Любовь — их праведная сила.

19 век, на дворе 1825 год. Юной Т/И всего лишь 21, она молода, чиста, непокорна и никем не покорена. На улице лето, а за окном усадьбы, где проживала Т/Ф с отцом, маменькой и братьями: старшим и младшим, светило еще только взошедшее солнце, пробуждающее Петербург и его жителей ото сна. — Т/И, милая моя, пора вставать, — женщина лет не более 45 вошла в покои девушки. На ней было платье с пышной юбкой цвета неба Петербурга ранней осенью. -- У нас сегодня посещение театра всей семьей, ты помнишь? — Oui, maman, а прежде у меня французский и занятие фортепиано. Фамилия, которую носила семья Т/И, не принадлежала к знатному роду и не была связана с царской семьей, но отец девушки давно находился в командовании Гренадёрским полком, чем он и заслужил уважение и достойное отношение к своему роду. Спустившись к утреннему чаю, юная особа не забыла захватить с собой томик литературы, ибо чтение для нее было величайшей усладой. Занятие французским с одним педантичным преподавателем, которого papa нашел для дочери, должно было состояться не ранее чем через два часа, поэтому насладиться горячим чаем, только что разлитым прислугой, и книгой было возможно. Для Т/И не было ничего важнее семьи и их благополучия: вот маменька, в очередной раз помогает младшему брату, Мишеньке, который вот-вот должен был поступить учиться в кадетский корпус, с арифметикой; сам Миша был тем еще непоседой: он не мог ни секунды усидеть на месте и все скорее бежал в гостиную, дабы отрабатывать строевой шаг, как его учили и наставляли отец и старший брат; в данный момент "папенька", как его ласково называла единственная дочь, находился на службе в полку, но если бы он был дома, с утра читал бы свежую газету, а затем, встретив и пожав руку в знак приветствия педагогу французского, удалился бы в свой кабинет и вышел оттуда только к обедне; старший брат, Антон, или же на французский манер - Антуан, служил при отце в Гренадёрском полку. Он был на всего на два года старше своей сестры, но это не мешало ему чувствовать полную ответственность за Т/И. Он любил рассуждать и спорить с отцом, ведь мгновенно вспыхивал, когда слышал от отца что-то, с чем был несогласен. Их пыл усмирить могла лишь Т/И, вплывающая в комнату как самый нежный лебедь. И то ясно: единственная дочь и сестра, отдушина для родителей и братьев. Мишенька любил Т/И, казалось, больше жизни: она понимала его с полуслова и всегда разрешала немного побаловаться, отвечая грозным взглядам maman: "Маменька, он еще ребенок, дайте ему насладиться последними минутами детства, они так сладки". Антоша, как его всегда называла девушка, считал ее второй по важности женщиной в своей жизни (на первом, конечно, матушка). С "милой сердцу сестрицей" всегда можно было поговорить на разные темы, прогуливаясь по Летнему саду и наслаждаясь ее легкостью, нежностью, чистотой… Папенька же всегда желал для своей единственной дочери только лучшего: находил лучших преподавателей, возил в лучшие театры и на лучшие светские вечера. Маменька вложила в нее все, чему в свое время научили ее матушка и тетка, она же привила девушке любовь к чтению и стихам, воспитала в ней целеустремленность, любовь к жизни, благочестивость, но маменька одним была недовольна: Т/И все еще не имела твердую опору в качестве жениха или мужа, а ей уже 22-ой год: — Мишенька, оставь нас, — юнец тут же вышел из-за стола и, поклоня голову как настоящий офицер, чем вызвал у юной особы теплую улыбку, которую она тут же прикрыла ладонью в снежно-белой перчатке, удалился. — Т/И, ты знаешь, я никогда тебя не принуждала и ждала твоего собственного решения, но тебе пора бы уже осесть и наконец обзавестись своей семьей. — Маменька, когда же я Вам отказывала или пререкались с Вами? Помилуйте… Я сама нахожусь в мечтании о семье, надежном и честолюбивом муже, да о детках, но сердцу не прикажешь. Ни один из офицеров, которым представлял меня papa, не смог покорить меня. А за недостойного я и сама не пойду, сколько бы богатства он не имел… — Ma chérie, неужели твое сердце заковано и спрятано за семью замками? До нашей с отцом кончины мы должны убедиться, что у тебя будет счастливое будущее и ты сможешь позаботиться о себе, своей семье и о братьях. — Maman, Вы что такое молвите? Будет с Вас разговоров о мертвых, их не вспоминают вскользь. — Никто не вечен, mon cher, а теперь ступай к себе, — Т/И лишь сделала реверанс и направилась в свои покои, дабы подготовиться к занятиям. Время за делом проходит быстро: Т/И уже посетила урок французского языка и выучила новый концерт на фортепиано, который в данный момент и отрабатывала. Отец и Антуан как раз пришли со службы, чтобы осведомить всех жильцов дома о том, что пора ехать в театр. Глава семьи помог надеть легкую накидку жене, Антоша же подал руку помощи сестрице, которая отблагодарила его своей лучезарной улыбкой. Т/И присела, чтобы помочь Мишеньке поправить воротничок на его первом мундирчике, а далее весь род Т/Ф двинулся прямиком к культурному центру этого вечера. Добрались они до театра благополучно и достаточно быстро. Мужчины и юноши все так же были галантны по отношению к женской части своей семьи, что не могло не вызывать восхищения у всех стоящих у входа любителей культурной жизни. — Maman, papa, здесь знакомые и друзья мои и Антуана, мы найдем Вас позже, а пока познакомьте Мишеньку с театром, он впервые в таком месте, — старшие представители семьи вошли в здание Большого Каменного Театра, а Антон предложил свою руку, чтобы сопроводить сестру — Т/И, mon ami mignon, я поражен твоим влиянием на родителей. — Антоша, ты же знаешь, им лишь бы нас обеспечить по достоинству да внуков увидеть, вот и возят нас на подобные вечера, — здесь к брату девушки подошел его, видимо, друг и пожал руку в знак приветствия. — Антуан, твоей пунктуальности не занимать даже вне корпуса полка! — Да, Nicolas, таково мое военное воспитание. Позволь мне представить тебе свою сестру, главного моего друга — Т/И, — никогда прежде юная Т/И не смущалась своего имени и потому смутилась такому представлению, но под взглядом этих глаз она не была вольна промолвить даже словечко, а зрительный контакт с юным офицером длился, как ей казалось, вечно, но она лишь смущенно улыбнулась и направила взгляд в подол своего выходного платья. — Очень приятно знать Вас, Т/И. Я Николай Алексеевич Панов, поручик лейб-гвардии полка, где служат Ваши отец и брат, а также близкий сослуживец и друг Антуана, — он взял в свою ладонь ее аккуратную и хрупкую ручку и невесомо дотронулся до тыльной стороны ее ладони своими губами, опаляя ее горячим дыханием даже сквозь перчатку. — И мне приятно, Николай Алексеевич, — она сделала реверанс, на что юноша Панов смотрел как заворожённый: она сделала это с такой легкостью и нежностью, как ни одна из девушек прежде не делала. — Что же, нам стоит ненадолго расстаться. Ваши сослуживцы ждут вас, — Т/И обратила внимание собеседников на подошедшую компанию военных офицеров, а сама, словно бабочка, отпорхнула к противоположной стороне от входа в театр, к своим приятельницам. — Т/И, как же мы рады видеть тебя на этом вечере! Представь себе, на именинах Елизаветы, дочери князя Белавина, где присутствовала половина всего светского Петербурга… — одна из знакомых девушки все никак не умолкала, а сама Т/И сжимала руку, к которой только что прикасался обладатель выразительных серо-голубых глаз, стараясь сохранить тепло, коим он одарил ее. — Софья, mon cher, не видишь ли ты, что она тебя не слушает? — отозвалась Анна, самая близкая приятельница Т/Ф, с семьей которых тесно общалась семья Т/И, перебивая Софью и наклоняясь к милому другу, — Кто этот молодой человек, что заставил нашу Т/И покрыться следами глубокого смущения? — Т/Ф лишь смеется, по привычке наклонив голову вбок, и вполоборота устремляет свой взгляд на стоящую за ними группу молодых офицеров, о чем-то эмоционально и чувственно рассуждающих. Николай стоит словно по стойке "смирно", гордо держит голову и лишь иногда вступает в спор, чтобы поправить кого-то или высказать свою точку зрения. В такие моменты он позволял себе жестикуляцию, но после окончания своих речей вновь занимал прежде принятую позицию. Признаться честно, сам Николай Алексеевич тоже только частично участвовал в беседе сослуживцев, все его внимание и спутанность мыслей вызывала она. Та, которая не похожа на остальных девиц светского общества: она нежна, как первое зимнее солнце, и чиста, как летнее небо над Васильково; она проста, не пытается казаться статнее или манернее, но держит идеальную осанку и выражается весьма изысканно, владея, к тому же, еще и французским языком. — Не тот ли это офицер, что сейчас буквально глаз с тебя не сводит? — Т/И поворачивает свою голову и вновь встречается с им взглядом, но тут же пробегает по каждой мельчайшей черте его лица, чтобы запомнить: русые волосы, широко распахнутые, но добрые и честные глаза отлива серебра; слегка вздернутый нос и прекрасная улыбка, что так удачно разместилась на его лице, когда Т/И вновь осчастливила его и наградила теплым взглядом. Вернулась она к разговору подруг сияющая, словно начищенный до блеска офицерский штык. Что это за чувство, неизведанное для юной особы, но о котором пишут в романах, стоящих на полках домашней библиотеки? — Т/И, дамы, прошу вас пройти в здание театра и занять свои места, пьеса скоро начнется, — так вовремя подошел Антон, спасая сестру от допроса приятельниц. Девушки направились ко входу, а Т/И немного отстала от своего круга общения, снимая перчатки, что так мешали ей. Когда перед девушкой почти распахнулись двери культуры и искусства, она обернулась на голос, который звал ее, но она не узнавала своего имени: в его устах оно звучало столь непривычно… — Т/И! Т/И! Вы обронили свои перчатки, — поручик их вложил в руку девушки, касаясь ее руки, пускай даже через ткань на ладонях. — Благодарю Вас, Николай Алексеевич, Вы весьма наблюдательны, — и снова эти глаза, и снова этот взгляд, и снова этот контакт. — Избавьте меня от этой формальности, прошу Вас, называйте меня Николай. Извольте я придержу Вам дверь, mademoiselle, — Николай пропускает вперед девушку и только после заходит сам. Из глубины холла слышатся лишь разговоры и как обоих зовут их приятели. — Я надеюсь мы с Вами еще встретимся? — Я буду молить Бога, чтобы это не было нашей последней встречей, Nicolas, — и она лебедем скрылась в толпе движущихся к своим местам в зале людей. О, а этот французский акцент… Возможно ли офицеру, поручику лейб-гвардии полка, командующему ротой, вверить свое сердце девушке, с которой имел счастье познакомиться ранее вечером? Все может быть. Пьеса была довольно интересна, но не это занимало все мысли Т/И. Она, заняв место на балконе рядом со своей семьей и семьей Анны, старательно высматривала молодого человека. — Не его ищешь? — Анна накрыла руку Т/И своей рукой, кивая на стоящих позади них офицеров, где был и Панов, также имеющий во взгляде какую-то потерянность. Девушка приподняла руку, нежную кожу которой прикрыли кружева ее платья, в надежде, что Николай увидит ее. Внимательный юноша не упустил малейшее движение в стороне балкона, куда их приставили, и все же заметил ее, оповестив Т/И наклоном головы, чем и она ему ответила. Но недолго продлилось спокойствие Т/И. К Антуану подошел Николай и сказал, что их срочно вызывают в полк и нужно ехать, в это же время глазами моля Т/И простить его за такие обстоятельства. Антуан же оповестил отца и они направились к выходу, но Т/И не могла спокойно наблюдать за тем, как театр пустеет, и потому схватила уходящего Антона за запястье: — Антоша, молю тебя, будь аккуратен. И папеньке то же передай. Пообещай, поклянись мне, что расскажешь все, что тебе сегодня скажут или доложат. — Т/И, мой милый друг, я всегда с тобою откровенен и обещаю тебе сдержать данное только что слово. Мне пора, пригляди за Мишенькой. Пьеса закончилась, оставшаяся часть семьи Т/Ф вернулась в дом, а брат и отец вернулись только глубокой ночью. Разговор Антуана и Т/И состоялся и был короток, а что обсуждалось в покоях девушки, там оно и осталось. В последующие недели Николай каждый день звал юную даму на прогулку в парк или же на литературные вечера, иногда юноша посещал усадьбу Т/Ф, чтобы пообщаться с Антуаном, всей семьей Т/Ф и, конечно, с дамой его сердца — Т/И, а иногда выезжал на коне в степь, где они встречались и наслаждались временем вместе и уединением. Они полюбили друг друга искренне и чувственно. Николай признался в этом девушке во время одного из посещений усадьбы Т/Ф, когда они стояли на балконе ее комнаты и наблюдали за ночной жизнью Петербурга: — Николай, — начала Т/И, но замолчала, боясь продолжить свою мысль. — Да, Т/И? — Не служи мой брат в одном полку с Вами, мы бы стали знакомы? — Любовь всегда найдет путь. Т/И прижалась к нему, как к спасательному кругу, буквально захлебываясь в своих собственных чувствах. Николай обнимал ее так, будто боялся, что он ее отпустит и она растворится как мираж. Панов не собирался так безобразно падать в омут любви с головой, но она смогла одним своим теплым взглядом и грациозным движением украсть его сердце: —Т/И, mon amour, с первого знакомства нашего я проникся к тебе глубокой симпатией и нежностью. Ты научила меня любить. Позволь же и мне сказать, что еще никто не вызывал во мне столь трепетного чувства, коим именуют любовь, — девушка отпрянула от него и замерла. Любовь… Вот что это! То, что заставляет тебя летать, что дает воздух, открывает второе дыхание и заставляет жить. Николай припал своими губами к ее лбу, а после и к губам, растягивая сладостный момент как можно дольше. Любовь — великое чувство. Уже в августе Т/И представила семье Николая как своего возлюбленного, а в ноябре офицер Панов пришел к матушке Т/И по очень важному вопросу: — Ольга Фёдоровна, не откажите ли Вы иметь честь просить руку и сердце Вашей дочери? — Николай, Вы достойный и порядочный юноша, воспитаны по высшему образцу, действуете по кодексу чести, а еще Вы делаете мою единственную дочь счастливее и, наконец, Вы избавляете меня и мужа от волнений за ее будущее. Руку ее я Вам заверить могу, а вот про сердце сами спросите. Благословляю вас, дети мои! Стоит ли упоминать, что Николай при всей своей военной сдержанности позволил себе проявление радости великой, хоть и наедине с собой? Однако не все понимают к чему такая спешка, но Николай 14 ноября вступил в тайное Северное общество, которое планировало провести революцию, итогом которой должно было стать принятие Конституции. Николай Алексеевич был не обделен умом, логикой и умением мыслить и оценивать, потому до восстания хотел бы насладиться возможностью побыть хотя бы женихом Т/И, потому что после революции такой возможности у него могло, увы, не быть. Тем же вечером за ужином Николай в присутствии всей семьи попросил у Т/И ее руку и сердце, дабы разлучены они смогли быть только Смертью: — Т/И, мой друг, моя поддержка и опора, моя любовь, окажи мне честь и сделай самым счастливым человеком на земле, ответь мне: ты готова разделить со мной судьбу, жизнь, кров, горе и счастье? Ты станешь моей женой? Конечно, ответ был утвердительный, и за жениха с невестой были рады все присутствующие, и, казалось, все налаживается, как одним вечером Николай узнает о переносе срока восстания и о том, что наступать будем вот-вот. Он тут же приезжает к невесте и объясняется: — Послушай меня внимательно, хорошо? Я человек справедливости и чести, ты это знаешь, поэтому числюсь я в обществе, которое будет радикальными мерами просить у государя Конституцию. Мы выходим уже завтра. Запомни эту дату: 14 декабря 1825 года. Нас не остановить, дело начато и надо его завершать. — Коленька, моя любовь будет с тобой вечно, что бы ни случилось. Клятва моя о том, что буду с тобой всегда и везде, уже дана. Я буду молить Господа за тебя и чтобы ты вернулся ко мне живой. — Т/И, ты главный человек в моей жизни, твоя любовь поможет мне, будет вести и оберегать. Ты мой ангел-хранитель. Она обещала быть сильной, чтобы Коленька уехал, не увидев слезы переживания за него, чтобы его сердце не разрывалось от туманности общего будущего, но Т/И не смогла совладать с чувствами. Он, возможно, больше не вернется, и никогда она больше не услышит его успокаивающий бархатный голос, не почувствует у себя на талии хватку крепких мужественных рук, не прикоснется своим лбом к его лбу и не скажет тихое "лю-блю". Николай уехал готовиться, а на следующий день, 14 декабря 1825 года, основная часть Гренадёрского полка пошла за декабристом Пановым на Сенатскую площадь бороться за Конституцию. Но чтобы оказаться на площади, развернутая от Зимнего Дворца рота солдат во главе с поручиком Пановым вынуждена была миновать личную охрану Николая I. Услышав выстрелы, гремящие на площади, Николай Алексеевич воскликнул: — Слышите, ребята, там стреляют! Побежим на выручку нашим, ура! И только он хотел бежать вперед, вести за собой людей, но обернулся, будто кто-то принудил сделать его это. — Nicolas! Николай! Коленька! — декабрь, на улице мороз, в мундирах холодно, а по улице, по направлению к площади, бежит девушка в одном платье, а в руках у нее офицерская шинель. Т/И бежит, подол платья развевается на холодном северном ветру, волосы создавали ореол вокруг ее головы. Панов, мимо которого бежали солдаты, сопровождаемые возгласами "Ура!", "Вперед за Константина!", "За Конституцию!", стоял, не в силах двинуться. Т/И припадает к груди будущего мужа и слушает стук его сердце. Стучит. Значит, живой. Он моментально "оттаивает", когда видит ее, такую хрупкую и абсолютно замерзшую, с румянцем на щеках и дрожащую не то от звуков выстрелов, не то от холода. Николай пытается ее согреть, обнимает, опаляет дыханием нежную кожу рук и шею. — Ты как здесь? Почему ты не одета? Как ты нашла меня? — Коленька, все это неважно. Возьми шинель, сам не наденешь — отдай нуждающимся или замерзшему, брату своему или незнакомцу. Бог все видит, Коленька, мои молитвы с тобой. Помнишь: человек предполагает, а Бог располагает. И крест на шею повяжи, — она вкладывает его ему в руки, как он когда-то вложил ей так свои перчатки. Она его целует, так трепетно, так сбито, но целует, вверяет ему свою судьбу, прижимается, отдает свои силы, свою веру, свою надежду ему. Пробегает глазами по чертам лица, лишь бы не забыть, как тогда, в первый день их знакомства.

Нет, она не забудет.

А он постарается выжить ради нее.

Любовь — их праведная сила.