Как штурман

      От Сиберта пахло железом и солью. Даже когда он обсох и отогрелся, морская свежесть, граничащая с холодом, никуда не ушла. Она неторопливо расползалась вокруг него, и цеплялась к любому, кто только кинет на него взгляд.       Берни думал, что так со всеми настоящими моряками: сам-то он ни разу не ходил в открытое море, а настоящим морякам в его родной тихой гавани делать было нечего. Местных рыбаков и язык не поворачивался назвать морскими волками — они ходили еще тише, чем береговая охрана, а пахло от них рыбой, водорослями и затхлой сыростью. У рыбаков с Сибертом не было ничего общего, это Берни знал наверняка. На моряков были немного похожи его старшие братья, когда вернулись со службы, но от них пахло не морем, а войной.       Он переживал, каким видит его сам Сиберт. Замечает ли, как неловко Берни переминается с ноги на ногу, когда находится рядом с ним. Чувствует ли взгляд на своем затылке, когда трет шею ребром ладони. Не потому ли дергает головой, бросая косой взгляд за спину — к тому моменту Берни всегда успевает отвести глаза. Может, только поэтому Сиберт разглядывает его дольше, чем можно было бы ожидать — Берни с этим смиряется; не подает виду, что и сам минуту назад пялился на него так же упорно.       Когда Берни смотрел на Сиберта, внутри у него что-то переворачивалось и ёкало. Первое время он списывал это на сочувствие и вполне естественное восхищение человеком, выжившем в безжалостной катастрофе. А то, что ни в одно, ни в другое чувство никак не входило ни желание заботиться о нем лично, ни потребность держать его как можно ближе к себе, Берни не волновало. Он вообще не особо задумывался над оправданиями: есть оно и есть, пускай дальше будет.       Сидя за кухонным столом в его поношенном, но очень теплом и уютном свитере, Рэй Сиберт не понимал, что там делает. Пока хозяин дома хлопотал с приготовлением кофе, он смотрел на него и думал, как можно быть таким — открытым и беззаботным, и без тени тяжелых мыслей на лице?.. Хотя, когда они с Берни оставались наедине, тот становился смущенным и неловким. Не таким, каким был обычно. Сиберт смотрел на него и очень хотел, чтобы Берни оставался таким всегда.       А Берни просто нравилось, что от Сиберта теперь пахнет его мылом.       — Ему нужно человеческое тепло, — неумело объяснял он, почему взял найденыша к себе домой. А дома дарил тепло своего тела.       Каждый день он обнимал Сиберта: утром, если сутки были рабочие, и днями напролёт в отгульные. Он обнимал его так же, как обнял наутро после спасения — тогда это было естественно и правильно. Но прикоснувшись к нему однажды Берни понял, что хочет делать это снова и снова.       Большое мягкое сердце, вскормленное любовью маленького рыбацкого городка, тянулась к покалеченной, угасшей в машинном отделении нефтяного танкера душе.       Сиберт не хотел этого. Он знал, что временно все на свете, а уж расположение людей — в первую очередь. Он верил, что Берни рано или поздно оставит его. Он даже ждал — со злорадством, к какому склонны падшие духом люди, — момента, когда Берни наскучит возиться с ним. Но вопреки всему этому он мог только ждать: прервать ту связь, которую старательно прокладывал Берни, своими руками, Сиберт не мог. Своими собственными усилиями лишить себя того, как Берни прижимал его к себе — напряжённого, сжавшегося, безмолвного, словно труп, — казалось чем-то вроде самоубийства. Прижимал и держал до тех пор, пока плечи Рэя не опускались, а напряжение не уходило прочь.       Наступали моменты, когда Сиберт хотел открыться. Мешал только страх, побороть который было непросто. К тому же, страх был подкреплен здравомыслием и предосторожностью: Сиберт знать не знал, что на уме у скромника, который отчего-то молча вел себя так, как будто знал его всю жизнь.       Берни неустанно подтверждал, что достоин доверия. Терпел равнодушие и холод, принимал все, что Сиберт ему давал, хоть дары эти были не приветливей, чем океан во время шторма. Сам Сиберт знал, что отпугнул бы любого другого человека — Берни оказался не из робкого десятка. Он ни разу не отвернулся и даже не подал виду, что замечает его грубость.       Берни просто хотел найти его — потерянного в океане собственного отчаяния моряка. Ведь, в конце концов, спасение утопающих было его работой. Он брал неприступную крепость нежностью, заботой и терпением, подобно тому, как морская волна долго и упорно точит утес, превращая его в пологий берег.       Однажды, когда Берни держал Сиберта в своих объятиях, тот заплакал. Тихо, совсем незаметно. Берни скорее почувствовал, что он плачет, чем узнал это. И сжал крепче.       Для Берни слезы Сиберта были чем-то вроде настоящих моряков — он знал, что такие теоретически существуют, но ни разу не сталкивался вживую. А столкнувшись, был так очарован, что и не вспомнил, что нужно делать. Только чувствовал, что бесконечно признателен Сиберту, и что его слезы отличаются от слез других людей так же, как сам он от местных рыбаков. По крайней мере, для Берни.       А Сиберт крепко вжимался лицом в его плечо и, чувствуя себя униженным своим собственным организмом, смиренно ждал, пока слезы перестанут течь. Он плакал потому, что наконец позволил себе принять Берни, и через слезы его выходил страх, который ему удалось победить.       Сиберт мог уйти в любой момент. Он мог вообще не идти за Берни Уэббером, когда тот предложил остаться у него дома, мог бы и не сходить с борта тонущего судна — видит бог, он действительно хотел пойти ко дну вместе с ним, — но в глубине души Сиберта все ещё жила надежда на что-то неопределённое, но хорошее. Эта слабая надежда, что была патологией в его уставшем от жизни существе, не позволяла ему опускать руки, и порой он сам ненавидел себя за это. Она была назойливым иррациональным голосом в голове, который говорил слишком громко и убедительно. Он понимал, что этим голосом вещает сердце, которое не желало меняться под стать голове: это был неудобный, строптивый орган, которому не было места в холодном океане, и порой Сиберту было слишком тяжело носить его в своей груди. Даже зная наверняка, что Берни достоин его сердца, он не мог позволить себе выпустить его наружу. Тогда сердце пробилось само — через боль и слезы, навстречу человеку, который не должен был причинить ему боль.       Но всего этого не знал Берни. Он просто чувствовал, что должен держать Сиберта так крепко, как только может, и ему очень хотелось, чтобы тот больше не плакал никогда.       Когда из глаз Сиберта перестали течь слезы, Берни его не отпустил. А сам он так пригрелся на его плече, что перспектива разрыва контакта с источником тепла и спокойствия казалась ему чем-то возмутительным. Так они и заснули в обнимку, на диване, который служил Сиберту постелью на время пребывания в доме Берни.       На следующее утро ничего, по сути, не изменилось — только Берни, проснувшись, увидел перед собой внимательно смотревшего на него Сиберта. Такого бодрого и приглаженного, будто он и не ложился.       — Доброе утро, — впервые сказал Берни. Обычно большая часть дня проходила у них молча, и переговаривались они только по важным насущным вопросам.       — Доброе утро, — ответил ему Сиберт и взглянул в глаза. Берни удивился: глаза Сиберта в то утро были особенными. Он смутился и встал.       — Это была жалость? — Спросил Сиберт, и в его голосе звучал искренний интерес.       — Нет, — поспешно возразил Берни и вновь повернулся к нему, забыв о смущении. — Нет-нет, это было другое.       Сиберту было достаточно и этого небогатого объяснения. Он встал и обнял его сам. Медленно и осторожно. А Берни совсем не торопил и радовался этому, как чуду. Это и было чудо.       Берни сконфуженно коснулся рукой шеи Сиберта — тонкой, нежной, — и тот задрожал, словно камертон. Его сразила догадка о том, что все это — аванс, после которого он, по мнению Берни, не сможет отказаться от близости. В глубине его души восторжествовало недоверие, которое уже было готово сделать шаг назад, а то и вовсе отступить: казалось, что зря. Сиберт был искренно рад, что наконец разгадал истинный мотив Берни, но его надежда на что-то лучшее при этом сорвалась в пропасть. Он был не против отплатить тем, чем мог, за кров и заботу, которую получал, и знал, что никак не сможет отказать. По его душе начало расползаться темное, липкое пятно — такое же, какое оставил после себя переломившееся на две половины судно.       Он закрыл глаза и молча ждал.       Берни только потрогал, внимательно и увлечённо посмотрев на него, а потом смущённо улыбнулся и отвёл руку.       — Я… пойду приготовлю завтрак, — сообщил он, прежде чем уйти прочь.       Сиберт удивленно посмотрел на его удаляющуюся спину. В груди потянуло что-то теплое. Он начал по-настоящему верить, что Берни привязан к нему.       После ночи в его объятиях у Сиберта просто не было иного выбора, кроме как начать улыбаться чаще и греться в лучах чужой любви. Все внимание Берни доставалось ему, и он начинал чувствовать себя неуютно, когда его не было рядом.       Берни с молчаливым упорством зализывал его раны, догадываясь о том, что они глубоки, и по догадкам же идя наощупь в глубь чужой души. Он не хотел и не мог расспрашивать Сиберта о том, что терзало его, а почему — сам не знал; то ли из страха повредить нежную кожу едва затянувшегося надрыва, то ли из нежелания признавать, что у Сиберта была своя, личная, никак не относящаяся к Берни жизнь — слишком таинственен и идеален был тот образ найденного в море чуда, чтобы разрушать его налетом человеческой жизни. Нет, Сиберт точно не был человеком для Берни. Скорее, неведомой зверушкой, что таращила на него глаза и молча спрашивала: «кто ты?» — впрочем, на этот вопрос не ответил бы и сам Берни. Ему не хотелось узнавать, кто он и кем является существо перед ним, хотелось только поскорее вернуться домой и прижать его к себе. Все остальное вдруг стало ненастоящим, да и какая, к черту, разница, если ему просто было хорошо?       Берни терпел, ждал и приучал к мысли о том, что он будет рядом всегда, потому что это казалось правильным. И настоящим.       И Сиберт привыкал к тому, что он делил с ним каждый момент. Это было нетрудно, ведь даже тогда, когда Берни был на службе, он оставался рядом в его мыслях. Все, что Сиберт делал, пока был один — ждал, пока тот вернется. Это тоже было нетрудно, ведь он знал, что Берни вернется обязательно.       Они построили свой собственный маленький мир, где не было ничего, кроме тепла и доверия. Мир, в котором сами они придумывали правила и в котором могли не заморачиваться с тем, кем являются друг для друга. Это было просто: каждый являлся для другого всем.       Впервые за долгий срок сердце Сиберта развернулось и стало прямым и спокойным. Больше ничто не угрожало ему, и Сиберт не жалел о том, что смог перешагнуть через себя и ввериться надежным и внимательным рукам Берни. Им не нужно было много слов, они общались языком действий и пауз, глазами — этого было достаточно для того, чтобы дарить друг другу нежность и внимание, не причиняя ни капли боли.       Рэю Сиберту больше не была нужна машина. А у Берни завелся его личный кусочек Атлантики.       — Тебя нужно вывезти в большой город, — время от времени причитал Берни, сетуя, что Сиберт не идёт на контакт с людьми. На деле же его просто не интересовал никто, кроме Берни.       Сиберт везде, где только мог, таскался за ним. Берни думал: из-за страха перед незнакомыми местами — по крайней мере, сам он в новой местности наверняка действовал бы именно так, — но на самом деле тот делал это из потребности просто быть рядом. Сиберт не хотел отпускать его ни на шаг. Ему было нелегко загнать Берни так глубоко в свою душу, сердце и мысли, но если бы он сказал, что не нуждался в этом, то безбожно бы солгал: всю свою жизнь Рэй Сиберт искал кого-то вроде Берни, и теперь не мог унять свое желание быть в его обществе. Хотя, оно едва ли было досаждающим, потому что Берни и сам перестал интересоваться кем-то кроме Сиберта.       Порой им казалось, что они созданы друг для друга.       Берни всегда рассказывал о нём любому, кто готов был слушать. А Сиберт смущался, молчал и цеплялся за его локоть, когда они оставались одни. Смотрел на него и не поднимал глаз, будто бы стесняясь. А Берни в такие моменты просто был тихо счастлив.       Все местные относились к ним, как к братьям.       А по ночам Сиберт крепко обнимал Берни в его же кровати.       Когда Берни болел, Сиберт его выхаживал. Такое случалось всего пару раз — а серьезно и вовсе только один, — ведь Берни был закален морскими ветрами.       В тот единственный раз, когда Берни заболел по-настоящему, Сиберт кормил его с ложки, не принимая никаких возражений. А Берни не прекращал возмущался («Я не настолько слаб и беспомощен, это всего лишь простуда!»), на что Сиберт возражал, что ему просто нравится это делать, и болезнь тут не при чем. И Берни смирялся, ведь на самом деле ему тоже очень-очень нравилось держать тарелку в своих руках, пока Сиберт черпал из нее бульон и подносил к его губам. А еще придерживал подбородок обернутой в салфетку рукой и ей же утирал его рот.       — Мы смешные, — смущённо говорил Берни.       — Да, — с улыбкой соглашался Сиберт. — И счастливые.       — Ты правда счастлив со мной?       — Да, — пожимал плечами Сиберт, словно речь шла о чем-то очевидном. И улыбка Берни растягивалась до самых ушей.       Сиберт и не думал о том, что может заразиться. То, что он рядом с Берни, было естественно — иначе просто и быть не могло, — а все прочие вещи в этом мире, включая здоровье, были до смешного незначительными.       Когда пора было спать, Берни заявил, что не пойдет в спальню. Сиберт молча принес подушку и подложил ему под голову, а потом сам лег к нему в ноги, устроив голову на бедре. Еще и спросил, не тяжело ли, на что Берни ответил, что ему лучше всех. А потом довольно просипел, шмыгнув носом:       — Я люблю тебя, Рэй Сиберт.       — И я тебя люблю. Разве ты не заметил? — Он поднял голову и взглянул в глаза Берни, будто всерьез спрашивая, достаточно ли он для него делает.       Тот тихо засмеялся.       — Да, ты прав. Я просто захотел сказать тебе это. Знаешь, бывают моменты, когда ты чувствуешь к человеку так много всего, что просто не можешь молчать.       Сиберт улыбнулся и потерся виском о его ногу.       — Не знаю. Я не часто открываю рот. Но я действительно люблю тебя, Берни, и не жалею о том, что говорю это.       Берни довольно улыбнулся.       — Двигайся.       Познав одну каплю, узнаешь вкус всего океана — так думал Берни, засыпая на плече Сиберта на том же диване, на котором когда-то давно они засыпали в объятьях друг друга в первый раз.       Берни никогда не боялся океана — наверно, поэтому и все невзгоды чужой души не смогли сбить его с курса. Только такой мореплаватель мог добиться того, что океан начал сам ластиться к его рукам.       Берни любил каждый вал, поднимавшийся из глубины души Сиберта, а тот взамен обожал его всей своей бездонной глубиной.       Берни Уэббер в любой момент был готов броситься навстречу самому жестокому шторму, без компаса и карты, вновь. Потому что это был его океан.