Мир

      — Знаешь, кого я сегодня видел на рынке?       Рульфио болтает остатками виски на дне стакана. Вид у него отсутствующий; они сидят вот так уже достаточно долго, чтобы устать от разговоров, выпивки, жары, духоты и друг друга, но никто из них не может пересилить себя и уйти.       Дауд отрывает глаза от розового закатного моря, принесшего с собой на Карнаку стоячий зной, липкой духотой уцепившийся за балкон, на котором они расположились, смотрит на своего бывшего подчиненного, а ныне просто старого товарища. Откровенно говоря, ему нет до этого никакого дела. Дауд не любит такие «приветы» из прошлого, а с таких слов начинаются только они.       Выдержав театральную паузу, Рульфио, ставший неожиданно серьезным для той кондиции, в которую их привела выпивка и жара, наклоняется ближе, будто хочет доверить Дауду секрет, и сообщает:       — Томаса.       Дауд надеется, что ослышался. Он был бы благодарен кому угодно — морю, Чужому, мирозданию, — если бы слова Рульфио унес ветер, чтобы дать Дауду еще один шанс сказать, что неожиданные встречи его не интересуют. Впрочем, можно было бы просто отмотать время назад. Эмили говорила, что Чужой такое умеет, даже показывала занятную вещицу, позволяющую это делать. Но все вышеназванные: Чужой, море, мироздание — равнодушны к нему, как, впрочем, и всегда.       Дауд морщится.       — Ты уверен?       — Абсолютно. Узнаю его белобрысую макушку из тысячи.       Дауд не любит чувствовать себя стариком, но сейчас на него вдруг наваливается усталость и апатия — совершенно не свойственные ему обычно.       — И что ему здесь надо?       Рульфио делает медленный глоток, причмокивает. Его пьяный, ехидный взгляд раздражает еще больше, чем собственный туман в голове.       — По-моему, тут все очевидно.       — Брось. На мне свет клином не сошелся.       — Для тебя самого, может, и не сошелся, но, Дауд, для многих Китобоев ты был тем самым клином, ради которого…       Рульфио тянет на пространные рассуждения и философию, и Дауд не собирается это слушать.       — Помяни старое. Сколько уже лет прошло? Пятнадцать?       — Почти шестнадцать.       — Вот то-то же. Так что, очевидно, он тут по своим делам. Он тебя заметил?       — Нет, какой там. Да даже пройди я прямо у него перед носом, он бы вряд ли меня узнал. Дочка и жена — отличное прикрытие.       Дауд кивает, радуясь смене темы. Рульфио, как гордый отец и примерный семьянин, мог говорить о своих домочадцах часами. Дауд не так часто бывал у них в гостях, но глубоко уважал Эрин, достаточно боевую, чтобы вскружить голову Рульфио, следить за маленькой дочкой и домашним хозяйством. Дауд никогда не может удержаться от удовольствия принести с собой по презенту каждой. Возможно, именно поэтому Эрин всегда рада бывшему капитану китобойного судна, на котором служил ее муж. Простенькая ложь, но именно благодаря ей можно говорить, не задумываясь о том, чтобы ненароком не ляпнуть что-нибудь не то.       Жара приковывает к высокому балкону, который хотя бы иногда обдувает приятным бризом, но все-таки их встречу ветеранов пора заканчивать.       Дауд решительно встает, нога его уже почти не подводит, жмет руку Рульфио, обещает чиркнуть весточку на день рождение дочки. Выходит через дом, через парадный выход, по пути сообщает Эрин, что муженька пора забирать, пусть проспится, отчитывается по собственному здоровью: «Да, Эрин, да, ребра уже не болят. И не хромаю почти, видишь же. Даже у китобоев бывают враги, да. Береги мужа и дочь, Эрин. Бывай».       Сливается с толпой, доходит до первого неприметного переулка, ныряет в него, убедившись, что за ним нет хвоста, и только потом перемещается выше, на крыши, на которые никто не смотрит, если не хочет найти его специально. Дауд все еще не в безопасности. Да и никогда не будет. Это его почти устраивает. Поддерживает в тонусе.       Он живет на спокойном отшибе-окраине, где кроме него обосновались охотники да лесорубы. Далеко от моря, тихо, безлюдно. Дауда такое устраивает куда больше, чем шумный город, в котором поселился Рульфио с женой.       Соседский волкодав лениво брешет, отлынивая от своих прямых обязанностей в такую жару. Дауд никогда волкодавов не любил, виной тому натасканные на них смотрительские волкодавы, но этого пса он уважал. Просто потому, что был знаком со старым, ответственным, с поседевшей мордой, Миром давно, даже завел привычку делиться объедками тогда, когда хозяин уходил охотиться на несколько дней. Со временем, не нужный хозяину ввиду своей почтенной дряхлости, Мир избирает своим излюбленным местом сна тень жилища Дауда. Дауд ничего не имеет против: так у его дома вид куда более обжитой.       Покосившаяся дверь надсадно скрипит, когда он входит внутрь.       Стоит ему опуститься на стул, чтобы дать отдых травмированной ноге, духота морит его, тянет в сон, и Дауд не успевает даже начать свое сопротивление.       Его будит Мир, который к ночи начинает лаять. Голос у всех волкодавов противный, визгливый, и в любой другой раз Дауд бы окликнул его, заставляя замолчать, но он давно научился различать его интонации. И сейчас Мир брешет не на крысу, удачно скрывшуюся от его старых лап.       Дауд сейчас — клубок рефлексов. Вскочить, проверить арбалет и пистолет за поясом, проморгаться и дать головокружению пройти. К Дауду никто никогда не ходит в гости. Гости Дауда — обычно те, кто хотят его смерти.       Дауд приседает на корточки, морщится от прострелившей ногу боли, подползает к окну: они предусмотрительно выходят на двор, где Мир перестает лаять, только повизгивает, и Дауд с досадой думает о том, что пса придется хоронить самому. Он осторожно выглядывает и замирает.       Его гость не таится. Он сидит на корточках перед Миром, недоверчиво его обнюхивающим, что-то говорит. От пса это вполне ожидаемая реакция, он не цепной волкодав, чтобы знать, что охранять жилище своего человека нужно не только от тех, кто, завидев его, бежит со всех ног. От незваного гостя — совершенно нет.       Гость не таится, а значит, и Дауду этого делать не нужно. Он встает, распахивает дверь, выходит уверенно на порог, сжимая меченую руку на пистолете.       Стоячий воздух ощущается жесткой стеной, которая царапает лицо и руки. Дауд наталкивается на нее, замирает на пороге, готовый в следующее мгновение ощериться, испариться в одном месте, появиться за спиной возможного противника, потребовать ответа на свои вопросы.       Но его руки опускаются. По коже ползут мурашки — хотя в такую погоду это совершенно невозможно, — застоявшийся болезненный холод внутри него подбирается к горлу, царапает изнутри. Как там говорил Рульфио? Узнает белобрысую макушку из тысяч? Дауд узнает из десятков, сотен тысяч, как узнал бы каждого своего Китобоя, но этого особенно. Томаса невозможно спутать ни с кем другим, даже если он прикроет золотую голову. Потому что Томас это Томас. Его привычка двигаться, сутулиться, но, главное, — смотреть. Томас всегда смотрел по-особенному. Не следил, раздражая своей навязчивостью, как это делала Билли, не присматривал, как это делает Рульфио, — взгляд Томаса больше похож на взгляд Мира, когда тот достаточно голоден, чтобы начать обращать на хозяина внимание. Внимательно, ненавязчиво, преданно.       Сейчас Томас смотрит на него так же. Слегка растерянно, слегка горделиво (за то, что все-таки нашел?), но обобщенно, да, он смотрит так же, как почти шестнадцать лет назад. Именно смотря на него в ответ, Дауд почему-то чувствует себя старым.       Игра в молчанку длится долго. Секунды перетекают в минуты, минуты тянутся лениво, как серконосская карамель. Мир успевает заскучать, потерять интерес к новому человеку, уйти к себе в будку, ночь — окончательно накрыть Карнаку.       За это время Дауд успевает прокрутить в голове все вероятные реплики, которые может сказать и на которые сможет ответить Тому, но в голову ничего не приходит. Спустя столько лет ему сказать нечего.       — Мастер, — начинает Том твердо и уверенно, будто ему есть что сказать, будто диалог заготовлен с самого начала. Дауд не собирается его слушать. Он рубит воздух рукой, раздражение просыпается в нем неожиданной морской волной.       — Не Мастер, — перебивает его Дауд, отрывисто и зло запрещает звать его так, разговаривать с ним, произносить хоть что-то, говорит, что Томас зря пришел, что делать ему здесь нечего. Давно забытое обращение, от которого он отказался, отчасти потому, что разуверился в том, что заслужил его, которое стало ироничной насмешкой над его жизнью, раздражающе отдается эхом в сознании, и он держится за это раздражение как за единственную эмоцию, отделяющую его от бездны равнодушной усталости.       Он и не ждет, что Томас его послушает. Это же Томас. Упертый мальчик (теперь уже даже не юноша — мужчина), который тренировался, пока не падал без сил, если что-то не выходило; который смело просил назначать ему наказания за проступки, которые можно было бы скрыть. И все-таки, неожиданно для себя, Дауд сдается первым. Раздраженно щелкает языком, под взглядом Томаса разворачивается, идет обратно в дом.       И оставляет дверь открытой.       Ему не интересно, зачем пришел Томас. Их судьбы давно перестали быть скреплены общим знаменателем, Дауд для него — что-то навроде школьного учителя, пусть учеба и затянулась, к таким не приходят через шестнадцать лет, чтобы отблагодарить за обучение. Именно поэтому Дауду не интересно, что хотел сказать Томас и почему именно сейчас. Он говорит себе: «Разговор ни к чему не приведет, так смысл?» Дауд просто хочет, чтобы все: Чужой, пусть и косвенно, Безглазые, Томас — оставили его в покое.       Он слышит, как осторожно Томас входит в дом и тихо притворяет за собой дверь.       Дауд думает, что Томас — идиот. И идет спать, не желая встречаться с ним в маленькой гостиной.       Конечно, Дауд не спит ночью. Прислушивается к тому, как Томас скрипит пружинами в старом кресле, надеется, что следующий скрип — специфический, который звучит, когда человек встает, но этого, конечно, не случается.       Наутро Дауд застает Томаса, свернувшимся калачиком в его кресле, и мстительно громко хлопает дверью, когда выходит на улицу. Просто потому, что Томас спал явно дольше, чем он сам.       Как назло, сегодня ему лучше не высовываться. Эту весть от Безглазых информатор принес ему еще неделю назад, знал ли об этом Томас, чтобы специально явиться в ночь?       Дел в доме тоже достаточно. Дауд избирает для себя политику игнорирования, чтобы показать Томасу, что его присутствие здесь ничего не изменит. Судьбы разошлись, развязались, двигаться нужно теперь отдельно. А жить вот так — только мешаться и подставлять.       Дауд проверяет ловушки, носит воду с колонки, кипятит воду и разогревает консервы под чужим ненавязчивым взглядом. Рефлексы на Томаса не работают, еще ни разу у Дауда не было рефлекторного желания с разворота всадить ему арбалетный болт промеж глаз. Было желание мысленное, но у тела совсем другие привычки.       Потом Дауд занимается собой. Раны нужно обрабатывать, и это, пожалуй, то, что он предпочел бы делать в одиночестве, но Томас сразу это поймет. Поэтому приходится, скрипнув зубами, занимать тазиком с теплой водой, бинтами и спиртом обеденный стол, как он это делает обычно, снимать рубашку, под которой прибавилось шрамов, и перенакладывать повязку на ребрах, где рана между ними все еще кровоточит, обрабатывать другие, заживающие куда лучше порезы. С одним, особенно труднодоступным, он возится дольше обычного. И почему-то ждет, чувствует загривком, что сейчас Томас подорвется помочь. Дауд думает, что тогда точно вышвырнет его. Но Томас остается сидеть в его кресле. Дауд был бы благодарен за это, если бы его интересовал Томас.       День плавно перетекает в другой, другой — в третий.       Упрямство всегда было сильной стороной Дауда. Поэтому раз Томас принял их правила игры, то они поиграют.       Дауд теперь уходит, иногда возвращается под утро, но почему-то всегда возвращается. Находит в себе силы не упасть на ближайшем безопасном чердаке, а дойти до дома, потрепать Мира за ушами, добраться до кровати и рухнуть спать. Реже — поесть то, что приготовил Томас.       Томас готовит, кормит Мира, носит воду, убирается в доме в отсутствие Дауда, ставит пару новых ловушек, специально так, чтобы прикрыть его бреши. Томас как будто всегда жил с ним, будто его никто не ждет за морем, на любом другом острове Империи.       Дауд предпочитает думать, что все выглядит так, будто Томаса с ним вовсе никогда не было. И только взгляд, постоянно сопровождающий его в передвижениях по дому, обрушивает его теорию.       Со временем Дауд привыкает к тишине, разделенной на двоих. Самым разговорчивым оказывается Мир со всеми его волкодавьими ворчаниями-вздохами-поскуливаниями.       Дауд равнодушно позволяет Томасу обживаться у него дома, все еще надеясь убедить в его неправоте, но сам, конечно, прекрасно замечает, как Томас с невероятным упрямством снова сплетает их судьбы.       Дауд бросил курить. От Томаса теперь, иногда, очень редко, пахнет той же маркой сигар, которые курил Дауд. Дауд снова привыкает к этому запаху.       Однажды Дауд ловит себя на том, что платит не за одну банку консервов, а за две. И за две груши.       Забывается и смотрит на Томаса, когда тот, неловко двинув рукой во сне, сшибает со столика пустой стакан. Томас тут же подскакивает, собирает осколки, смотрит на Дауда в ответ.       Только встретившись взглядом, Дауд отмирает, вздрагивает и переводит взгляд снова в книгу.       Тем вечером он опять возится с собственными ранами. За окном бушует шторм, колено ноет почти нестерпимо, настроение катится в безднову пропасть, а потому проклятая рана от меча, протянувшаяся левее хребта, вызывает еще больше раздражения, чем обычно.       Дауд не выдерживает, чертыхается, поминает матерь бога Бездны. Он совсем не слышит, как Томас, поднявшись мягко и упруго, подходит сзади. Последняя половица предательски скрипит, Дауд находит в себе силы не вздрогнуть.       — Я помогу, — мягко говорит Томас, отнимает пропитанную спиртом вату и долго, скрупулёзно обрабатывает.       — Я отучился на врача, — роняет Том, руша ту стену тишины, сковавшую их обоих.       К чему это было сказано? Хочет снова быть полезным? Или просто сказал, потому что устал молчать? Дауд не хочет знать. Думать сейчас почему-то тоже не хочется.       Когда они уже вдвоем заканчивают с перевязкой, Томас заваривает чай. Дауд предпочел бы что-нибудь покрепче, но из алкоголя дома только чистый спирт, а это очень плохая идея. Так что приходится ограничиться крепким черным чаем.       Молчать дальше бессмысленно. В конце концов, Дауд умеет быть благодарным. Он прочищает горло, привлекая к себе внимание, считает секунды до падения, а потом произносит:       — Спасибо.       Падения не происходит. Он все так же сидит за столом, а на кухне Том гремит посудой.       Как их незатейливый разговор перерастает в спор, где Томас обвиняет, а Дауд спорит и снова доказывает, что Тому здесь не место, он не понял. Но они оба говорят, пока не хрипнут, пока оба не устают настолько, чтобы говорить уже не хотелось.       Но Томас молод, у него достаточно сил не только на слова, но и на действия. Он подрывается с кресла, вырастает перед Даудом, смотрит в глаза, опирается на стол и стул так, что лишает путей к отступлению и целует. Напористо, требовательно.       — Достаточно для того, чтобы переплести жизни снова? — спрашивает он, когда, наконец, отступает на шаг, тяжело дыша и краснея от собственной наглости.       Дауд думает, что он слишком стар для этого дерьма.       — Вторая подушка и одеяло в шкафу, — говорит он, прежде чем встать и уйти в спальню.       Ночью судорожно сцепленные руки будут единственным знаком новой-старой привязанности, которую ему готов дать Дауд.       В конце концов, кому, как ни Томасу, знать, что секс никогда не был для Дауда чем-то особенным и значащим.