Дэшвуд. Он говорит быстро и звучит бредово, словно в горячке. — Я проведу тебя через черный вход. — И мы пойдем гулять. В лес. Верно? — медленно произносит Рахель. Она довольно улыбается. — Это свидание, — кивает Альберт и хватает Рахель за ладонь, утягивая к забору.***
Зимний сад озарен лучами низкого солнца. Лучи касаются церкви и двух фигур, копающихся на ступенях. Скрипят старые мраморный двери, открываясь. Рахель, в костюме и сапожках, что немного велики, готовит себя к встречи с кошмарами, которые вчера наблюдала в церкви, но помещение пыльно и пусто — заброшенный алтарь и никаких перевернутых распятий, инвалидных колясок, прикрепленных к люстре, и сандаловых свечей, собранных в идеальный круг. — После того, как это место запустело, я стал использовать церковь, как кладовую, — поясняет Альберт и пропускает Рахель в захламленное, грязное помещение. — После тебя. Женщина проходит и садится на неудобную лавочку, устало вытягивая ноги. Мужчина подходит к алтарю, заставленному бутылочками и скляночками, и начинает копаться в стеклянных коробочках. Рахель Карго никогда не считала себя достойной внимания. Она, незримая немая тень, держащая камеру, думает о себе, как о чем-то, что не особо заслуживает жизни: снимать заумные репортажи Северо тренога может с таким же успехом, — если с небольшим, в последнее время женщина не может унять дрожь в руках, — как и Рахель. Успешный супруг, лучший журналист… и она, неудачница, серая мышь и никчемная жена. Сидя в узкой комнатке на грязном обшарпанном стульчике, Рахель Карго впервые чувствует, что чего-то стоит. Она нервно крутит светлую прядь волос и исподлобья, низко голову наклонив, наблюдает, как Альберт перебирает разноцветные скляночки. Как длинные пальцы скользят по полустертым надписям, касаясь размытых чернильных букв; как собирается букет тонких морщин в уголках голубых глаз, когда доктор щурится, пытаясь разглядеть запутанную буквенную вязь. Наконец, он откупоривает одну бутылочку и выпивает в один глоток. Тонкий железный запах наполняет помещение. Рейчел заворожена, зачарована, загипнотизирована. Вдруг Альберт, бормочущий себе под нос старую чешскую колыбель, вздрагивает, — расправляя широкие плечи под робой запачканного бурыми пятнами бушлата, — и спрашивает на ломаной смеси английского и французского: — Что ты сказала? — он медленно моргает, как-то загадочно улыбаясь. — Я? — быстро моргает женщина, скидывая наваждение, опасно близкое к влечению. Она косит взгляд на ободок обручального кольца, что по-змеиному обхватил безымянный палец, и нервно облизывает пересохшие губы. — Я ничего не говорила, доктор Дэшвуд… Альберт. Мужчина качает головой, — скорее трясет, словно пытается выкинуть что-то из мыслей, — и в тишине приемной Рахиль различает, как бурчит голодный докторский живот. — Я закончил. Ну что, пойдём?***
Горнолыжная тропа для медленных прогулок выложена деревянными досками. Весной Мария или Виктория, — медсестра, которая счастливо переживет ужасные события, что захлебнут санаторий, взяв больничный, чтобы укатить на Бали, — толкают по помосту коляски со старыми богатенькими старушками, приехавшими оздоровится и исправить зыбкий лицевой овал. Летними вечерами душные молодые актрисы и их престарелые поклонники гуляют лесными полянами, празднуя успех ринопластики. — Ты так пластический хирург? — светлые ресницы широко распахиваются, не сдерживая удивление. Рахель останавливается, заглядывая в спокойное, умиротворённое мужское лицо, и широко, ясно улыбается. Невероятная нежность туманами заволакивает темный внимательный взгляд. — Посоветуешь, что мне нужно исправить, Альберт? Женщина приподнимается на носочки, чтобы доктор Дэшвуд, сертифицированный пластический хирург, мог получше рассмотреть, какая именно морщинка нуждается в подтяжке. Она хитро усмехается. Да, Рахель Левин настойчива; если бы она была сдержана и скромна, шикарный Северо Карго с гнилой, простой душонкой, никогда бы и не подумал позвать Рейчел на свидание, не говоря уже про венец. — Тебе? — доктор нервно сглатывает. Он пытается профессионально оценить то, что видит на расстояние ближе, чем слово, — красивый, миндальный разрез гречневых глаз, острый нос, порченный сломанной горбинкой, — но проигрывает, когда взгляд замирает на пухлых, аккуратно очерченных губах. — Ты выглядишь… — Ну же, доктор, не заставляй меня вытягивать из тебя каждое слово, — вкрадчиво шепчет женщина. Она поднимает в морозный воздух ладонь и солнечный луч касается блестящей золотой полоски, пожирающий безымянный палец. Альберт, ты преступил через так много правил, ты нарушил ход естественных вещей, ты убивал… и ты чертов каннибал, но ты отстраняешься, когда замечаешь обручальное кольцо. Это идеология, полная лицемерной наглости, и она взрывает мир на зеленые осколки. Пока доктор Дэшвуд медленно моргает, пытаясь возвратиться из красных, кровавых пятен, которыми покрылся лес, в привычный солнечный мир, Рахель Левин входит в изумрудное марево. Оно теплыми, легкими прикосновениями ложится на плечи и кладёт когтистые лапы на виски. Туман заполняет мысли. Глупец, — думает и витико, и Рахель. Тебе же больше нечего терять, — недоумевает и дух, и женщина. Голод и похоть — желания одинаковые, схожие, как зеркальные отражения, и одному доктор уже подчинился. — Тебе не нужна пластическая хирургия, Рахель, — словно в жалкой попытке сбежать от самого себя, доктор быстро набирает шаг. Он стремительно набирает скорость. Снег хрустит под ногами. Ботинки неприятно мешаются. Альберт считает, что сбежал, но охота только началась. — Куда мы идем? — прихрамывая, спрашивает еврейка. Она выпускает облачко пара в холодный морозный воздух. — Просто гуляем, — пожимает плечами доктор. — Ты устала? — Ты идешь так, словно у тебя есть цель. Быстро. У меня сломано ребро, Альберт, и наложен шов на голень. Я не успеваю, — возмущенно признается Рахель. Она не звучит плаксиво или заносчиво. Жалобный женский голос не вызывает раздражения, наоборот: слабая нега, полная нежности, заполняет мужской разум. — И сапоги мне велики. Доктор останавливается между холодных, покрытых снежными лепестками ветвей, что образуют арочный проход, и устало вздыхает. Смирись, Альберт, и отдай себя во власть тому, что нельзя заключить в церкви или подчинить. Страсть — это только химическая реакция, но она взрывоопасна. Ты скоро умрешь, бледный доктор, и ты это знаешь. Дай себе волю. Рахель нагоняет через несколько мгновений. Светловолосая и розовощёкая, она воплощает в себя неуверенность, которую Альберт отчаянно и давно пытается похоронить за напускными фасадами гениальности и исключительности. Она, случайный элемент в периодической таблице, вызывает восторг, смешанный с ужасными, тревожными мыслями. Альберт привык контролировать собственную жизнь; Рахель не управляет даже сама собой, и это чудесно, невероятно прекрасно. Доктор хочет ощутить, каково это — ощущать беспокойство и безнадежность быстрого, стремительного и категорически пустого существования. Мужчина отступает. — Задавай темп, — галантно произносит доктор. Не будь Альберт так холоден и смертельно бледен, он бы обязательно покраснел. — После того, как я пытался изловить тебя ночью, я никак не могу запомнить, что ты, вообще-то, должна была разбиться насмерть. Удивительная живучесть. — Что есть, то есть, — хмыкает Рахель. Она переминается, балансирует то на носочках, то на пятках, пытаясь согреться. —Идем, я замерзаю. Пара идет молча. Руки соприкасаются при ходьбе, и Рахель видит отличную возможность для того, чтобы совершенно и исключительно нескромно намекнуть на то, в реальность чего она практически убеждена. Альберт единственный, кто остается не изменчив, когда мир дрожит зелеными помехами. Она касается подушечкой большого пальца мужской ладони, и задерживает на миг. Альберт не абсолютный идиот и понимает намек — доктор берет Рейчел за руку. Это победа, или второе поражение за день, но тропа, раньше ведущая на лыжный спуск, сбивается в запутанный лабиринт. Витико изменяет и лес, и зыбкую, дымчатую реальность, зловеще хихикая на пламя сандаловых свечей. Если не голод, то похоть, — но что-то обязательно разорвет магический круг. Гора проклята, но даже самые ужасные места во вселенной подвержены нежности запретной, случайной любви, которая вспыхивает в сердцах, как предвестник скорой погибели. Тропа ведет к покосившемуся, старенькому охотничьему домишке, но прежде берет крутой поворот для того, чтобы открыть невероятный, захватывающий вид на ровный горный склон. Удивительная красота сливается с небесами тонкими, изумительными голубыми красками. Чудесный пейзаж портит алое пятно. Вчерашнее крушение. — Не сочти за грубость, но что же вы делали в снежную бурю над горой? — спрашивает мужчина. Пара останавливается на панорамной площадке, откуда открывается вид на переломанный, вскрытый языками огня вертолет. Он лежит, как сраженный дракон, и кровоточит масляными жидкостями. — Северо позвонил какой-то полубезумный священник, поляк или румын, и сообщил, что санаторий — тайное прикрытие для какой-то бесчеловечной безумной конспирологии. Северо давно не выпускал сенсации, потому и сорвался, как ужаленный, — пожимает плечами Рахель. Женщина находит глубокую полосу, бурый след на белоснежной бумаге, и вздрагивает. Если бы она уползла дальше, если бы Альберт не вышел в лес, — что он, кстати, делал между сосновой пасти в темную, ночную пору.? — она бы погибла. Это было бы так здорово. — Если Северо думал взять у Арно интервью, то он опоздал. Старик покончил с собой. Увы. Он был слегка не в себе. — Северо влез в такой долг, чтобы арендовать вертолет, и для чего? — смешливо произносит Раехль. Она внимательно осматривает обломки и мусор, пока не различает собственную сумку. — Смотри, это видеокамера! Ох, может, она не разбилась? — Un instant! — произносит мужчина. Французская речь — признак того, что реальность распадается, расползается, пропуская в мятежный мужской разум проклятие. Альберт перемахивает через забор, — это не был человеческий прыжок, — и в один рывок оказывается у сумки. Он подхватывает сумку и возвращается, так же быстро и ненормально, по-звериному стремительно. Нужно провести обряд изгнания, чем раньше, тем лучше, пока процесс еще обратим, но прежде… Похоть. Рахель даже не говорит спасибо перед тем, как кидается открывать герметизированные, изолированные замочки. Она буквально рвет сумку на части, пока не достает фотоаппарат. Горячий выдох на замершие кнопки, и видеокамера покорно включается. Красный огонек смотрит осуждающе и чрезмерно заинтересовано. Рахель профессионально перехватывает аппарат и берет чудесный, невероятный горный вид в объектив. Он скользит, впитывая на пленку насыщенные краски, и замирает, когда в фокус попадает разломанный вертолет. — Что-то не так, — произносит женщина. — Это странно… Действительно странно. Может, священник и не был так безумен, как мне показалось. Вертолет не упал. Он был… сбит? — видеокамера шумит, приближая изображение. — Ты видишь, железо не могло расползтись так. След напоминает когти. — Может, это медведь, — нервно говорит мужчина. Он знает, что это за след. Он оставил такой же на мраморе. — Пойдем. — Только если ты обещаешь мне интервью, — красный глазок моргает, выключаясь. Рахель прячет аппарат и перекидывает сумку через плечо. — Ты что-то знаешь, Альберт Дэшвуд, — хитрая улыбка пересекает губы. — Северо сможет наложить собственную звукозапись после… Идем, я буквально замерзаю. Аккуратно вырубленная поляна, посреди которой стоит охотничья хижина, встречает скрипящими, глубокими сугробами. Ключ лежит под влажной, грязной тряпкой, заменяющей коврик. Альберт думает, что лучше бы не доставал чертов аппарат и не пробуждал в Рахель опасный интерес; потому что страх сменяет похоть, а это удивительно и бесконечно нехорошо. Не для Рахель, конечно, снимающую куртку. Она защищена витико, равнодушная и спокойная, готовая следовать за любыми жизненными течениями. Неидеальный сосуд, но отличный защитник древней земли. — Мне холодно, — снова произносит женщина. Она копошится у печи, пытаясь разжечь влажное бревно. Камера лежит на кушетке, забытая и оставленная. — Можешь помочь? — Я… Да, конечно, — Альберт опускается на корточки, разглядывая камин. Забывшись, он снимает перчатки, чтобы поднять грязную решетку, и еще целое мгновение не может понять, почему Рахель напугано вздрагивает и округляет прекрасные гречневые глаза. Когти. Точно. — Что-то скажешь? — миролюбиво предлагает мужчина. Оправдываться нет ни нужды, ни адекватных для того идей. Как можно красиво преподнести то, что он обращается на ужасное мифическое существо? — Нет… Да… — как выброшенная на рыба берег, шевелит губами женщина. Она требовательно хватает доктора за запястье и подносит к самому лицу, внимательно рассматривая матовую когтевую пластину, плавно переходящую в обыкновенный, человеческий палец. — Если честно… Если честно, Рахель наплевать. Абсолютно и категорически все равно. И если Рахель не интересует то, что Альберт наполовину древняя и ужасная тварь, то Альберт готов закрыть глаза на то, что Рахель замужняя дама. Это практически пошло и абсолютно неискренне, но груз признания покидает плечи и позволяет расправить грудь. Мужчина выжидательно смотрит Рахель в глаза, пока на темной глубине мечутся отчаянные, беспокойные мысли. Конечно, Рейчел Карго сомневается. Рахиль Левин, впрочем, куда более уверена в том, чего желает. — Ну же, агнец, не заставляй меня вытягивать из тебя каждое слово, — насмешливо тянет Дэшвуд. Он широко, открыто улыбается, показывая видоизмененные клыки. — Говори. — Я думаю, что пока ты не собираешься избивать меня, меня мало что беспокоит, — наконец выдыхает Рахель, нервно хихикая. Она поворачивается и старый, желтый синяк вспыхивает, как грустное, грубое напоминание, как мало она ценит саму себя и собственную жизнь. — После Северо у меня довольно низкий стандарт. Считай, тебе повезло. Смех наполняет заброшенную, полупустую хижину. Мужчина и женщина хихикают, как маленькие дети, до смерти замерзая у разожженной печи. — Ты даже не спросишь, что я такое? — Ты расскажешь сам. Мужчины никогда не могут молчать, если дело касается их величия. Это правда, и Альберт удивлен, с какой легкостью принимает чужой упрек, наконец начиная разводить камин.