Голод

Пока Альберт и Рахель сближаются, медленно и настойчиво, как неизбежная катастрофа, теряя остатки осознанности, Северо Карго неожиданно обнаруживает себя на холодных ступенях мраморной церкви. Он помнит, как глубоко спал, и видел красивый, яркий сон про Париж, и не имеет ни малейшего понятия, как оказался у приоткрытой дубовой двери в миг, когда последний холодный зимний луч прятался за горизонт. Журналист зябко дергает плечами и недоуменно оглядывается. Мрачный зимний сад встречает размытыми, пугающими тенями — пока еще не включаться садовые фонари, слабыми огоньками освещающие заснеженные тропинки, чудесный еловый парк будет напоминать ужасный, непроглядный лес. Пора здраво оценить собственное положение. Северо спал, но проснулся, и проснулся не в постели, а на церковных ступенях! Церковь, точно! Он же прилетел на забытую, проклятую гору, потому что какой-то священник, — кажется, Арно, — обещал невероятную, пугающую новость. «Настоящая сенсация», — прохрипел мужчина в телефон перед тем, как звонок прервал короткий стук. Разговор внезапно окончился длинными, долгими гудками, и больше старик не брал трубку, как бы Северо не старался выйти на связь. Почему-то журналист поверил в речь, которую пламенно и искренне произносил священник. Причина была проста — Северо отчаянно нуждался в новости, а Арно предоставил прекрасную возможность провести расследование и снова взмыть на Олимп, как журналист, с которого мужчина стал тихо, неизбежно скатываться после событий, связанных с Рахель. Измена выбила из груди привычную уверенность и смелость, и оставила только трусливую злость, заставившую отказаться от поездки во Вьетнам, чтобы освещать военный конфликт. Где Рахель, кстати? Видит дурацкие, неуместные сновидения в кровати в палате, выкрашенной в цвет слоновой кости? Или гуляет запутанными лесными дорогами, держась за руки с проклятыми, измученными собственными мыслями тенями? Может, Рахель полулежит на пыльной синей кушетки в старой хижине и смотрит, как медленно и осторожно пламя жрет сырой хворост, заброшенный в камин? Удивительные специфические предположения, словно нагнанные чужими, посторонними мыслями того, кто уже смотрел похожее кино, наполняют разум; но Северо ощущает, что только один кадр зеленой фотопленки верен и правдив, и он вызывает острую и горячую ненависть, от которой болит в груди. Это поцелуй, — первый из нескольких, — и это иллюзия. Он еще не случился, и он никогда не случится, но Северо все равно полон ревности: предлог существует только в сознание, но он достаточен, чтобы подчиниться злости. Мужчина видит собственные мысли, изменённые, слегка ухудшенные когтистыми лапами проклятия и верит, наивно и безрассудно, в то, что дух преподносит, как самое правдивое и честное предположение. Журналистское достоинство уязвлено, и еще одна дрожащая красная нить, еще одна жалкая, никчемная жизнь попадается в контроль витико. Дух заливисто, счастливо смеётся и меняет облик. Личина Рахель, которую он оставил на себе, чтобы Альберт злился, спадает, и на изуродованные кости наползает старческая, морщинистая кожа. Северо остается только преступить церковный порог, чтобы окончательно отдаться во власть голодной, ужасной смерти. Конечно, журналист так и делает. Разгневанный, мужчина проваливается в зыбкую ткань зеленой, болотной реальности, где церковные двери приветливо открыты. Точно, священник… Интервью… Нужно отвлечься, нужно… Северо хватается за грудь, рыча от боли, сжавшей тело. Ревность душит и забивает мысли. Он должен отвлечь себя — взять интервью у Арно, например, чтобы не сделать то, о чем будет жалеть. Например, насадить Рахель на нож; кажется, мужчина тоже видел похожий сон и, черт возьми, как же он был прекрасен. Толкая скрипящую дверь, украшенную готическими узорами, Северо ожидает увидеть чистую, бедную церквушку, но попадает в пыльное, грязное помещение. Неаккуратно разбросанные скамейки перевернуты или сломаны, а из печи виднеется расплывшееся пятно, отдаленно напоминающее распятие. Инвалидная коляска качается на веревке, подвешенная к люстре, укрытой странными бурыми символами. На паперти стоит полупустой сосуд, наполненный вязкой, алой жижей, в которой плавает что-то, удивительно похожее на человеческие ногти. Посреди церкви, заключенный в круг из сандаловых свечей, стоит священник, и лениво, откровенно вымученно читает святое писание. — Простите, я не постучался, — откашливается Северо. Голос срывается на писк. Мужчина оглядывает комнатушку и очень острожно опускается на скамейку у двери. — Вы Арно Людстротский? Я Северо Карго, вы звонили мне. — Ж-журналист? — молочные, как у давно умершей рыбешки, старые глаза радостно распахиваются. — Да, но, боюсь, у меня нет удостоверения, — неловко чешет журналист затылок. Он чувствуется себя неуютно. Ощущает, как тело хочет бежать и прятаться. Северо подавляет здравый импульс, делая глубокий вдох. — Церковь немного… запущена. Не находите? — Ох, она меняется, когда гаснет последний солнечный луч. Пришли бы вы в обед, — медленно произносит Арно. Он говорит как-то странно. — Впрочем, прийдя в обед, вы бы застали в церкви Рахель Карго, — она вам верная жена, я так понимаю, — и… Мне явно стоит заткнуться. Вы пришли сюда не для того, чтобы я болтал. — Совсем наоборот. Мне нужно, чтобы вы говорили, я должен взять у вас интервью, но потом… После того, как вы скажете, что Рейчел делала в церкви в обед? — Северо наконец-то понимает, что приносит столько смущения и беспокойства. Арно, старый поляк, говорит абсолютно чисто. Акцент, звучавший в телефонной трубке ужасными помехами, отсутствует. — Она была не одна, верно? — Да, женщина и доктор Дэшвуд собирались прогуляться. Кажется, он наконец-то нашел с кем-то общий язык, — пожимает плечами старик. Он загадочно неподвижен, словно бы сдержан невидимыми цепями. — Вы напряжены, мистер Карго. Что-то не так? — Я… я видел странное видение, — слова сами тянутся, вырываются из-под губ, хотя журналист хочет закрыть нелепое признание за плотно сжатыми зубами. — Словно бы Рейчел и доктор Дэшвуд… Нет, это глупости. Северо ощущает, что он попался. Неизбежный страх накатывает волнами. Оборачиваясь на дверь, мужчина знает, что она не откроется, если он попытается бежать. — Позвольте мне прочитать молитву и снять беспокойство, что гнетет вас. Подойдите ближе, — зовет, словно сирена, священник, и на миг старческая фигура сменяется размытыми очертаниями молодой обнаженной француженки, которую Северо видел, пока спал. — Не бойтесь. Лишь преступите круг. Ужасная, космическая сила подчиняет тело и заставляет встать на ватные, больные ноги. Северо цепляется пальцами за скамейки, пытаясь замедлить собственную смерть, но лишь загоняет в ладони деревянные щепки. Он сопротивляется, но проигрывает; старается, но недостаточно. Внезапно, за один последний, единственный шаг, манящий в круг, влечение исчезает. Стальная веревка, что душила ребра, ниспадает на пол. Звенит цепь, рассыпаясь на зелёный туман. Арно и Северо встречаются взглядами, — тем, что наполнен туманными бесконечных лет, и тем, что закрыт слезами и ужасами, — и одновременно понимают, что произошло. Это не европейская сказка, но некоторые детские, волшебные морали распространяются даже на древние земли. Пока витико играется с Северо, Рахель и Альберт освобождены от влияния проклятых, голодных сил; вольны принимать решения чистыми, искренними помыслами. Похотливое влечение, заставляющее сближаться, исчезает. Почему же тогда бледный доктор и неверная жена все равно скрепляют единство собственных извращённых, странных душ, целуясь в холодной хижине у печи, что отказалась гореть? Северо и Арно видят одно и то же перед разными глазами, и пока витико не понимает, как так вышло, журналист, ошарашенный и изумленный, наступает босыми ногами на сандаловые свечи. Пламя гаснет, церковь наполняет запах паленной плоти. Как святая вода, с витико стекает образ Арно. Из сгорбленной кожи вырастает большая, худая тень, почти напоминающая человеческую. Длинные, непропорциональные руки двумя веревками опускаются по острому, серому телу, припадая до вывернутых колен. Череп, ужасный образец того, что получится, если скрестить людской род и грубых, рогатых лосей, примыкает к короткой, широкой груди. Острые клыки торчат из-под разорванных губ; особенно длинные, вырываются из плоти, словно паразитические, гадкие грибки. — ТАК ТОЖЕ СОЙДЕТ, — довольно, озорно кричит витико. Существо потягивается и разминается. — БЛЕДНЫЙ ДОКТОР ВСЕ РАВНО БЫ ЗАМЕТИЛ ПОДМЕНУ. Северо валится с ног, думая, что умер. Мужчина, привычный глупец, считает, что он — центр вселенной, и что тварь покинет круг только для того, чтобы окончить журналистскую, прекрасную жизнь. Нет, итальянец, ты абсолютно бесполезен и никому не нужен. Может, тебя съедят после. Пока же дух спешит в маленькую хижинку, перепрыгивая с упругих сосновых ветвей. Мертвый Альберт Дэшвуд — единственная гарантия того, что витико никогда больше не будет пленен. Дух направляется мстить. Когда Северо понимает, что не мертв, а удивительно, невозможно жив, он открывает глаза и обнаруживает, что церковь пуста. Только витражная форточка слегка приоткрыта.

***

Допустим, голодная агония отступает, и Альберт Дэшвуд возвращается себе возможность мыслить ясно и открыто. Разум, освобожденный от агонических мук, вспыхивает, как драгоценный бриллиант под искусственными лучами. Промозглый, кровавый туман покидает больной взгляд, и доктор удивленно ощущает собственное существование, висящее на красной нити. Осознание того, что он до сих пор жив, попросту невероятно. Альберт давно думал, что мёртв. Последнее, что он помнит — это запутанная лесная прогулка с Мари Треффи. Кажется, медсестра хотела что-то показать в заброшенных соленных пещерах, или… Память плавиться, как серебряное распятие, заброшенное в печь. Размытый образ всплывает перед глазами. Мужчина возвращается в холодный ноябрь. Мари Треффи сказала: «Виктор видел что-то странное на южной прогулочной тропе». Альберт Дэшвуд ответил: «Что же? Если это важно, я должен взглянуть». Медсестра кивнула: «Тогда немедленно пойдёмте». Доктор согласился: «Вы заинтриговали меня». Тело противиться, не желая вспоминать. Это защитный блок, который ставит разум, чтобы избежать боль. Превозмогая собственное сознание, Альберт глубже и глубже погружается в волнующийся океан памяти. Лес, сменяющейся пещерами… Жуткий озноб, и единственная здравая мысль, заполняющая мозг: «Беги, Альберт, это ловушка». Он не побежал и чудовищно ошибся. Виктор лежал на камнях, разбитый и сломленный. Он упал, поскользнувшись, и белый позвонок надломился, двумя большими костями пробив и плоть, и куртку. Альберт побежал и опустился на колени в лужу крови. Он стянул перчатки и принялся нащупывать пульс. Единожды, что-то очень слабое ударилось под пальцами. «Он еще жив, — произнес доктор. — Скорее зовите на помощь, Мари». «Да, я знаю, — поджала блеклые, синюшные губы медсестра. — И да, я уже позвала». Страшная, злая тень оторвалась от умирающего старческого тела и взмыла в воздух. Требовательный крик заполнил пустой соляной грот. «Шовэн-нэмэшин, витико, каго! Бледнолицый доктор молод и гениален. Он найдёт способ возродить тебя. Я привела тебе спасение, как и обещала», — совершенно не испугавшись, воскликнула старая женщина. Иногда Альберт забывал, что она коренная индейка навахо, как и Виктор. «Красная женщина сдержала слово, и витико сделает так же», — тень вытянулась, обретя человекоподобный силуэт. Так выглядел бы рисунок-карикатура. Альберт все еще держал палец на старческой руке. Пульс, что едва прощупывался, вдруг бешено забился. Белоснежные кости, рубленными осколками торчащими из-под куртки, втянулись обратно в позвонок. Ужасная рана затянулась. Виктор глубоко вздохнул и открыл глаза. «Но старик уже принадлежал мне однажды… И снова будет», — сообщила тень. Она сошла со скал. Ужас, который испытывал Альберт, заставил замереть и не двигаться, обратиться в ледяной столб. «Да, но тогда у меня будет время подготовиться. Забирай бледнолицого, — растерянно махнула Мари. Она спускалась по тропе, радостно улыбаясь. Женщина заключила контракт с древними лесными духами и получила то, что хотела. Виктор был жив, и это оправдывало предательство, которое она совершила. — Альберт не будет сотрудничать, доктор не командный игрок, понимаешь? Тебе придется постараться». «Не первый европеец, которого нужно сломить, — как-то лениво отозвался силуэт. — Бледный доктор мечтает о власти; это будет так легко, что почти неинтересно». Альберт Дэшвуд потерял сознание и очнулся только спустя месяц, проклятый и измученный, наполненный звериными инстинктами и помыслами. Маленькую вечность он существовал, как сосуд, как глупая марионетка, которая думала, что контролировала мир; хотя лишь играл запутанную роль, управляемый витико. Какой же доктор был дурак, пока верил, что может усмирить проклятие, охраняющее древний лес! Каждое событие, что происходило, каждый шаг, который он совершал, каждый вздох, который поднимал грудь, и каждая идея, заполняющая разум — все это было мыслями витико, которые дух позволял ощущать и чувствовать. Каннибализм был невозможен в миг, когда люди могут менять собственные облики несколькими операциями, и существо, всегда жившее в лесной пасти, слабело. Сосуд, в котором оно жило, скоро бы развалился, и дух отчаянно искал новое пристанище. Люди были закрыты — люди, яркие и счастливые, проезжающие в санаторий, чтобы развлечься и стать прекраснее, и витико пошел на отчаянный ход. Он предложил последней индейке сделку и красная женщина, Мари Треффи, согласилась. Что не сделаешь ради любви? Неделями, медсестра закладывала в докторское сознание опасные помыслы, и когда священник, добрый старик с открытыми глазами, почуял неладное, она застрелила Арно, потому что поляк мешался. Когда Альберт пал, — когда светлый, гениальный разум был окончательно заражен индейскими легендами, — Мари отщипнула кусочек от себя и добавила в излюбленное блюдо, от которого мужчина никогда не отказывался: блинчики скрыли нить плоти, возбудившей проклятие. Витико проникло и в тело, и в сознание. Оно диктовало собственную волю, хотя доктор свято верил, что действует только собственными помыслами. — Ты не закончил рассказывать, — холодный, отстранённый поцелуй ложится на скулу, и Альберт Дэшвуд вспоминает, где находится. Он лежит на кушетке, держа за руку Рахель Левин. Она — абсолютная незнакомка, и это пугает, вызывает робкий стыд. — Прервался на полуслове. Медленно моргая, Альберт Дэшвуд думает, что сказать. Слов нет, есть только вой — хочется только кричать, иступлено и плаксиво, оплакивая собственное тело и разум. Проклята ли Рахель так же, как и он? Понимает ли, что происходит? Может, еврейка удивительно везуча. Может, Бог, в которого Альберт не верит, защитил Рейчел. Это не так, ох, это абсолютно не так, и сердце щемит ломкая боль. Отстранённо, но неизбежно, доктор наблюдает, как проклятие покидает Рахель. — Ты помрачнел, — тихо замечает женщина, цепляясь пальцами за светлые пряди, ниспадающие на бледный мужской лоб. Внезапно, яркая искра озарения пронзает гречневый туманный взгляд. Глаза, наполненные жаркой, низменной похотью, проясняются. Невероятный, тяжелый ужас заполняет темный зрачок океанами тревоги. — Что.? Что происходит? — Только спокойно, — произносит Альберт как можно успокаивающе, но получает оглушительный удар в солнечное сплетение и слетает с кушетки. — Эй, прекрати! Мужчина откашливается, наблюдая из-под полуопущенных ресниц, как женщина резко, рванными движениями, садиться и прижимает к полуобнажённой груди свитер. — Кто ты? — испуганно, хватая воздух, спрашивает Рахель. Она, маленький агнец, не понимает, что происходит. Альберт терпеливо ждет, когда память проберется через пряный изумрудный туман. Это может занять некоторое время. — Где Северо? Мы были… Вертолет, он разбился… Или… Подожди, я начинаю вспоминать. Ты Альберт Дэшвуд. — Приятно впервые действительно познакомиться, Рахель Левин, — приветственно протягивает мужчина ладонь. — Мне очень жаль. — Мне тоже, — тихо произносит журналистка. Она тоже тянет ладонь, но неестественно, испуганно замирает, когда замечает когти. Секундная борьба, и Рахель касается мужской руки. Отвращение даже почти не касается пухлых губ. — Я была близка к тому, чтобы изменить Северо. Странно. Пока женщина говорит, она быстро надевает свитер и натягивает лыжный костюм на ноги. Звенит, застегиваясь, ремень. — Да, — неловко чешет затылок Альберт. Он застегивает кашемировую рубашку. — Витико почему-то отступил. Неловкая тишина заполняет в пустое, пыльное помещение. Мужчина сидит у печи, промерзая от ледяных стен, на которых облокотился; женщина дрожит на кушетке, обнимая себя за колени. Потерянные путники, ожидающие казни. — Вити-что? Я видела сон, где звучало это слово, — хмурится Рахель. Она звучит плаксиво и Альберт не смеет поднять взгляд, боясь увидеть, что женщина плачет. — Я была в церкви, где зеркало умоляло меня разорвать круг из сандаловых свечей… Думаю, это был не сон, верно? — Не знаю. Мы оба очень ненадежные рассказчики, — признаётся Альберт. История, которую он рассказывал сам себе, оказывается нелепой и лживой. Было ли хоть слово реально и правдиво? — Я вытаскивал тебя из церкви, так что да, это был не сон. Почти наверняка. — Мы умрем? — безнадежно спрашивает Рахель. Мужчина слышит, как скрипит кушетка, как щелкает пол под босыми ногами, и чувствует, как журналистка опускается на пол. Постороннее тепло внезапно обжигает грудь. Тонкая женская ладонь опускается на ребра, ища беспокойный, громкий пульс. — Это то, что я всегда хотела. Альберт поворачивается. Еврейка плачет и улыбается. Доктор ощущает отчаянный душевный порыв, — впервые за месяц исключительно собственный, — и подчиняется самому себе, сгребая Рахель в объятия. — Ты не вкушала человеческую плоть. Ты можешь оставить меня и сбежать. Взять Северо и, — мужчина достает из штанин широкий ржавый ключ. Он и забыл, что канатная дорога выключена, — запустить фуникулёр. Тебе не обязательно умирать. Это акт самопожертвование — что-то новое и необычное, что доктор Альберт Дэшвуд никогда не совершал: ни до обращения, ни после. Может быть, мужчина меняется; меняется не только так, как того бы желает витико. — Ты что, не слышал меня? Я всегда хотела умереть, — возмущается Рахель. Она дрожит, сотрясаемая рыданиями. Альберт вынужден отстраниться и аккуратно взять женское лицо в собственные ладони. Он боится задеть тонкий лист кожи когтями. Мужчина слегка сутулится, чтобы заглянуть Рейчел в глаза, красные и напуганные. Она перехватывает грубое широкое запястье замёрзшими пальцами. — Смерть — это то, о чем я всегда мечтала. Рахиль и Альберт соприкасаются лбами. Доктор шепчет успокаивающий, несвязанный бред. Еврейка плачет громче, навзрыд, задыхаясь между всхлипами. — Я слышал. «Хотела» и «мечтала» — это прошедшее время, — ласково произносит мужчина. Он гладит светлый волос Рахель, невесомо дотрагивается мокрых щек, — каждое прикосновение старается убедить Рейчел, что она в безопасности. Это, конечно, откровенная и гадкая ложь. — Агнец, милый агнец, успокойся, пожалуйста, ты мучаешь меня. — Я не могу. Хочу, но не могу. Я плачу, потому что счастлива, — тоже врет женщина. Она едва дышит, едва разговаривает. Рыдание забивают горло. — Я счастлива. Иногда то, чего ты всегда хотел, оказывается не тем, в чем ты нуждался. Рахель Карго всегда мечтала умереть, чтобы, будучи исключительно близко к гибели, понять, что она всегда желала начать жить. Снимать яркие репортажи, общаться с умными, интересными людьми и узнавать новые, неизведанные таинства; Рахель хотела смерти, потому что умереть было той единственной возможностью путешествовать, которую она могла себе позволить. Зараженная витико и проклятыми древними землями, падшая женщина видит то, что было, то, что будет и то, что могло быть. Бесконечные возможности. Лучшей, по-прежнему, остается та, в которой Северо разбивает вертолет и она, Рейчел Карго, знакомится с чудесными, опасными горами. Может быть, не только горами, но думать о том, во что проклятие превратило легкий зародыш симпатии, женщина не хочет. Это могла быть красивый рассказ о любви; о том, как печальная журналистка и гениальный доктор медленно сближаются, — но это оказалась пошлая зарисовка, в которой не было времени для искренних чувств. Спешка не портит впечатление, но оставляет дешевое послевкусие. — Мне так жаль, Рахель, мне так жаль, — слепо, бездумно шепчет доктор Альберт Дэшвуд, несчастная жертва раздутых амбиций. — Я бы хотел исправить то, что случилось, если бы я только мог. Приключение заканчивается в старой хижинке, но Рахель Левин счастлива, что прожила последний день собственной жизни, как детективный сюжет. — Ты… — плач перерастает в истеричное рыдание. Паническая атака пробирается в охрипший женский голос тревожными нотками. —…не виноват. Нет, мужчина совершил промах, за который расплачивается непомерными, адскими ценами. Он поверил в речи Мари, что восхваляли то, как он умен и гениален. Гордыня победила разум, и доктор Дэшвуд абсолютно признаёт, что виноват в том, что посмел спорить с древними горными лесами. Альберт столько всего сделал неправильно, но, может, он еще достоин искупления. Прекрасная Рахель, которая тоже совершила не мало ошибок, пытаясь начать жить, не должна рыдать из-за того, что мужчина возвел собственное превосходство в абсурдный абсолют. — Ох, Рахиль, Рахиль… Кажется, тебе нужен доктор, — невесомо произносит проклятый человек. Альберт берет Рахель за плечи и долго, внимательно смотрит в темные, гречневые глаза. Женщина медленно успокаивается. Шумное дыхание выравнивается. — Я собираюсь поцеловать тебя. Ты не против? Это важно — спросить; особенно важно после того, как еврейка днями существовала велениями и желаниями витико. Рахель быстро, судорожно кивает. Она кладет ладони на мужской затылок, закапываясь пальцами в мягкие светлые кудри. Альберт утирает мокрые щеки тыльной стороной руки и судорожно выдыхает. Доктор осторожно касается покрасневшей, горячей кожи. Светлая печаль заливает голубые глаза. Альберт аккуратно наклоняется к Рахель и искусанные, сухие губы нежно, трепетно накрывает соленные уста. Женщина сомневающееся, нерешительно отвечает на поцелуй. Так длиться короткое мгновение — прикосновение быстро обращается на уверенный, требовательный жест, и мужчина отстраняется. — Боже, — выдыхает Альберт, широко, счастливо улыбаясь, — мы умрем. — Да, — отвечает Рахиль, тихо смеясь, — и это прекрасно. Да, это действительно прекрасно.