Голод

Простой, но добротный, горячий ужин медленно остывает. Жаренная курица и картошка, приготовленная для двух персон, покрывается неприятной, холодной жирной корочкой. Аккуратные глиняные тарелки, украшенные голубыми узорами, так и остаются чисты, когда часовые стрелки сходятся на шести. Снимая давно остывшие бигуди с коротких темных волос, Мари Треффи берет в руки телефон и раздраженно набирает короткий прямой номер, соединяющий маленький жилой комплекс, в котором она и Виктор обитают уже несколько лет, — с тех самых пор, как богач Джефферсон снес старое индейское кладбище и возвел на проклятых останках санаторий, — с кладовой. Монотонно звучат длинные гудки. Женщина терпеливо ждет, считая до двенадцати, но Виктор так не берет телефон. Медсестра недовольно хмурится и опускает на деревянный стул. Она смотрит на чистую, пустую кухоньку, — старая мебель, громкий холодильник, газовая плита и электронный чайник, — перед тем, как закрыть лицо пухлыми ладонями. Виктор никогда не опаздывает на ужин. Только если он не умер — так бывало уже однажды, и Мари боится, что история повторяется. Витико предупреждал, что старый индеец никогда не будет свободен от смерти; что погибель будет следовать за Треффи, выжидая подходящий миг; но женщина никогда не думала, что это случится так скоро. Может, Виктор просто где-то задерживается? Осматривает разбившийся самолет или убирает снег? Может, доктор Блум поручил Треффи какое-то задание? Или... только не доктор Дэшвуд, нет... Виктор должен держаться подальше от проклятого бледнолицего, что воплощает идеал гибели, о котором твердило витико. Поднимаясь на дрожащие, ватные ноги, Мари хватает телефон. Снова длинные гудки — Альберт тоже не отвечает на звонок. Возможно, это глупо, так сильно беспокоится из-за того, что муж опаздывает на ужин. Виктор вполне мог забыться, — он уже так стар, что память шалит, — или не взглянуть на время. Не заключи Мари сделку с проклятыми, древними землями, она бы не переживала так сильно, но поскольку Виктор живет только из-за того, что доктор Дэшвуд обращается, женщина судорожно натягивает пальто и выбегает в прекрасный зимний сад. Запыленная снежными дорожками тропа ведет к церкви. Скрипят тяжелые мраморные двери, открываясь. Запыхавшись, Мари влетает в помещение и замирает, как вкопанная. Молельный зал пуст. Он погружен во мрак, потому что сандаловые свечи, — единственное, что сдерживает витико от того, чтобы уничтожить санаторий, — не горят. Пламя давно погасло и даже воск успевает застыть. У печи, забившись в угол, сидит дурацкий журналист. Итальянец прижимает к груди расплавленное распятие, и слепо, отчаянно молится. Пересохшие губы немо движутся. Кажется, мужчина не замечает, что больше не один. Мари, впрочем, тоже не обращает внимание на Северо Карго; она не чувствует постороннего присутствия, занятая собственными печалями и бедами. Медсестра практически уверена, что Виктор мертв. Ужас, заполняющий рассудок, заставляет кричать. Отчаянный визг, полный осознания, что кошмарная, непоправимая вещь уже случилась, подкашивает колени. Женщина падает на пол и стягивает аккуратный берет с темных волос. Она вырывает целые пряди, истерично, панически рыдая. Да, Мари знала, что Виктор умрет; такова была сделка, но не так же скоро..! Неужели медсестра напрасно предала саму себя и все, во что верила? Сколько времени она выиграла для Треффи, отдав на растерзание проклятой, древней земле собственные убеждения? Жалкий месяц! Стоил ли короткий, холодный декабрь, который она и Виктор провели, почти всегда разделенные двумя этажами, постоянными заботами и сомнительными волнениями, того, что доктор Дэшвуд обратился на сосуд для витико? Стоили ли морозные четыре недели того, что молодой, амбициозный человек, полный надежд, обратился на жалкий призрак собственной гордыни? Стоили ли пустые, быстрые дни жизни Рахель и Северо, которые едва пережили падение? Нет. Нет, как бы не была сильна любовь; как бы невыносимо не хотелось терять Треффи. Нет.... Нет. Нет! Иногда люди просто умирают, и это нормально. Смерть — это не про тебя, а про то, сколько боли ты оставишь за собой. Смерть — это не выход, а побег, бесконечный и безвозвратный. Смерть — это ужасно и прекрасно одновременно, но только не тогда, когда чертово древнее проклятие обманывает тебя, чтобы забрать того, кого ты любила вечность! Мари совершила столько ужасного — и напрасно! Нет. Нет. Нет. Витико не знает, с кем связался. Северо? Издевайся и пугай, он слаб и разочарован; витико побеждает. Рахель? Играй и раздевай, она несчастна и влюблена; витико побеждает. Альберт? Извращай и мучай, он горд и одинок; витико побеждает. Мари? Делай все, что тебе угодно, но не убивай того, ради кого она пошла на преступление; ох, витико, ты категорически и безвозвратно проиграл. Женщина аккуратно, опираясь о сломанную скамейку, поднимается на ноги. Тело, за один миг постаревшее на десятки лет, дрожит, но медсестра полна решимости. Месть — это не то блюдо, которое стоит подавать, пока тарелка горяча, но у Мари нет времени на гениальный план. Как она, одинокая индейка, сможет победить злостный и бесконечный древесный голодных дух? Старуха делает глубокий вдох, чтобы успокоится, и наконец-то замечает Северо, забившегося в угол. Точно, без помощи не обойтись. — Эй, — хрипло произносит медсестра и кивает на погасшие сандаловые свечи, — это ты виноват? — Д-д-да, — отрывается от распятие мужчина. На лоб ниспадает поседевшая прядь — за одну жалкую ночь. — Огонь погас и Арно, он... Оно... Боже, спаси и сохрани, я, праведный христианский сын, прошу защитить меня... Что это было? — Неважно, журналист, — вздыхает Мари, помогая Северо встать. Он шатается, как пьяный. Женщина не думает, что он поймет объяснение, а потому не затрудняется. — Чтобы это не было, оно направилось убивать. Ты знаешь, куда? Вы были связаны разумами. Северо недолго молчит. Он беспокойно грызет воротник куртки, пытаясь вспомнить. — Хижина, — резко проясняется пустой взгляд. Внезапно, мужчина расправляет ссутуленные плечи. Происходит разительная перемена. Странная, злая сила преображает Северо и он перестает выглядеть, как напуганная крыса. Это сумасшедшая ревность. — Существо показывало мне, как Рейчел и Альберт... Чертова шлюха! — Не верь тому, что видел, — легко замечает Мари. Она пытается понять, о какой хижине речь — северной или южной. Одна из троп вьётся высоко на горный пик, другая ведет в темный лес. — Дух мог показать что-угодно, чтобы заставить тебя погасить свечи. — Да нет же. Существо тоже удивилось, когда доктор и Рейчел поцеловались. Безудержная сила влюбленности, — презрительно выплевывает Северо. Он уверенно шагает к открытой двери. — Если дух направляется убивать... Я категорически против! Это я должен вышибить Рахель мозги. Мужчина поднимает с алтарной полки пистолет и запихивает в карман. Он словно бы знает, куда идти, так быстро Северо покидает церковь и спускается на снег. Быстрые шаги скрипят, разбивая ледяную корочку. Ревнивец готовится убивать — он собирается забить Рейчел: она только и делает, что приносит боль и разрушения, порождает слабость и неуверенность... Рахель не заслуживает жить. Это опасный энтузиазм, но лучше, чем ничего. Мари заглядывает под паперть, — она знает, что доктор Дэшвуд прячет бензин за старыми книгами. Красная, кричащая канистра удобно ложится в крупную ладонь и женщина выбегает из церкви, спеша за Северо. Нельзя позволить, чтобы Альберт умер раньше, чем витико обретет уязвимый облик. /// Наступает час погибели. Он так удивительно, волнительно близок, что почти ощущается мурашками, сползающими по коже. Альберт и Рахель старательно игнорируют это убийственное, отвратительное предчувствие. Не превосходная иллюзия и не проклятая похоть, а самая искренняя нежность наполняет пыльный, пустой охотничий домик, спрятанный в лесной пасти. Тихая беседа звенит мелодичными колокольчиками, старательно перекрывая ужасный вой, от которого холодеет плоть. Витико спешит, тенями пробираясь между столетними, древними соснами, чтобы занять сосуд. Дух распадается на осколки проклятие и зыбкие ядовитые нити, уносимые северными, пронзительными ветрами, растворяются, словно роса. Безликое, бестелесное существо слабеет. Страх исчезновения, растворения заставляет ускориться, но метель сбивает марево, кружа в танго. Еще пятнадцать минут абсолютного, безусловного счастья, пока витико не воспарит над зимними вьюгами и не возьмет уверенный курс на заброшенный охотничий дом. Удивительно мало времени для того, чтобы смириться с собственными смертями; и оно без того проходит беспечно, незаметно быстро. Не хватит и вечности, чтобы наговориться; чтобы насмотреть в пронзительно влюблённые глаза. Отчаянная надежда заставляет включить фотоаппарат. Камера стоит на печи. Горит красный огонёк, записывая свидетельство невозможного. Это предсмертная записка или зыбкое напоминание; идиотская попытка замедлить часовой ход, навсегда запечатлеть, пригвоздить себя на черно-белый холст кино. Доктор и журналистка задают глупые, беспечные вопросы и получают наивные, забавные ответы. Это интервью, напоминающее испорченный телефон. — Максимум трое! Честно! Может быть пятеро, если считать и период помолвки, — заливисто смеется Рахель. Когда она улыбается, мир разительно и бесконечно преображается. — Не осуждай меня! Северо всегда был абсолютно невыносим. Зачем любить кого-то одного, если можно обожать целый мир? — Получается, я шестой? — задумчиво тянет Альберт. Холодный взгляд затянут туманными мыслями. — Я практически оскорблен. Мужчина и женщина лежат на узкой, старой кушетке. Ржавые пружины неприятно колются, пролезая сквозь пыльный, влажный плед, пахнущий, как мокрая земля. Это приносит не такой дискомфорт, как осознание того, что Рахель так же постоянна, как пламя сандаловой свечи. — Почему? — журналистка приподнимается, опираясь на локоть, и внимательно смотрит в пронзительные голубые глаза, что мутно горят под молочными пятнами, закрывшими зрачок. — Ты не шестой, а последний, Альберт. Мысли позитивно. — Только потому что ты умрешь через десять минут, — печально произносит доктор, глядя на наручный циферблат. Мужчина удручен и обижен. — Кажется, тебя невозможно по-настоящему увлечь. — Может, — рассеянно пожимает плечами Рахель. Неуверенная улыбка касается пухлых губ. Она зло и решительно сводит светлые брови. Мимическая морщина разрезает аккуратный лоб. — Ты не знаешь меня; я свалилась с небес, пока ты проводил кровавые ритуалы в заброшенной церкви. Жалкий день, что мы разделили, ни ты, ни я не были собой. Голод и похоть управляли нами, пока внезапно не исчезли, и мы остались одни, абсолютно несчастные и напуганные. Я и ты, Альберт Дэшвуд, искренне познакомились меньше получаса назад, и я пойму, если ты не поверишь в то, что я собираюсь сказать. Ты не знаешь обо мне ничего кроме того, что я неверная жена; и я не знаю о тебе ничего кроме того, что ты проклятый каннибал. — Справедливо, — хмыкает мужчина. Он тоже садится и, сам того не замечая, берет Рахель за руку. Она замерзла и он прикладывает холодную ладонь к собственной груди, надеясь согреть. — Как бы там не было, я никогда не была более счастлива, чем это жалкое время, какие-то полчаса, что вот-вот оборвутся, — уверенно произносит женщина. Гречневые глаза горят лесными пожарами. Это еще не любовь, но уже и не симпатия, а что-то осторожное и очень хрупкое, несущее в себе исключительно свет. — Никогда в жизни, ни единожды за пять долгих, мучительных попыток и один неудачный, омерзительный брак, я не ощущала себя так, как ощущаю себя, Альберт, в промерзшей хижинке, когда ты держишь меня за руку. Это нереальное, почти магическое наваждение, но… оно абсолютно безусловно. Я словно бы искала тебя бесконечные мгновения жизни, отчаянно и безуспешно. Найдя, я не желаю отпускать. Никогда. Не. Желаю. Отпускать. Альберт смотрит заворожено, практически зачаровано. Он впервые в жизни кем-то любим и желаем, искренне и честно. Чудо, которого доктор всегда ждал, практически отчаявшись, смирившись с тем, что жизнь он проведёт один, наконец-то случается. Словно бы пронзенный молниями, пригвозжденный к старой, пыльной кушетке ржавыми гвоздями, мужчина замирает. Он боится, что если совершит движение, сделает хотя бы вздох, то иллюзия рассыпется, и он окажется на лесной поляне, абсолютно, несчастно одинокий и забытый, если не считать проклятие. Клятва, которую Рахель произносит, она закрепляет, легко накрывая мужские губы. Журналистка, — обыкновенно напористая и бесцеремонная, чересчур упорная и отчаянная, — дарит бесконечно нежный и заботливый поцелуй, оставляя греховное, похотливое искушение за пределами собственного признания. Это ощущается удивительно и бесконечно правильно; словно бы Рахель отыскала собственное место в жизни и мир наконец-то возобновил движение, неминуемое путешествие к гибели. Она всегда считала, что будет счастлива лишь тогда, когда какой-то мужчина придет, как спасание от печали и тревоги, от постоянных невзгод. Какая же глупость то была! Оказывается, Рахель становится поистине счастливой, когда спасает напуганное, несчастное существо от одинокой, болезненной смерти. Даже если это означает, что она тоже умрет. В конце концов, Рейчел Карго всегда мечтала о погибели. Когда журналистка отстраняется, доктор скидывает оцепенение и безнадежно вздыхает. — Голод отступил, потому что кто-то разорвал круг. Дух бежит сюда, чтобы занять сосуд, пока еще может, — тихо произносит Альберт, отпуская тонкую женскую ладонь. Он думает, что должен нести собственный тяжкий грех один. — Я обречен. — Значит, я тоже, — отрезает Рахель. Она переплетает дрожащие мужские пальцы с собственными, и крепко сжимает. Женщина широко улыбается и, да, мир разительно преображается. Страх уходит и Альберт расправляет плечи. — Никогда не отпускать, я не шутила. «Никогда» — понятие короткое. Минут на десять или… уже на семь. Где-то запредельно близко, пробираясь сквозь снежную бурю, Мари Треффи и Северо Карго спешат, отчаянно пытаясь обогнать древнее проклятие. — Старая корова, ты можешь идти быстрее? — не выдерживает испанец и громко, разозлено кричит, заглушая метель. — Зачем ты вообще увязалась за мной? — Ты не знаешь, где хижина — это раз, — совершенно не оскорбляясь, спокойно отвечает Мари. Кажется, старуха переставала чувствовать после того, как смирилась с тем, что Виктор умер. Ни холод, ни мороз, ни неудобные ботинки, ни тяжелый бензин, ни даже кричащий журналист — ничего не может пробиться через скорбь. — Ты хочешь убить бледнолицего, это два. — Хочу и убью, и ты меня не остановишь, — не унимается Северо Карго. Он идет быстро и практически срывается на бег, когда за сосновыми ветвями показывается хижина. — Что ты сделаешь, чтобы меня остановить? — Скажу, что если ты убьёшь бледнолицего до того, как он станет вендиго, дух попросту перескочит в Рахель, и уже мне придётся сжечь то, чем станет еврейка, — пожимает грузными плечами старая индейка. Она тоже припускает ход, едва успевая за сильными, молодыми мужскими ногами, чей пружинистый шаг напоминает запутанный танец. — Я должна убить дух, который призвала, и это возможно только тогда, когда он занимает человеческое тело. — Я бы хотел убить Рейчел сам, да, — успокоившись, резонно замечает журналист. Мужчина замирает на ступенях, практически утопленных в снег, и ждет Мари. Он задумчиво выдыхает, разглядывая резное крыльцо: — Как ты думаешь, доктор Блум, толстый хряк, мог бы оформить, что Рейчел разбилась при падение? За отдельные деньги, конечно. Старая индейская женщина, измученная собственными мыслями, не отвечает. Медсестра молча стучится в дубовые двери, пока решительность не исчезла и она не убежала, пронзительно визжа, в лес. — Витико, думаю, не был бы так вежлив, — шумит замок, а за скрипящими ржавыми деталями угадывается звонкий голос Рахель. — Или он набрался от тебя манер, Альберт? Дверь медленно открывается и, едва размытые тени приобретают знакомые очертания, спешит резко закрыться. Гречневые глаза Рахель расширяется и тихий, бесконечный ужас заполняет темный, смешливый взгляд. Еврейка не так боится умереть, став первой трапезой вендиго, но она абсолютно страшится Северо, и это отвратительно. Мари Треффи, заключившей сделку с дьявольскими силами, чтобы Виктор смог пожить еще хотя бы месяц, не понять, почему существует брак, состоящий из ненависти и презрения. Старуха почти сожалеет, что привела Северо; так она ничего не достигнет, а только сокрушительно и безвозвратно проиграет, ведь для витико страх — это топливо. — Подожди, — ласково выдыхает индейка, ставя тяжелый сапог на косяк. Дверь стопорится. Лес и хижина отделены тонкой полосой. — Я только хочу помочь. Пусти меня. Северо не причинит тебе боли, Рахель. — Не посмеет, — на дубовое дерево медленно ложится ладонь, что заканчивается когтями. За напуганной Рахель проясняется силуэт, практически потерявший человеческие очертания. Альберт Дэшвуд говорит вкрадчиво и медленно, словно слова даются через усилие, режущее горло. — Заходи, Мари, я кое-что вспомнил и это выводит меня из себя. Буквально разрывает на части. И ты, Северо, тоже заходи. Бесконечная неловкость наполняет охотничий домик. Мари топчется у двери, скидывая с сапог снег. Красная канистра так и не покидает замерших, посиневших рук. Северо задумчиво смотрит в черную пасть холодной печи, не выпуская из рук пистолет. Он удивительно молчалив и это заставляет насторожится. Еврейка сидит на кушетке с ногами, прячась за докторской спиной. Она обнимает собственные колени, уткнувшись в ноги, и из-под полуопущенных ресниц следит за Северо. Как кошка, готовая к прыжку, женщина выглядит удивительно, напряженно собранно. Альберт стоит у окна и загораживает Рахель от Северо, по-животному скалясь. Острые клыки режут тонкие, сухие губы. Уже не человек, но еще и не проклятое, голодное существо, мужчина балансирует у пропасти, из которой не сможет выбраться, если сорвётся. Калейдоскоп чувств и переживаний рвет слабый разум. Хочется защитить Рахель Левин, маленького агнца, которым он так дорожит; хочется уничтожить бессердечного Северо, что насквозь пропитан злобой; и отчаянно сильно желается отомстить за самого себя. — Так зачем ты пришла? — тихо спрашивает доктор Альберт Дэшвуд, внимательно глядя на Мари. Раскрасневшаяся старуха едва переводит дыхание. — Я вижу, ты взяла бензин. Это хорошая идея. — Скажи мне только одно, бледнолицый доктор, пока ты еще можешь нести ответ, — сосредоточившись, собирается Мари Треффи. Она не привыкла бегать. Пульс бешено колотится. — Виктор мертв? — Да, — медленно моргает мужчина, пытаясь стянуть с глаз молочный туман. Он застилает взгляд, скрывая привычный мир за размытыми белесыми тенями. Кисель быстро сгущается, как не моргай и не три веки костяшками рук. — Мне жаль. Виктор пытался отговорить меня… Умолял провести ритуал изгнания. Забавно, он говорил так искренне. Ты так и не рассказала Треффи, что сделала, верно, Мари? Северо и Рахель внезапно открыто переглядываются и женщина непонимающе пожимает плечами. Она легко разводит руками, пытаясь доказать, что знает не больше, чем мужчина. Испанец округляет глаза и недоверчиво поджимает губы. Он кивает на фотоаппарат на печи и подмигивает. Еврейка разочаровано вздыхает, ведь камера давно перестала записывать — умерла батарея. Может, мистер и миссис Карго полны ненависти, но хороший репортаж стоит того, чтобы позабыть чудовищное разногласие, разрушающее брак — отсутсвие любви. Кто-то должен заплатить за разбитый вертолет… и страховая компания вряд ли поверит тому, что древнее индейское проклятие притянуло несколько металлических тонн к древней земле просто для того, чтобы позлить будущий сосуд. — Это восхитительный сюжет, — одними губами произносит Северо. — Столько денег. — Я знаю, — так же беззвучно отвечает Рахель, поднимая брови. — Достаточно, чтобы покрыть развод. Немая конфронтация продолжается бесконечный комичный миг, пока журналист не вспоминает, зачем пришел, и не вскидывает пистолет. Развод — это дорого. Похоронная церемония — куда дешевле. — Нет, даже не думай, — не отрывая слепой взгляд от Мари, рычит Альберт. Он отчаянно старается сохранять холодный человеческий рассудок. — Так что, Мари? Зачем ты пришла? Время заканчивается. От жизни остается совсем немного — гибель уже скребется о дерево, ища лазейку, чтобы пробраться в охотничий дом. Если только Альберт сорвется… Ну же, доктор… — Чтобы найти искупление, — чеканит старуха. Мари вздыхает, ища в себе смелость. — Я должна уничтожить дух, который призвала. К сожалению, ты погибнешь тоже. Злость вспыхивает адскими огнями в туманных глазах. Зеленый туман заволакивает разум. Голод возвращается, приумноженный трижды. Сумасшедшая индейка ищет искупление? Что, Альберт Дэшвуд? Да, ты не ослышался! Ты понимаешь, она хочет обрести и-с-к-у-п-л-е-н-и-е, убив тебя! Она, женщина, которая подвела тебя под грех! Она, которая скормила тебе человеческую плоть, чтобы ты ослабел и сдался! Она-она-она.! Наглая старуха, которая отобрала у тебя будущее, чтобы прожить еще один пустой, бессмысленный месяц, любя несносного, бесполезного муженька! Нет, ты понимаешь? Какова наглость! Ты должен умереть, ты, молодой, амбициозный и… только что влюбившийся… чтобы какая-то старуха смогла спать спокойно? Нет, нет и еще раз нет! Ты понимаешь, Альберт Дэшвуд? Ты понимаешь, что витико снова командует тобой? — Рейчел, Рейчел, Рейчел, — иступлено шепчет Северо, чувствуя неладное. Женщина не откликается. Она, как завороженная, смотрит на окно, покрытое снежными узорами. Испанец наступает самому себе на гордость и шипит, скрипя плоскими тупыми зубами: — Рахель! Еврейка оборачивается, скидывая с себя оцепенение. Журналист жестами пытается показать, спрятав пистолет в карман, что Рейчел нужно незаметно слезть с кушетки, тихо пройти к двери и тогда он, Северо, и она, жена, которую можно простить, если постараться, (можно даже не стрелять и не избивать, — максимум только раз или два), — побегут с проклятых земель так быстро, как только могут. Впрочем, это довольно сложно показать одними только пальцами. Когда до Рахель доходит смысл того, что испанец так отчаянно пытается донести, уже поздно. Витико побеждает. Ненависть, которую Альберт испытывает к Мари, одновременно и человеческая, и животная. Когда мир моргает красными красками и обыкновенное зрение сменяется на тепловое, мужчина теряет контроль. Как бы честно и отчаянно доктор не старался держаться, не пускать голодный зимний дух в собственный рассудок, он, увы, проиграл. Тело внезапно совершает рывок, рука вскидывается словно бы сама по себе и когти пронзают мягкую, податливую плоть. Звериный инстинкт подчиняет мышцы, адреналин разгоняет кровь. Отвращение к самому себе вызывает рвотный рефлекс. Рахель испуганно визжит, забиваясь в угол; Северо зажимает ладонями рот, пятясь к двери. Страх забивает, вяжет движения и мужчина и женщина замирают, как бабочки на тонкой булавке. Это природный, первобытный инстинкт — не двигаться, когда хищник так близок. Тогда, может, он и не заметит, что упустил ужин. Мари Треффи широко расправляет руки, принимая смерть. Она встречает погибель гордо и заслуженно, как медаль или награждение. Грузная медсестра умирает; тяжелая голова падает на деревянный пол. Она подпрыгивает перед тем, как качнуться и неподвижно замереть. Тяжелые веки, что хранят остатки фиолетовой туши, опускаются, закрывая мёртвый, пустой взгляд. Смерть — не всегда конец. Порой это начало путешествия или долгожданная встреча. Иногда смерть заменяет опасное знамение, которое игнорировалась чересчур долго. — Началось, — выдыхает мужчина. Он сопротивляется, буквально отбрасывая самого себя на пол. Тело выгибается; позвонки натянуто, натужно скрипят. — Бегите. На мгновение, мир вздрагивает и вновь возвращается в привычный цветной спектр. Задыхаясь от боли, ломающей кости, доктор сворачивается в клубок и плачет. Это короткое затишье перед тем, как он окончательно потеряет рассудок. — Рейчел, — рявкает Северо. Испанец держит пистолет, готовый стрелять. Мужчина борется с дверными замками. — Рахель, ты слышала его! Рахель! Раздражающий голос режет слух и агония вырывает из горло рык. Слабость вяжет мысли. Отстранённо и абсолютно ненавязчиво, доктор различает красное пятно у двери — бензиновая канистра, принесенная Мари Треффи. Светлая идея касается увядающий гениальный разум. Это последний проблеск сознания перед тем, как голод сворачивает кишки. — Агнец, милый агнец, пожалуйста, беги, — иступлено шепчет Альберт Дэшвуд. Он медленно садится, обнимая себя за бок. Когти впиваются в сереющую плоть и темная кровь медленно стекает через полумесяцы ссадин. — Я меняюсь. Рахель спрыгивает с кушетки — босыми ногами прямо в лужу крови, что растекается под Мари, и падает коленями на грязный, деревянный пол. Она аккуратно, словно приручая зверя, приближается к искаженной человеческой тени, продолжающей хранить в себе слабый, ускользающий докторский силуэт. Дрожащие ладони опускается на грудь, о которую бешено стучится пульс; скользят, касаясь острой линии ключиц; замирают, дотрагиваясь до искусанных, окровавленных губ, расцарапанных клыками. — Я не уйду, — смело говорит Рахель. Гречневые глаза упрямо смотрят в молочный туман, накрывший голубой холодный глаз, выискивая проблеск разумности. — Я не брошу тебя. Короткую, но пронзительную, решительную жизнь, полную амбиций и переживаний, Альберт Дэшвуд всегда проживал как эгоист. Он никогда не был заинтересован, чтобы кто-то другой испытывал счастья или радость — он всегда был сосредоточен на том, что ощущает сам. Никаких услуг, уступок, одолжений — только холодная, расчётливая выгода; таково было кредо, которое привело в пыльный маленький охотничий дом; которое заставило впустить в собственное тело, в драгоценный храм, проклятие. Принцип, обрекший на гибель. Может, наступило время меняться. Альберт, хрустя шейными позвонками, оборачивается, чтобы переглянуться с Северо. Испанец вздрагивает, когда ядовитый зеленый морок касается единственной мысли: «Сбежать, спастись». Соберись, смелый воин. Пожалуйста, это последняя просьба, что я принесу в подлунный мир перед тем, как сравниться во власти с северными ветрами или вечными горами. Не дай мне убить Рахель Левин. Журналист медленно моргает, соглашаясь. Он резонно вспоминает, что хотел застрелить Рейчел сам. Короткий кивок подписывает негласное соглашение, и пока Рахель и Альберт навсегда прощаются, Северо терпеливо, скрипя зубами, дожидается, когда сможет спустить курок. — Оставь меня, — произносит Альберт, доставая из рубашки дорогую, позолоченную зажигалку. Он вырывает из мёртвой хватки Мари бензин. — Я должен сделать это. — Нет, нет, нет, — противится Рахель. Она плачет навзрыд, так отчаянно и сильно, что не хватает сил дышать. — Ты не должен это делать. Ты не обязан. Должен быть другой способ. Наступает момент, когда молчание рассказывает больше, чем пронзительная, слезливая речь. Интимная тишина, что дрожит под истеричными, громкими рыданиями, заполняет холодный и пустой охотничий дом. Альберт, нежно улыбаясь сквозь невероятную ненависть, зовущую убивать, заводит светлую прядь распустившихся волос Рахель за ухо и кладет ладонь, окровавленный, чудовищный отпечаток, на женское лицо. Журналистка отвечает на прикосновение, перехватывая мужское запястье. Прежде, чем Северо перехватит Рейчел за грудь и потащит через кровавую лужу на снег, доктор Дэшвуд дарит Рахель невесомый поцелуй в уголок синюшных губ. Пронзительный высокий крик и откровенная испанская ругань, — зарождающийся скандал, — затихают, когда северный ветер пронзительно захлопывает дубовые двери. Ты же не хотел умирать один, доктор. — Н’-ли финикс, витико? Я заберу тебя с собой, — усмехается Альберт. Он откупоривает бензин, пробивая когтями железный бак. Горючая жидкость разливается на ржавую кушетку, смешивается с кровавыми лужами и пропитывает влажный древесный пол. — Сигаретку? Готовясь заживо сгореть, доктор Дэшвуд заливисто, пронзительно смеётся. Мужчина закуривает, прикрывая молочные, пустые глаза, и довольно улыбается. Это сладкая, горькая победа. /// Отчаяние придает уверенности. Рахель смело пинается, стараясь выкрутиться из стальной хватки Северо. Мужчина непреклонен. — Рейчел, перестань, — шипит испанец, утопая в снежной бури. Пробираться сквозь снежные сугробы было бы тяжело и без сопротивления, которое оказывает жена. — Прекрати, кому я сказал! Bruja! — Отпусти меня! — взрывается еврейка. Она выворачивается, ударяя Северо. Не глядя, женщина попадает ногтями в глаза, помутнённые злобой. Мужчина жмурится и разжимает руки. Рахель, победоносно взвизгивая, отбегает на метр или два и срывается на пронзительный, отчаянный крик. — Я ненавижу тебя! Ненавижу! — Cagada! Corijo tu! Maldito sea! — взрываясь испанскими ругательствами, Северо трет веки. — И что с того? Мне уже наплевать, Рейчел! Слепо нашаривая пистолет, Северо хватает оружие и напускает на себя грозный вид. Он не может прицелится, потому что взгляд полнится слезами, а глаза болят Это конец. Пути расходятся. Страдание, продолжающееся такой долгий, неудачливый брак, завершается. — Рахель, Р-А-Х-Е-Л-Ь, — собирается невероятная агрессия, она яростно копится, она готовится покорить мир, она вот-вот прольется, пробьётся… Женщина абсолютно равнодушна к тому, что мужчина держит пистолет. Он, жалкий муж, больше не пугает Рахель. Еврейка сдирает обручальный перстень и кидает Северо под ноги. — На, забирай! Испанец готовится стрелять, но оказывает снесен с ног взрывной волной. Хижина вспыхивает. Языки пламени вырываются из лопнувших окон. Крыша объята огненными столбами. Деревянные доски трещат и это единственный звук, наполняющий лес, пока тишина не взрывается животными, пронзительными визгами. Так продолжается бесконечной долгий миг. Еврейка падает в снег. Она громко, пронзительно кричит и тянется дорожащими руками в пламя. Невыносимое горе разрывает на части. Северо вовремя хватает Рахель за плечи, не даваясь кинуться в огонь. — Нет, нет, нет, — жалко всхлипывает женщина. Она пронзительно плачет, уткнувшись в собственные ладони. — Это нечестно, нет! Нет, нет, нет! Звериный вой обретает вполне человеческие нотки, но когда он затихает, случается чудо. Одно из тех, что возможно только тогда, когда люди очень долго ждали, чтобы стать счастливыми. Одно из тех, что возможно только тогда, когда вселенная очень сильно тебе задолжала. Чудо любви; чудо спасения — чудо, заставляющее забыться; чудо, что возвращается все потерянное, приумноженное обратно. Пламя расступается, пропуская человеческий силуэт. Альберт Дэшвуд, целый и невредимый, выходит на порог. Он выглядит удивительно нормально. Как это случается? Почему это происходит? Есть множество причин, — одна из которых заключается в том, что вендиго можно стать только добровольно, сознательно вкусив человеческой плоти, — но для объяснений нет времени. Северо стреляет, вскидывая простой пистолет, в мишень, что окончательно забрала Рахель из-под ядовитой мужской власти. Альберт делает один лишь шаг от огня, как падает, пронзенной пулями, на холодный, прозрачный снег. — Ты убийца, Северо! — кричит Рахель, задыхаясь. Невероятная злость подхватывает хрупкое женское тело. — Ты убийца! — Да, и я не собираюсь останавливаться, — мужчина переводит пистолет и дуло устремляется Рахель между глаз. — Ты изменяла мне, Рейчел, хотя поклялась любить лишь меня. Ты лгунья и я накажу тебя. Ты умрешь! Крепко зажмуривая глаза, Рахель ожидает выстрел, но ничего не происходит. Она осторожно приподнимает веки, чтобы увидеть, как Северо падает в снег. Не весь он, конечно. Только голова. После, словно срубленное дерево, подкашивается тело. Да, Альберт Дэшвуд определено выработал стиль. Альберт Дэшвуд, живой, снова живой и невредимый, удивленно осматривает собственную ладонь. Шатающиеся когти медленно отпадают, словно выталкиваемые невидимыми силами. — Северо не очень меткий стрелок, — задумчиво произносит доктор. Он поворачивается, чтобы показать разорванное ухо. Кровь, стекая, заливает рубашку. — Посмотри, у меня остались клыки? Женщина поднимается на ноги и бросается в открытые объятия. Никогда еще в жизни Рахель не ощущает себя более правильно. /// — Что случилось? Я видел взрыв! — переживает доктор Блум. Рыжая кошка беспокойно бегает между толстыми ногами. — Где Мари и мистер Карго? — Мы с Рахель вышли покурить, — заговорщически начинает Альберт Дэшвуд, — когда в хижине взорвался газовый баллон. Или нет… Уже никто не узнает. Верно, мисс Левин? Обращение звучит, как ангельское пение. Рахел согласно кивает, опускаясь на мягкое кресло у рецепции. Она так устала. — Заполни отчет, что Северо умер при падении, Оливер, — спокойно, но настойчиво произносит доктор Дэшвуд. — Мари и Виктор… от старости. Если ты, конечно, не хочешь, чтобы отчетами занялся я, но тогда, думаю, мне придётся составить на один больше. Скажи, у тебя есть второе имя? Это угроза. /// Спустя несколько недель, когда зимние праздники подходят к окончанию, санаторий снова вспыхивает яркими красками. Виктория возвращается с Бали, новый священник прибирает церковь, старые актрисы и молодые дебютантки ожидают пластические операции. Широкое панорамное окно скрывает за собой две тени. — Напомни, как долго ты собираешься оставаться в морозной, январской метели, Рахель Левин? — Не знаю. Зависит от того, как долго ты собираешься пропадать в холодных, проклятых землях. — Снаружи так спокойно… Почти умиротворенно. Я всегда считал, что проведу остаток собственной жизни здесь, в этих прекрасных горах. Но я предполагал, что это будет одинокая жизнь… — Ну же, доктор, не заставляй меня вытягивать из тебя каждое слово, — смеется женщина. Когда она улыбается, мир разительно преображается. Альберт Дэшвуд опускается на одно колено, и это прекрасный момент, чтобы остановить рассказ.