любовь поважнее

Анна знала, что это любовь. Та самая, что была у ее родителей; та самая, о которой говорили девушки, с которыми она проводила время; та самая, которую она ждала и хотела. Правда, все это рушилось. Медленно — с того момента, как Сергей Муравьев-Апостол, этот засранец, этот напыщенный и немного уверенный в себе офицер, ушёл по одному приказу из ложи, оставив после себя запах высокой травы и одурманивающее своей зеркальностью «безумцы меняют мир». Анна хотела вцепиться в его мундир и оставить около себя. Анна хотела, чтобы он выбрал — между ней и службой. Но на самом деле, выбор всегда стоял по-другому. Не между ней и службой. Не между ее красотой и военным делом. Не между чувствами, вырывающимися из грудной клетки, царапающими чувствительную кожу губ, и чем-то далеким, убийственным. Нет. Это всегда был вопрос любви и любви сильнее. К народу. К Родине. К России. К Императору. К тому будущему, за которое нужно было — просто необходимо — бороться. И любви к обычной девушке с темными глазами. Только вот Аня не знала. В ее сердце жила одна любовь, разделённая на сектора для разных людей — любовь к маме отдавала нежным запахом мелиссы и зелёного чая, любовь к подружкам переливалась в глотке розами и французскими словами, любовь к Родине сменялась петербургскими дождями и пейзажами чудесных лугов и полей с сосновыми лесами, и вот только любовь к Сергею, к Серёже, жгла, выжигала узоры на груди, где-то под кожей, и была чем-то... одновременно тем же и другим. Она не знала ничего о нем, ничего о его службе — только о каких-то бессмысленных разговорах в их мужском клубе, где был поэт, что красиво писал, где был князь и кто-то из сослуживцев. И Анна считала, что все хорошо. Что она видит в нем достаточно для того, чтобы любить до помутнения в рассудке и до «оставлю открытым окно». Поэтому она считала, что все замечательно. Что его безумие — это только к ней. К ее любви. Все начало рушить с театральной ложи. Когда он ушёл, неловко скользнув пальцами по обнаженной шее. Когда Серёжа бросился туда — в гущу, ни разу не подумав, что его слова, что каждое его слово, после взрывались и вызывали бурю в сердце, в голове. Записки от него были безумны. Если бы их увидела мама — а они лежали под подушкой, спрятанные в шелковую наволочку — она бы запретила Муравьеву-Апостолу приближаться к ее драгоценной дочурке. Но мама видела только затуманенный взгляд, дрожащие руки и готовность броситься за ним — куда угодно, лишь бы за ним, с ним. И поэтому дала своё согласие. Анна жила лишь их договоренностью, что он переберётся обратно в Петербург. Она ходила по улицам, накидывая на худые плечи французские платки, и представляла, как Серёжа будет рядом, его рука обнимает ее за талию и они вдвоём выбирают улицу, на которую переедут после свадьбы. Но пока что — пока она шагает лёгкими и неспешными шажками по мостовым, слушает страшные новости о каких-то темных планах, пока она пьёт чай с подружками и клянётся маме, что все хорошо, что Серёжа [она все ещё иногда называет его Сергеем] скоро вернётся к ней — ее сердце, ее любовь остаётся в Украине, со своими солдатами, со старыми друзьями. Пока что он не пишет ей, когда вернётся. А потом. А потом случилось это. Случилась новость — приказ! — о том, что его арестуют, как только он вернётся. И сердце Анны с глухим стуком возвратилось в ее грудину, не замечая кровавых следов от рёбер, и ее голова начала работать, соображать, выбрасывать идеи одну за другой. — Мне нужно к нему. К тому, кто смотрел на неё, как на камень драгоценный, но который можно заполучить только воровством. К тому, кто забрал ее сердце и повесил на шею, считая свои дела слишком важными, считая, что может забирать ее чувства, живя своими революционерскими идеями. К тому, у кого слишком красивые глаза и слишком безумные речи. К тому, кто достаточно безумен, чтобы изменить этот мир — и только потом полюбить. Она ехала к нему. Хотела посмотреть в глаза и понять все — как, когда, почему, почему именно они, почему сейчас. Рассказать о аресте. Предложить Париж, Италию, Америку — где-нибудь, где можно быть вдвоём и далеко от этого. На каждом пункте ее останавливали разные офицеры — в их лицах было что-то общее, одинаковое; они смотрели на неё настороженно, задавали вопросы, но потом слышали ответ на «зачем вы здесь, миледи?» и вслушивались в фамилию жениха, и улыбались ласково, тепло. Меняли ей лошадей и отправляли к нему. Она устала. Столько километров, столько людей, столько вопросов в голове, которые крутились, всплывали неожиданно и затухали в единственном потоке «к нему, к одному, к нему». Ее любовь была такой. Не описать в одних словах, не передать в картине и стихах, не рассказывать о ней всем и вся, но ценить, хотеть и желать. Анна оказалась в палатке ближе к вечеру — вишнёвый закат отражался в снежных полях, духота застревала в мехе шубки, платье пришло в негодность, а в глазах — то, что она замечала, когда поворачивалась к зеркалу — пылало огнём на дне чёрных глаз. Она села ждать — что-то томилось в ней, какое-то желание, но каждый раз Анна одергивала себя. Ей нужно понять. Ей нужен сделанный выбор. Ее любовь доказана. Его чувства — тоже. Теперь осталось понять, что предпримет Серёжа. Что ему окажется дороже. Анна с горечью на бледных губах уже знала ответ. Он зашёл поздно. С неверием посмотрел на неё. Словно видел призрак, словно ожидал остаться один. А потом Серёжа — ее милый, ее хороший Серёжа, тот офицер в ложе, что заставлял ее смеяться, чтобы на них недовольно оборачивались — подхватил ее, поцеловал так, словно алмаз его дождался, дождался своего вора. — О Анна. И она подняла к его темным глазам свои. И именно тогда все сломалось. Почему же сердце вернулось к ней в грудь, почему сломало рёбра по-новой, почему иногда он не писал ей ни слова о возвращении — Анна все поняла. Анна увидела ответ. Она увидела не Серёжу, а Муравьева-Апостола. Она увидела офицера, которого любят все, кто его окружает — даже если им придётся выйти против него в этой неведомой никому борьбе, где-то внутри у каждого оборвётся одна струна, разольется океан горя и кислого сожаления. В чёрных зрачках, в карих глазах она увидела огонь — и это был не огонь любви, страсти или чего-то нежного, его, это был пожар горевшего самовластия, жар речей перед Императором, желание встать перед народом и дать ему то, чего он заслужил. Он сказал «мы». И это было не то. «Мы» — раньше это были Анна и он. Это было нежное признание в чувствах, это была любовь, цветок розы, приглушённый свет лампы. А сейчас «Мы» — это Союз Спасения. Это клуб с поэтом, друзьями и какими-то странными мыслями. «Мы» не касалось ее. И тогда внутри что-то дрогнуло. Разлилось холодом. — Я ехала к тебе, — и в ее голосе полюбившаяся ему сталь, переливы петербургского холодного дождя, которого он не чувствовал слишком долго; а в глазах — сырая земля, застывшая за долгую зиму. — А тебя здесь нет. Анна говорила это без сожаления. Без упрёка. Без какого-то желания убить его чувства или обеднить их. Нет. Это было что-то вроде признания. Что обычный офицер сломал в ней гордость, сломал в ней хребет, но заставил понять — есть что-то важнее любви такой. Что-то, что создано быть общим. Сергей не бросился за ней. По его взгляду она поняла, что он сам не догадывался о том, как распределяет это все — все важнее жизни настоящим, дышавшее будущем. Поэтому Анна уехала без лишних прощаний. Без лишних обещаний. «Когда все закончится, ты вернёшься ко мне. Мой Серёжа.» Его война — личная, выдуманная, которую Анна не понимала — закончится ведь. Наверняка. Совсем скоро. Анна найдёт его в толпе, в синем мундире, недалеко от Императора, схватит за руку и поговорит с ним о чем-то, что не выключало бы в себя эту холодную, незнакомую Украину. Анна позволит ему закончить это мрачное, ужасное что-то, и потом спасёт его. Вот только все заканчивается холодным сердцем, виселицей и последним взглядом через тяжелую занавеску кареты. Через одну прощальную слезу выйдет вся боль, вся горечь — конечно! как бы не так! Есть любовь важнее. Есть чувства, которые не забываются. Анна это поняла. На горьком опыте. «Теперь тебя нигде нет, Серёжа». «Теперь нигде нет нас». Так за что ты боролся? Анна хотела бы спросить об этом. Понять, чем ее любовь ему не подходила. Почему он достаточно безумен, чтобы что-то менять. Кто это определяет? Кто решает, кому менять мир? Что он видел в последнюю секунду? Когда веревка оборвалась, когда его заново вводили на помост. И тогда, когда Анна думала об этом, когда она думала о нем, их любви, его мечтах — она горько усмехнулась. Ей не нужен ответ. Она знала, спасибо. [не ее, а то, к чему шёл; то, чего желал] [ведь ее он уже получил]