У этой жизни Нет новых берегов И ветер рвёт остатки парусов. «Я здесь» Кипелов
— Жизнь — полна страданий, боли и тлена, — авторитетно заключил Михок. — А ночь темна и полна ужасов, да, — неожиданно согласился Шанкс и протянул бутылку, в которой ещё что-то плескалось на дне. — На тебя не похоже со мной соглашаться. Брать бутылку Михок не спешил. Не потому что она была не нужна, а потому что ждал подвоха. — Это была цитата, — поморщился Шанкс и ещё раз махнул бутылкой в его сторону. Пришлось тянуться, рискуя сползти с дивана на пол. Голова трещала, потому что нельзя столько пить, нельзя столько работать, нельзя прекратить мучения. И ещё огромный ворох всяческого «нельзя». — Уйду в монастырь, — пообещал Михок потолку, когда в бутылке совсем ничего не осталось. — В женский? — тут же оживился Шанкс. — Чур, я с тобой! — Издеваешься ты, — сделал наконец вывод Михок. Это бы многое объясняло в его жизни. Да что там, это бы вообще всё объясняло, включая тот факт, что когда-то Михок дал себя уговорить на кресло ректора. Хорошо быть ректором меда: когда ты психопат, который вполне может что-то не то вырезать или не туда пришить, ссориться с тобой охоты мало. Хорошо быть ректором международников, на помощь всегда придёт твой секретарь с тысячей глаз и сотней рук. А когда ты ректор полицейской академии, то всем от тебя постоянно что-то надо. И курсанты все как на подбор, будто нарочно нервы треплют! Вот уже пять лет Михок расхлёбывал последствия своего решения. Разгребал бумажную волокиту, разбирался в мозголомных учебных планах, выбивал финансирование на новый тренажёрный зал. А самое страшное в любой академии — студенты. В его случае — курсанты, но то, что у них есть форма и вскоре им грозит присяга, почему-то не спасало и даже не слишком-то способствовало дисциплине. С содроганием Михок вспоминал фанатичный взгляд Ророноа, требующего индивидуальных тренировок. И Монки-самый-младший никогда и никому не добавлял спокойствия, находясь поблизости. А ещё были девочки — милые, добрые девочки, способные превратить в ад жизнь любого нормального мужчины, им для этого и стараться было особо не нужно, само как-то получалось. Михок посмотрел на Шанкса, который продолжал довольно улыбаться. Он заключил бы, что президентом, наверное, тоже неплохо быть, если бы не куча «но». Слишком уж давно он знал Шанкса и его привычку делать хорошую мину при плохой игре. Сейчас тот был не настолько счастливый, как тем вечером, когда радостно рассказывал, как ему оттяпали руку, но, если честно, разница была невелика. А значит, всё совсем плохо. Слушать про обострившиеся конфликты то тут, то там, совершенно не хотелось — он и без того прекрасно о них знал, да и не такой человек Шанкс, чтобы жаловаться. — Раз ты не хочешь в женский монастырь, дела совсем плохи, — Шанкс покачал головой. Поморщился, растерянно огляделся по сторонам — нигде ни одной полной бутылки. Пришлось Шанксу вытаскивать себя из кресла и ползти к мини-бару. Тот, в виде огромного глобуса, должен был придавать кабинету серьёзный вид. Михок не считал, что в баре ещё что-то осталось после вчерашнего, но никогда не стал бы мешать торжеству силы воли над слабостью тела: Шанкс шёл к стоящему у стола глобусу от кресла в дальнем конце кабинета, где вчера неосмотрительно вырубился. Наученный горьким опытом, сам Михок занял диван заблаговременно, так что у него даже спина, наверное, не слишком болела. Пока ещё не встал, судить было сложно. Шанкс шёл, пустой рукав пиджака раскачивался в такт рваному ритму его шагов. Самое удивительное, он не переставал говорить. Балабол, уболтал как-то электорат, теперь вот и Михоку зубы заговаривает. — Раз всё так плохо, то надо принимать меры! Пока не стало слишком поздно, пока ещё можно спасти тебя для общества. И общественной пользы. А то, если не ты, то кто тогда… — Если не я, то мне уже будет равнобедренно, — прервал его Михок, с усилием садясь и спуская ноги на пол. Комната пошатнулась, но устояла. — Хочешь — молоко за вредность тебе выпишем? — предложил Шанкс, как раз добравшийся до бара. Поймал мрачный взгляд Михока, поднял руку, мол, сдаётся, покачнулся от резкого движения, но на ногах удержался. — Ладно, понял, выдавать надо вино. И бесплатно лечить печень после вина, как производственную травму… Во второй части его предложения был смысл. И даже логика. Вино и печень явно имели непосредственное отношение к его работе, как и нервы. А нервы он лечил вином, так что получался замкнутый круг. — Колубо номер двадцать, — прочитал Шанкс на этикетке последней бутылки. — Минералочка! Прелесть наша! Хорошо быть предусмотрительным! В том, что минералку в бар подсунул Бенн Бекман, Михок даже не сомневался, но вслух говорить не стал, не видел в этом смысла. Гораздо больше его занимали попытки собрать самого себя по частям, привести одежду в порядок и убраться куда-нибудь подальше от проявлений искренней дружеской любви Шанкса. Садиться за руль, ехать через полгорода, потом по трассе мимо зарастающих новостройками бывших полей аэрации, дальше сквозь огрызок лесополосы — всего, что осталось от когда-то непроходимых лесов на подступах к столице, и дальше, дальше от неё. Там его ждал ставший уже родным Маринфорд. Завтра — рабочий день, и сделать нужно было столько, что глаза болели заранее. Чистенький, аккуратный город Рускаина, разрушенный до основания и отстроенный заново. В прежнем виде постарались воссоздать только Маринфорд, когда-то бывший крепостью — теперь там располагалась полицейская академия. Да ещё частично восстанавливали, частично реставрировали главное здание Института международных отношений, оно радовало глаз старой лепниной и колоннами. Рускаина — наукоград, собравший ветеранов и учёных, курсантов и студентов. Никогда не спит, никогда не ведает покоя — и не даёт его всем, кто по неосторожности с ним связался. Когда-то Михок мог не спать по несколько суток — в его ведении была официально ещё не «горячая», но уже «точка». Когда-то Шанкс натягивал поперёк улицы растяжку «Предотвращение. Спасение. Помощь», и это были не пустые слова. И казалось: справятся, хватит сил на всех. Теперь у Шанкса пафосный кабинет и нет руки. И у Михока тоже кабинет, возможно, не такой пафосный, но тоже шикарный, он и не думал, что когда-то такой будет. А ещё проблемы со сном, нервами и, будем честны, алкоголем. — Слушай, а к мозгоправу ты сходить не пробовал? — вдруг совершенно трезвым голосом спросил Шанкс. И открыл бутылку минералки прямо о ребро стола. Выглядело совершенно по-варварски, но Михок помнил, что там специально врезали пластину открывалки — с одной рукой бутылки открывать не так уж просто. — Думаешь, поможет? — Ты можешь хотя бы попробовать. — Не помнишь, мозгоправ в мою страховку входит? — сам удивляясь, что вроде как согласился, уточнил Михок. Встал с трудом, встряхнул пиджак, благоразумно повешенный на спинку дивана до того, как попойка перешла в ту стадию, когда уже ничего не соображаешь. — Должен входить, это же профессиональные риски! — язык у Шанкса снова заплетался, длинные слова давались с трудом. — Найду тебе отличного врача! На улице солнце издевательски слепило глаза, а здравый смысл вёл войну против скупости. Садиться за руль было лениво и небезопасно. Вызывать такси? А куда девать машину? Вызвать бы водителя, он даже как-то находил адрес конторы, предоставляющей такую услугу, но не записал. Зря, конечно. И на мозгоправа согласился зря — сам Шанкс, ясное дело, искать никого не будет, скажет Бенну Бекману, тот поручит кому-то ещё, спустят циркуляр по инстанциям и пришлют к нему… кого-то. Кого-то, кого Михок знать не знает и не желает узнавать. Стоило признать, что к списку проблем надо дописать социопатию и проблемы с доверием.***
Первый раз он встретил её лет двадцать назад. Он только-только примерил свои первые звёздочки, а она перестаралась, отмечая выпускной, да не старшей школы, а средней. Чёрное платье, белый фартук, два хвоста и кружевные бантики, густо-густо накрашенные глаза и волосы, тонированные мелками в розовый. Он не знал её имени, из какой она школы — лента перекрутилась так, что номера было не видно. Мог бы узнать адрес, пока волок её домой, да не записал, а дома там были совершенно одинаковые, длинные, многоподъездные, даже по описанию не найти. Она едва стояла, на чулках поползла стрелка, тени размазались. Заплетающимся языком она рассказывала, почему девушки любят мужчин в форме, причём вполне здраво и логично рассуждала, много говорила про психологию. В памяти остались только глаза, большие, в опахалах длиннющих ресниц, выкрашенные в розовый хвосты, да возраст: на вопрос, сколько ей вообще лет, она с третьей попытки выговорила: «Пятнадцать». Странно было, что хоть что-то запомнил — в городе был проездом, неудобной пересадкой с одного поезда на другой. Приехал — ещё не рассвело, встретил её, потом до самого вечера шатался, а в ночь уже снова был в поезде до места назначения. Выходил из него в сухую жару города с непроизносимым названием, что отложился в памяти исключительно как точка. Та самая, вроде-как-ещё-не-горячая. Если бы спросили его, он сказал бы — раскалённая. Безжалостное солнце, трескающиеся от жары камни, пересыхающие колодцы и угрюмые люди. Закутанные в чёрное женщины, чьи лица никогда нельзя различить, даже если камеры наблюдения исправно работали. Иногда это были и не женщины вовсе, а иногда — совсем молоденькие девчонки, но любая из них могла прижимать к животу дитя из тротила и гвоздей, вынашивать в себе праведную, священную войну. Никогда не угадаешь, кто из них та самая, пока не рванёт. Михок считал, что долг полицейского — охранять покой мирных граждан, а там мирных-то не было никого, разве что соседи, Центр Экстренной Помощи. Считалось, что они тут из-за постоянной угрозы землетрясений, но всё больше разбирали завалы после террактов. Орущие младенцы, закрытые телами матерей. Женщины, бьющиеся в истерике над телами мужей. Стоны, плач и кровь, вот что окружало их все годы службы в том месте. По вечерам он закрывал глаза, ожидая очередной кошмар. Иногда ему снились глаза, густо подведённые чёрным карандашом, и по утру он просыпался почти спокойным, только жалел, что даже имени не спросил. — Мы любим мужиков в форме потому, что хотим спокойствия, — говорила она тогда. — Любой мужик в форме сразу кажется серьёзнее, надёжнее. Кажется, будто он может защитить от всего этого дерьма, понимаешь? Михок понимал. С каждым днём он всё лучше понимал, даже начал привыкать к тому, что его хватают за руки с причитаниями и мольбами. Потому что на нём форма. Потому что он — полицейский, и должен обеспечить порядок в городе. Понимал, и от этого всё становилось только хуже. Тогда, сейчас и видимо навсегда вице-адмирал Гарп, который Монки-самый-старший, ставил на стол между ними бутыль с мутной жидкостью. Разливал самогон по гранёным стаканам и смотрел проникновенно, в самую душу. — Ты не должен винить себя, — говорил Гарп жёстко, уверенно, будто бы действительно верил в эти слова. — Прошлое — это прошлое, его не изменить. Сделай выводы и иди дальше! А сам до сих пор отказывался признать погибшей жену сына. Звал дочкой, говорил о ней, будто бы жива ещё, облазил чуть ли не всю Амазонию, заглянул едва ли не под каждый куст. Из той миссии Красного Креста никто не вернулся, почти все уже давно смирились — все, но не Гарп и не Драгон. Они оба не умели смиряться, не умели отступать, не умели жить в мирное время, без сражений. Гарп таскал за собой внука всюду, куда его заносило: по островам, кораблям, военным базам и, конечно же, по Амазонии. Драгон занимался ровно тем же самым, только называл это «провести отпуск с семьёй». Когда, лет через десять после разговора под самогон, Монки-самый-младший улыбнулся ему из первого ряда нового набора курсантов, Михок окончательно уверился, что мирной старости ему не светит. А её он встречал ещё несколько раз. В столице проехали мимо друг друга на эскалаторах подземки: он — вверх, а она — вниз, стояла уткнувшись в толстую книгу, волосы в розовый выкрасила уже краской и всё так же жирной линией подводила глаза. Ей тогда больше двадцати должно было быть, как он прикидывал. Не заметила его, а может, и не она встретилась вовсе, просто похожая девушка. В другой раз, когда Михока уже окончательно отозвали из точки, когда Шанкс уже без руки остался и внезапно подался в политику реализовывать нерастраченный пыл, когда война вроде как давно уже закончилась, но Рускаину только-только решили восстановить, а про полицейскую академию ещё не заходило речи, они встретились на курорте. Разные экскурсионные группы пересеклись в одном городе — по плану обед оказался в одном кафе. Столиков не хватало, группы перемешались, и она подошла со своим подносом к нему. Не столько спросила, сколько предупредила: «Я к вам сяду». Оторвавшись от своей тарелки Михок поднял взгляд, и снова увидел эти глаза, большие, выразительные, в оперении длинных ресниц. — О, какая встреча! А где твоя форма? — она говорила так, будто они расстались буквально вчера. А он думал, что она давным-давно его забыла, если вообще на утро вспомнила, что ей кто-то помог добраться до дома и сдал на руки старшему брату. — Я в отпуске, — Михок произнёс это почти растерянно. Чем нормальные люди занимаются в отпуске? Ну, кроме запоя, который его не вдохновлял. Михок тогда ткнул наугад в рекламный проспект, и теперь вот пытался наслаждаться архитектурой, но получалось откровенно так себе. — В форме было лучше, — безапелляционно заявила она, раскладывая столовые приборы. — А вот усы и борода тебе идут. Герой приключенческого романа, вылитый! Они говорили ни о чём, точнее, она говорила, Михок слушал, и это было удивительно хорошо. Даже несмотря на то, что за какие-то полчаса она раскритиковала в кафе абсолютно всё. А потом записала на салфетке номер телефона и сказала: «Звони». Сказать, что последняя цифра совершенно не читаема, Михок не успел — она уже убежала. Перона, вот как её звали, это он разобрать смог. Составил список всех вариантов номеров, в свободное время обзванивал, но везде была не она. Пара номеров не отзывалась, он не терял надежды, но настал день, когда он вычеркнул последний в списке. Или она нарочно написала неправильно, или последняя цифра была не единственной, которую он не разобрал. За эти годы он дважды был в городе, где встретил Перону впервые, оба раза проездом, всего несколько часов, но всё равно ноги упорно вели по тому же маршруту. Вот на этой лавочке она уснула, и одноклассники, наверное, не смогли её разбудить? Накрыли чужим пиджаком и пошли дальше, а через пару часов Михок тряс её за плечи и спрашивал, что случилось. Думал тогда о тысяче мерзких вещей, из-за которых молодая девчонка в порванных чулках может валяться, не особо подавая признаки жизни. К счастью, ничего такого, просто перебрала и вырубилась. Вот вроде где-то тут был её дом, или в соседнем дворе, или дальше. Одинаковые дома, серые, облезлые панели, то тут, то там по новой заделанные швы между ними, разными цветами. Не самое вдохновляющее зрелище, а вот поди ж ты, не мог ничего с собой поделать — ходил и высматривал, а вдруг она снова на лавочке сидит где-то тут? И тогда он сможет ей сказать: «Я здесь». Здесь, где ты жила, и в парке, где ты гуляла, на улице, что слышала твоё имя, когда окликали друзья. Я — здесь. А где же тогда ты? Наверняка давным-давно вышла замуж, нарожала ораву детишек и, если и помнит его, то только форму, раз уж ей она так нравится. Перона: розовые кудри, тёмные тени, длиннющие ресницы и широко распахнутые глаза на фарфоровом лице. Маникюр чёрным лаком, изящные кисти рук, белое кружево, чёрный шёлк. Ни на одну женщину, что была у него, Перона не похожа. Одна такая, особенная. Наверное, потому он так к ней относился, что ничего у них не было — не женщина, а видение, морок, зыбкий и не настоящий. Прикосновение лебединым пёрышком, дуновение ветра, что, пусть на минуту, способно остудить раскалённый лоб. Ведь в голове — всё ещё горячая точка. Жара, что плавит под ногами асфальт, удушающая жажда, вечное напряжение, ожидание взрыва. Ожидание смерти, что повсюду. Когда отозвали, Михок остался наедине с самим собой, совершенно не представляя, что с этим делать. Уже не мог жить по-другому — не ожидая опасности, что настигнет в любой момент: растяжкой у входа в полицейское управление, миной на дороге, обвалом, землетрясением. Взрывом самодельной бомбы на людной улице. Он хотел тишины и покоя, но не мог расслабиться и успокоиться сам. Когда ему предложили заняться полицейской академией, Михок в глубине души обрадовался: снова дело, и важное, серьёзность которого он действительно понимал. Снова тысяча и одна проблема, которые надо срочно решать и некогда думать о чём-то ещё. Некогда вспоминать, некогда, некогда, некогда… Ну разве что несколько раз в год выбраться, чтобы напиться с Шанксом. Рускаина сближала всех, кто попадал в её сети. Крокодайл ворчал: «Варимся в собственном соку», но тоже явно не был против. Михоку казалось, что их редкие встречи в самом «приличном» баре — карикатурная пародия на высшее общество. Главы высших учебных заведений и ещё несколько связанных с ними людей, серьёзные, образованные. «Видавшие виды», как говорил Джимбей, глава флотского училища — чего это Монки-самый-младший к нему не пошёл? Они видели жизнь такой, какая она есть, без прикрас и наивности. Они готовили молодёжь к этой жизни, силясь дать им как можно больше. Чтобы те смогли хоть на день, хоть на час прожить дольше. И ни одного, кто мог в полной мере считаться гражданским лицом. Даже Дофламинго когда-то успел побывать военврачом, до того, как оборудование стало интересовать его больше живых пациентов. Уникальные разработки, новейшие технологии — то, чем славился его медицинский институт. Крокодайл, ректор института международных отношений, потерял кисть руки, когда был с дипломатической миссией в одной из горячих точек, не говоря уже о шраме через всё лицо. Институт экстренной помощи и вовсе возглавлял легендарный в определённых кругах Эдвард Ньюгейт. Инженерно-технологический институт тоже был не таким уж мирным, как можно было подумать — его ректор Вегапанк был слишком сильно связан с военными и где-то половина выпускников уходила на оборонку. Оружие, космическая программа, авиация — везде требуются хорошие инженеры. И Вегапанк в своё время приложил руку ко всему этому и многому другому. Он сделал себе имя на кайросеки — уникальном сплаве, состав которого моментально объявили государственной тайной. Михок это решение прекрасно понимал, доводилось носить бронежилет первого образца, когда кайросеки только-только начали производить достаточно массово. Тогда они были потяжелее композитной керамики, но прочность поражала. С тех пор конструкцию удалось заметно облегчить и бронежилеты из кайросеки вошли в обиход, стали незаменимыми. Открытие, спасшее сотни, тысячи жизней. А теперь Вегапанк работает над лазерным оружием, будто пытаясь сравнять счёт спасённых и убитых. В общем, общество подобралось, что надо. Способное справиться с чем угодно и с кем угодно, в том числе со студентами и их представлениями о том, что такое «весело». У каждого учебного заведения были свои традиционные «шалости» с учётом специфики направления. В то время, пока подопечные Михока брали штурмом ближайший супермаркет, мотивируя это проверкой систем безопасности, будущие медики ставили опыты друг на друге. Дипломаты с юристами создавали «прецеденты» и доводили до истерик владельцев местных магазинчиков и небольших фирм, а инженеры собирали в подвале самокаты и атомные бомбы. Пожарные — поджигали, спасатели организовывали чрезвычайные ситуации. Скучать было некогда, времени едва хватало, чтобы остановить или уменьшить разрушения, уладить последствия, а потом и поделиться с коллегами самыми вопиющими случаями — чтобы все были в курсе и знали, чего ожидать. Какие там проблемы с алкоголем? Чтобы регулярно выпивать, нужно было иметь гораздо больше свободного времени, чем находилось у Михока. А потом коммандер Донкихот Росинант провалил операцию «Миньон», поймал собой автоматную очередь и еле-еле дотянул до госпиталя. Брат его, что характерно, на это сказал лишь одно: «Десять сквозных в голову, к счастью, мозг не задет». Это, конечно, было неправдой: Росинант ловил пули грудью, у него были пробиты лёгкие и чудом не пострадало сердце. Одна пуля застряла в ключице, вторая — в портсигаре с гравировкой «Курение вызывает пиздец». Вроде как приёмный сын подарил. Казалось бы, какое отношение Росинант мог иметь к Михоку и его налаженной жизни в жерле вулкана под названием «наукоград Рускаина и все его учебные заведения»? И всё же появление Росинанта оказалось тем самым камешком, спустившим лавину. Михок не имел ничего против него лично, он даже не видел Росинанта ни разу до того момента, как на очередную традиционную встречу «учёного совета» он не явился вместе с Крокодайлом. Тот не выглядел особенно счастливым по этому поводу, тогда как Дофламинго, напротив, выражал бурную радость, что его братик теперь не его головная боль. Росинант был вполне мил и обаятелен, пока ничего не ронял, не поджигал сигаретой скатерть, не пытался стряхивать пепел в твой бокал и ещё тысячу других «не». Крокодайлу стоило бы посочувствовать, но он принимал всё происходящее с терпением настоящего стоика. Росинант читал лекции перед аудиторией, травил байки в их компании и с очевидным трудом привыкал к мирной жизни. В первый же вечер едва не залез под стол, прихватив с собой Крокодайла, когда за соседним столиком кто-то выстрелил в потолок пробкой шампанского. Глядя на него, Михок с потрясающей чёткостью увидел, что мозгоправ — это действительно хорошая идея.***
Недели через две после полуночного заседания с Шанксом, ему позвонил Бенн Бекман, сказав, что обо всём договорился, психолога ему нашли, даже ехать далеко не надо — здесь, в Рускаине принимает. — Подробности у тебя на почте, о графике приёма сами договоритесь, — скучным тоном перечислял Бенн. — Только прошу тебя, не отказывайся после первого же приёма! Это хороший специалист, я наводил справки. В письме был адрес клиники, этаж, номер кабинета и время. Имени — не было. Почему-то Михок сразу понял, что это женщина, иначе какая может быть причина для конспирации? Не слишком понятно, почему это Бенн посчитал, что против врача-женщины Михок станет возражать сразу же. Но попытался представить, как рассказывает какой-то девчонке в белом халате про боевую точку, растяжки, самодельные бомбы и террористов-смертников, и начал понимать, зачем нужна эта скрытность. Придётся опускать живописные подробности о кусках тел и прочем, чересчур шокирующем. Это могло стать проблемой, как он тогда думал. Но раз уж говорят, что это хороший специалист, значит, можно хотя бы попробовать. Оказалось, это лишь часть, только верхушка айсберга, под которой и прячется пиздец. Высотой с Реверс-Маунтин и протяжённостью с Гранд Лайн. Первое, что сказала ему мозгоправ: «Почему не звонил?». Никакого белого халата на ней не было, он мирно висел на спинке стула и очевидно никогда не использовался по назначению. Волосы она всё так же красила в розовый, нежный, как рассвет после боевых действий. Смотрела на него, широко распахнув глаза — густая подводка, длиннющие ресницы. Сколько ей теперь? В первую встречу разница в возрасте была аморальной и незаконной, теперь же, если подумать, не имела почти никакого значения. Если ей действительно были нужны его звонки, если ей всё ещё нравились его усы и борода. Если она не подавится его ночными кошмарами. — Ты написала номер слишком неразборчиво, — проворчал он и показал записную книжку с выписанной колонкой номеров. — Это не четвёрка, а девятка, — ткнула она пальцем в третью же цифру. — Но, так уж и быть, спишем на салфетку. Не слишком-то удобно было на ней писать. Видимо, это какой-то вселенский закон — у врача должен быть совершенно нечитаемый почерк. Ещё один закон гласил, что от женщин стоило ждать беды, даже когда они настроены к тебе благодушно. Михок думал, как бы пригласить её на кофе, чтобы это не выглядело чересчур навязчиво. Они ведь не были толком знакомы — не считать же его малосвязные реплики о проблемах с головой попыткой узнать друг друга поближе? Через два часа, расковыряв ему все раны, Перона отложила карандаш, подпёрла подбородок кулаком и посмотрела ему прямо в глаза, долго, не мигая. — Угости меня вином, — не попросила, почти приказала она. — Ты в Рускаине уже давно торчишь, должен знать бар попристойнее. Самым пристойным, и в плане винной карты, и атмосферы, был бар Бруно, в котором раз в месяц или два он встречался с другими ректорами поговорить о нравах современной молодёжи. Вести туда девушку, да ещё именно Перону — в её пышной юбке, туго затянутом корсете, туфлях на таком высоком каблуке, что она казалась лишь ненамного ниже Михока, казалось странным. Тут нужен был ресторан: с накрахмаленными скатертями, услужливыми официантами и меню, в котором не указаны цены, зато прописана калорийность. С хрустальным звоном бокалов, подогретым фарфором и лишь самую малость приглушённым светом — чтобы не резал глаза, но можно было разглядеть каждую деталь блюда. Но такого ресторана в Рускаине он не знал. В столице ещё мог бы что-то найти, а тут выбор был не так уж велик. Город казался молодым, как наводнившие его студенты и курсанты — город не помнил, что однажды уже был уничтожен. Вместе с молодёжью в городе появились и развлечения: пивнушки, дискотеки, дешёвые кафе с дрянным кофе и ресторанчики с раздачей, как в столовой. Перона не вписывалась, она заслуживала большего. Пришлось вести её к Бруно, к тёплой деревянной обшивке стен, старомодной музыке, бильярдному столу в дальнем углу, полированным толстым столешницам и неподъёмным стульям — видимо, чтобы не так-то легко было огреть мебелью кого-нибудь по голове. А Пероне понравилось. И полутёмный зал, и лампы, стилизованные под факелы, имитация каменных сводов над головой, трепещущий огонёк свечи, которую Бруно поставил на их столик с понимающей усмешкой. Она пила красное вино, густое и тёмное, как кровь. Смотрела на него — в него, заглядывая в самую душу. Но, главное, она не просила его забыть, перестать думать, перестать винить себя. Она заставляла его вспоминать: каждую деталь, каждую мелочь, пусть не всё он говорил вслух. И это прочищало старые гноящиеся раны его сердца. С каждой новой встречей Михок чувствовал, что ему становится легче. После каждого сеанса, больше напоминающего вивисекцию, он вёл Перону к Бруно, они пили вино и молчали. Было бы идеально оставить всё так, Михока более чем устраивали платонические отношения с Пероной — и только с ней одной, в других случаях подобное казалось бессмыслицей. Думать и представлять он мог всё что угодно, но к практике переходить не собирался, отчётливо чувствовал, что стоит им перейти в другую плоскость, всё окончательно сорвётся в бездну. И это добьёт его окончательно. Не горячие точки, не боевые действия, не курсанты, хотя они очень старались, а Перона. Отравленный мёд её поцелуев — Михок был заранее уверен в том, что они будут именно такими. Горечь её духов. Белизна кожи. Холодный чёрный шёлк блузки, водопадом ворота стекающий к декольте и обнажающий выступающие ключицы. И нежный цвет помады и волос, дрожащий розовый рассвет накануне ядерной войны. От неё не было спасения, Михок и не думал сопротивляться, просто знал, что Перона его добьёт. И после неё он не станет прежним уже никогда.***
Вице-адмирал Гарп считал друзьями всех, с кем ему довелось выпить, а их было немало в его бурной, наполненной событиями и людьми жизни. Проще вспомнить, с кем он ещё не выпивал, чем перечислить тех, кого он будет демонстративно и громогласно рад видеть при следующей встрече. Обычно его воспринимали как стихийное бедствие: кошмар, конечно, но ничего не поделать, только подождать окончания и постараться пережить с как можно меньшими потерями. По-настоящему старые и близкие друзья Гарпа привыкли к его манерам настолько, что их отношение к нему напоминало поведение жителей сейсмоопасных районов: на слабые толчки и звенящую в шкафах посуду никто и внимания не обращает. До такой степени просветления Михоку было ещё далеко, но нахождение у него под боком Монки-самого-младшего способствовало пониманию, когда члены этой семьи ведут себя естественно, а когда делают что-то нарочно, прикрываясь репутацией редкостных раздолбаев. В этот раз явно имел место злонамеренный, продуманный поступок, а не обычное раздолбайство. Гарп вгрызался на удивление белыми и крепкими для его возраста зубами в копчёные рёбрышки, жадно глотал тёмное пиво и говорил. Поразительно, как ему удавалось делать всё это одновременно! Воистину талантливый человек. Но, быть может, Михок не стал бы обращать на его слова и поведение особого внимания, если бы темой застольного разговора было что-то другое. Повестку дня можно было озаглавить: «Настоящему мужику нужна женщина!». Гарп утверждал, что если у мужика нет или, если речь о стариках вроде него, не было женщины, то вся жизнь прошла впустую. Дофламинго поддакивал, но больше напирал на детишек, продолжение рода и радость отцовства — вот как года полтора назад занялся исследованиями в области репродуктивной медицины, так и начал всех вокруг агитировать. Росинант громогласно сморкался и рассказывал, каким милым был в детстве его приёмный сын — когда спал, конечно, потому что в остальных случаях он гораздо больше походил на исчадие ада, чем на ангелочка. Крокодайл охотно соглашался насчёт ада и стихийного бедствия, а также добавлял, что некоторые дети, даже вырастая, не теряют своих разрушительных свойств — все желающие могут проконсультироваться с присутствующим здесь Гарпом и отсутствующим Драгоном на тему внуков и сыновей соответственно. В общем, тема была животрепещущая, и каждый мог добавить что-то своё. Кроме Михока, видимо, потому что у него как раз-таки жизнь проходила впустую. Он вспоминал руки Пероны: матовый чёрный лак, крупные серебряные кольца, изящные запястья. Пил молча, стараясь не смотреть, не видеть, как едва-едва задевая друг друга локтями, Крокодайл и Росинант отчётливо «вместе». Не демонстративно, а на самой грани ощущений, но всегда и неизменно. С той самой минуты, когда Росинант впервые споткнулся о порог бара Бруно, все прекрасно всё понимали об их с Крокодайлом отношениях. Михок вспоминал и Драгона, исступлённо ищущего пропавшую без вести жену, одержимого, не способного остановиться. Один только раз кто-то рискнул сказать ему, что он сумасшедший: лезть в джунгли, где и так уже пропал целый отряд, да ещё и с малолетним сыном в подмышке. Больше даже не пытались что-то говорить: и бесполезно, и небезопасно. А из джунглей он тогда вернулся уже с двумя сыновьями. Думалось всякое и, в основном, неприятное. О том, что, если уж действительно Михок спать не мог без её глаз, надо было искать Перону. Надо было возвращаться во Флориан, где встретил её, надо было окликнуть на эскалаторе, надо было не отпускать на курорте. Не позволять ей уйти. Не провожать сейчас до подъезда, а везти к себе, даже если в итоге это его и убьёт. С чего он вообще взял, что это его убьёт, Михок ответить не мог, но был совершенно точно уверен — любая попытка отношений с Пероной превратится для него в катастрофу. Любые отношения для него никогда не оборачивались ничем хорошим, что уж говорить о Пероне? Она была слишком концентрированной, слишком яркой, слишком глубоко его цепляла, чтобы потом, когда она уйдёт, можно было выдрать её из себя без потерь. Она уже прорастала под кожу, цеплялась загнутыми, как рыболовные крючки, иголками, не желала отпускать. Она не спрашивала его ни о чём, просто делала то, что считала нужным. Будто бы всё давно решено, будто бы Михок давным-давно преподнёс ей на блюде собственную голову и теперь ничего не решал. Сделает он что-нибудь или нет, уже ничего не меняло. Перона была ядом, сладким дурманом, отравившим его много лет назад. Она забрала его душу, а то, что пока ещё не получила тело, так это всего лишь «пока».***
Нормальные люди ждут отпуска с нетерпением. В очередной раз Михок подтверждал мнение некоторых знакомых, что сам он к числу нормальных не относится. У него не было семьи, чтобы выкраивать время на общение с женой и детьми, не было даже девушки. У него была Перона, но «его» она была только в его голове. В реальности же Михок ходил к ней на приём раз в неделю или две, они работали с его ПТСР и другими заковыристыми аббревиатурами. В реальности между ними всегда оставался стол — заваленный бумагами или тускло блестящий полированным деревом. Пусть он и угощал её вином, но он воспринимал это чем-то вроде продолжения сеанса, просто в чуть более расслабленной обстановке. Самое мерзкое, что Михок отлично понимал — отпуск грозит ему или запоем, или пустит насмарку всё то, чего Перона смогла добиться для его мозгов. Бенн Бекман был прав, говоря, что она отличный специалист. Пусть даже спалось ему всё так же плохо, но вместо окровавленных тел и расчленёнки он видел во сне глаза, глядящие ему в душу. Михок считал, что это хороший прогресс. Могло быть и хуже. Могло оказаться, что в роли мимолётного видения Перона была бесподобна, но рядом… Обошлось. Даже встречаясь с ней регулярно, Михок не мог отделаться от ощущения зыбкости, нереальности. Не мог до конца поверить, что она настоящая. В воскресенье, в конце традиционной встречи-попойки, Джимбей сказал ему: — Поезжай на острова, отдохни, развейся, погрейся на солнышке, полови рыбу! Тебе действительно нужен отпуск, а летние каникулы — самое время, потом уже точно будет не до отдыха. Отдыха у Михока не бывало ни летом, ни в любое другое время года, потому что всегда находились дела, которые нужно было сделать лично, решения, которые он не мог перепоручить кому-то другому, и целая орава курсантов, способных решительно на всё. То есть совсем на всё: например, на прошлой неделе милые девочки играли в футбол отрубленной головой. Потом оказалось, что это был тщательно загримированный футбольный мяч, но Михок слишком хорошо знал своих курсантов и курсанток: с них сталось бы использовать настоящую, просто пока никто не выбесил их до такой степени. Сам того не зная, Джимбей подал отличную идею: остров! Желательно необитаемый, без телефона, интернета и почты. Можно даже с привидениями, звенящими кандалами у него над ухом, и полным кладбищем зомби. В туристической компании таких не нашлось, но ему обещали полный отрыв от цивилизации на две недели. Увы, островов на одного не было, но Михок постарался выбрать самый непопулярный. И там, будто бы они обо всём договорились заранее, Перона села за столик напротив, в этот раз даже не предупредив, хотя бы формально. Загородившись от солнца старомодным кружевным зонтиком, она потягивала коктейль из кокосовой скорлупы. — Не мог найти чего-нибудь получше? Здесь даже дискотеки нет! — Может быть, мы придумаем что-то другое? — предложил Михок. — Вместо дискотеки? — Например, ходить по пляжу и смотреть на звёзды? — Перона вздёрнула тонкую бровь и ехидно усмехнулась. — Ты такой романтик, что просто сил нету. Михок смотрел на её полупрозрачную блузку с рюшами, на длинную, но тонкую и такую же прозрачную юбку, складками стекающую с острого колена, закинутого на другое. На босоножки, состоящие только из подошвы, каблука и тонких верёвочек, оплетающих узкую стопу и тонкую щиколотку. На ногах у Пероны тоже был чёрный лак. Заметив его взгляд, она пошевелила пальцами, а потом вытянула ногу и упёрлась ступнёй в край его плетёного стула, и последние мысли из головы выдуло окончательно. — У меня есть идея получше, — заявила она и обхватила губами соломинку. Ждала, что же он скажет или сделает. А он не мог сдвинуться с места, он завяз в её паутине. Но если ничего не сделать, то ничего и не изменится. Он не трус, никто никогда не назвал бы его трусом, поэтому, собрав все силы, он сделал то единственное, чего они оба ждали. Потому что первый, кто скажет это вслух — проиграл. Он опустил руку и положил ладонь на щиколотку Пероны, сжал пальцы и переложил её ногу себе на бедро. Молочно-белая кожа, опасно-острая шпилька и видимая ненадёжность, хрупкость ремешков. — Я здесь, — сказал он. Вышло немного более хрипло, чем обычно. — Я здесь и очень внимательно тебя слушаю. Перона улыбнулась, и стало ясно, что всё он сделал правильно. Оставив коктейль в покое, она откинулась на спинку стула и посмотрела на него из-под длинных ресниц. — Один из твоих мальчиков порекомендовал отличный ресторан, — сказала она. Опять, как из середины разговора, будто Михок прекрасно должен был понимать, о чём она. — Там работает замечательный шеф-повар, собирается вскоре открыть собственное заведение, но ждать ещё и этого было бы чересчур, ты не думаешь? — Какой мальчик? — Самый упёртый, он ещё в зелёный красится, — отмахнулась Перона, будто бы это было совершенно не важно. — В любом случае, я уже проверила. Кухня действительно неплоха, а вот над оформлением придётся поработать. Я возьму это на себя, чтобы всё точно прошло без проблем, но всё же… Она чуть наклонилась вперёд и сказала так проникновенно, что Михоку оставалось только кивнуть: — Я очень надеюсь, что кольца ты всё-таки выберешь сам. Это был ещё не конец, но он уже умер. И родился заново, чтобы умирать сотни и тысячи раз, потому что оно того стоило. А вот с Ророноа нужно будет поговорить, но как-нибудь потом. С чего ему вообще пришло в голову разговаривать с Пероной о ресторанах? С чего ему вообще пришло в голову с ней разговаривать, если уж на то пошло? — Я очень надеюсь, что ты не предложишь ждать с некоторыми вещами до колец и ресторана, — сказал Михок и чуть сильнее сжал пальцы на её щиколотке. Перона улыбалась. Между ними всё ещё был стол, но больше он уже не имел никакого значения.