разговор

Доктор возвращается с Галлифрея такой же разбитой, с пылью родной планеты в спутанных волосах. Говорили ведь всегда, что незнание лучше, что правда отзывается болью в груди, а она всегда продолжала быть слишком любопытной и упрямой. Зачем она снова и снова прислушивалась к Мастеру? Зачем захотела проверить его утверждение, сказанное им с удивительно настоящими эмоциями? Зачем пыталась найти в нём старого друга вместо лучшего врага? Доктор не знает. Обломки Галлифрея перекрывают мысли, оставляя в голове вакуум с ветрами и одной застывшей картинкой. Завораживающее уродство — смерть целой планеты. Мастер наверняка любовался им, метаясь от ненависти к чему-то безумному, только ему подвластному. Не зря он выбрал себе такое имя. И как забавно, что он постепенно завладевает и её мозгом, оттягивая её от картинки Галлифрея в сознании. Доктор не знает уже, что хуже. Надо было возвращаться к спутникам, вместо того, чтобы позволять чему бы то ни было затуманивать её разум. Её телефон звонит, оповещая о пришедшем сообщении. Всего одна картинка — рыба. Издевательство? Ребячество? Разделяет ли Мастер эти вещи? Доктор сверлит рыбу взглядом несколько секунд, прежде чем любопытство пересиливает. Вряд ли Мастер послал в такой изящной и доверительной форме угрозы; в этом аспекте он всегда был куда более открытым. Там и вправду оказываются только координаты, указывающие на кафе в Австралии. С каких пор Мастер стал таким сентиментальным? Между цифрами едва не теряется короткая, исчерпывающая фраза: «Поговорим о доме?» «Поговорим о доме», — будто Мастер действительно хочет говорить, долго, возмущённо, со своими скачущими интонациями. Хочет вести монолог, который кто-то — Доктор — должен услышать. На губы сама собой лезет улыбка. Она так хотела бы верить в эту идиллическую картину. Она скучала, пусть и редко себе в этом признавалась. Скучала по Мастеру, который, как в детстве, говорил, а не разрушал. И сейчас, когда некому её остановить, когда спутники ещё стоят в далёком мгновении и ждут её, когда ничто не угрожает Земле, Доктор может ошибиться и снова поверить. Она выходит из ТАРДИС в месте и во времени встречи, безоружная, с одной только слабой надеждой в руках, и ищет знакомое лицо среди посетителей. Мозг находит его быстро, по старой памяти ещё принимая его за О, друга, которому она голосовые сообщения посылала. Как забавно — болезненно — переплелись их образы. Мастер глупо машет рукой, разве что: «Приве-е-ет», — насмешливо не тянет. Возможно ждёт момента, когда Доктор подойдёт, чтобы ей лучше слышно было. Чтобы лучше расслышать, как она произнесёт: — Мастер. Только бы не начал снова свою шарманку с повторениями. Она развернётся и уйдёт, честное слово. И всё вернётся к началу, куда возвращалось не раз и не два — Мастер начнёт привлекать её внимание слишком дорогими жизнями. — Присаживайся, — он указывает на стул напротив и усаживается на своём как можно расслабленнее. Мастер шпионажа никогда не переставал скрывать и скрываться — это проглядывалось в его глазах. — Что ж, ты никогда не могла игнорировать загадки. Доктор ждёт: правду, слабые намёки, что-то, похожее на объяснение. Мастер всё ещё не мог по-настоящему скрыть раздражение и обиду чашкой кофе в руках. — Ты стала очень тихой в последнее время, — в этой игре, где они оба увиливают, ненавидят и ждут, выиграть сложно. — А ты в последнее время слишком много говоришь обо мне. — Что поделать, — Мастер хмыкает, переводя наконец взгляд с кофе на собеседницу, — приятно наконец получить твоё внимание. Ты ведь поняла, что я имел в виду, когда сказал, что кто-то уничтожил Галлифрей? В обоих сердцах болезненно кольнуло осознание, от которого она пряталась в этой почти невинной игре. — Конечно. — Всё в нашей жизни было ложью, всё наше существование, — Мастер встаёт, нависая теперь над Доктор, настолько в нём всё кипит и переворачивается. — Правда тебя уничтожит. А я уничтожил остатки лжи. — В чём же правда? — Ты найдёшь её сама, — он снова принимает вид безразличный к проблемам и бессовестный: ни то, ни другое совершенно не удивительно. Доктор смотрит на него с обычной уже в их разговорах усталостью. Ждёт, когда все его трюки кончатся, чтобы увидеть хоть что-то настоящее. — Но не будем о грустном! Я позвал тебя поговорить о доме. — О детстве? — в её голос случайно вплетается слишком много надежды и воспоминаний. В этот миг, когда Доктор почти выкрикивает простые слова, её можно читать как открытую книгу. В следующее мгновение она зарывается снова, но, судя по улыбке, Мастер всё ему необходимое прочитать успел. — Скучаешь по тем временам? Доктор кивает; о таком или молчат, или перебрасываются мыслями и воспоминаниями. Слова слишком грубы. — Я тоже. Тогда мы были удивительно близки, — Мастер тянет слова с некой мечтательностью. — И сейчас могли бы быть, не будь ты такой упрямой. — Нет, — отказ звучит слишком резко; Мастер удивлённо выгибает бровь. — Мы уже не можем быть такими, как раньше, потому что мы слишком сильно изменились. Барабаны слишком сильно изменили тебя в своё время. — Барабаны… Мастер выбивает пальцами незатейливый ритм, который до сих пор не выветрился из его головы до конца. — Ты как всегда права, Доктор. Приятно быть вечно правой? Но разве это мешает нам вот так сидеть с кофе и разговаривать? Мастер по-кошачьи улыбается, и Доктор остаётся только удивляться, когда и где он успел научиться такому очарованию. Дни в МИ6? — Не мешает, — наконец произносит она со слабым намёком на улыбку. — Но кофе здесь только у тебя.