Трещины на потолке

Всё, что в последнее время происходило в его жизни, Иван Евстигнеев называл ёмким словом — пиздец. Сидящий внутри Ваньки самостоятельный монстр — зачем он про него Мирону сказал, а? — согласно кивал головой и скалился, показывая частокол острых треугольных зубов. Монстру жилось лучше, и благодарил он за это точно не Ваню. — Иди нахуй, — сказал Ваня то ли себе, то ли личному демону по имени Охра и набрал код домофона. Его ждали, и Ваня спешил как только мог. Хотя ждали не его, ждали как раз Охру — и монстр подгонял Ваню, шипел хриплое «быстрее». Евстигнеев морщился от головной боли, но не возмущался. В домофоне щёлкнуло, и Ваня дернул тяжелую дверь, забегая в подъезд. В лицо дохнуло запахами выпечки, пыли и сырости — Евстигнеев шмыгнул носом, поднял повыше шарф и побежал, перешагивая сразу по две ступени. Ваня к Мирону стремился долго, отмечал про себя какую-то непостижимую для себя красоту и любовался исподтишка, осторожно, чтобы не нарушить хрупкую, построенную на общих интересах дружбу. Дружба окрепла, дозрела и остановилась на точке полного доверия. Ваня запретил себе стремиться к большему. Но так хотелось. Только Мирону большего не надо было, он чётко это дал понять, когда Ваня, оказавшийся в его районе, решил забежать на кофеек. Благо, что позвонил. Мирон сообщил, что не один, коротко извинился и отключился. А еще он любил плётки, японок и тентакли. Ну, в каждой шутке есть доля шутки, считал Евстигнеев и представлял японок в кровати Мирона. А Ваня не японка и не Ктулху, и плеток у него не имелось. Был только Охра. С самого детства был. Ваня прятал его, как мог, комнату сколотил на задворках своих собственных мозгов, как хороший хозяин будку своей собаке, и поселил там Охру. Охра слонялся черным силуэтом из угла в угол и разговаривал с Евстигнеевым, когда был в настроении. Ваня мысленно отвечал. Вот такой симбиоз не сумасшедшего Евстигнеева и непостижимой хуйни. Ваня так и говорил: «Хуйня непостижимая». Охра сверкал зло красными своими глазами и гортанно говорил: «Охра». Рассказывать о чужеродном, неведомом, не поддающемся объяснению подселенце было табу: Ваня не дурак, в психушку и на опыты подписываться вообще не хотелось. Ваня привык и не выпускал Охру наружу. Охра сидел в Ванькиной башке и чувствовал себя весьма недурно. Даже на волю особо не просился. Так, подъедал эмоции Евстигнеева, но меру знал: до меланхолии и депрессии не доводил. Ваня до определённого момента тоже ощущал себя нормально. Пока доверие не дало свои плоды. Мирон дверь распахнул ещё до того, как Ваня успел поднести ладонь к звонку — словно чувствовал, что Охра близко. Раскрасневшийся, в мятой футболке и полотенце на бедрах, предвкушающий — эх, как бы Ваня его обнял и целовал бы долго-долго. Зажал бы на кровати и никуда не отпускал. Даже больше и не надо ничего. Просто целовать. Но Ване нельзя. Ваня — мягкотелый уёбок. — Привет, — сказал запыхавшийся Ванька и переступил порог квартиры. С Охрой у Мирона заладилось быстрее, намного быстрее, к Охре притираться не нужно было, с Охрой было хорошо в постели. Ваня приносил в себе монстра и выпускал в жилище Мирона. По расписанию. Ваня в моменты их близости сидел в пустой комнате, в будке этой проклятой, для монстра сколоченной, и считал трещины на грубо побелённом потолке. На стуле ждал с неудобной деревянной спинкой, катался на нем и ножками царапал по пошарпанному полу монотонно и визгливо. Стул качался под ним все сильнее и сильнее, и Евстигнеев переключался с изучения потолка на Мирона, на тяжёлый взгляд из-под длинных рыжеватых ресниц, на запрокинутую беззащитную шею, и стул скрипел все громче и громче — и Ваня ждал, что упадет с него рано или поздно и перестанет видеть такого Мирона через призму глаз Охры. Сознание там потеряет или ничего не запомнит, на худой конец. Комната старела, обрастала новыми трещинами и под ногами шелестела облупившаяся краска — только стул никак не хотел ломаться. Комната отторгала нового гостя. Ваня отторгал сам себя. Когда Мирон устало валился на постель, затраханный, мокрый от пота и безумно довольный, Ваня звал Охру обратно, запихивал в опостылевшую конуру, невольно ожидая, что монстр сдохнет от голода, от одиночества или его, ненужного подселенца, заберут куда-нибудь. Ну туда, откуда он появился, в те пласты вселенной, где такие твари рождаются. Ваня дожидался, когда монстр поднимется с кровати, когда о его, Ванино, но не Ванино тело ударят тёплые струи воды, и свистел, зазывая Охру обратно. К сожалению, Охра никуда от Евстигнеева не уходил, сидел смиренно и ждал, когда его позовёт человек по имени Мирон, когда хозяин, над которым этот Мирон властен, выпустит его погулять. Сейчас Мирон долго не продержался, перекинулся с Ваней парой слов и схватил за грудки, прижимаясь влажным телом к принёсшему на себе зимний холод Евстигнееву. — Зови Охру. Ваня выпускал монстра перед обнажающимся Мироном, чувствовал, как собственное лицо обдает жаром от наползающей на кожу черноты, сжимал заострившиеся зубы и спускал личного демона с поводка. Мирону и Охре нравилось. Мирон смеялся и тянул его за руку в комнату. Ваня шел, слишком послушный, слишком тихий и ненавидел тот день, когда решил показать Мирону — вопрос доверия, да — Охру. Тогда Мирон не испугался. Мирон протянул пальцы и изучал блуждающие по лицу монстра тени, командовал «а зубы покажи» и с видом естествоиспытателя разглядывал когти на забитых татуировками пальцах. — Я б с ним переспал, — вынес свой вердикт Мирон и пьяно сверкнул шальными глазами. — Как тебе такое? Будь Ваня трезвее, он бы подумал, он бы взвесил все за и против, он бы всё равно согласился. Но Мирон сидел перед ним настолько маняще-красивый, что Ваня только кивнул согласно, подписывая себе приговор. Охра радостно зашипел. Ваня знал, что Охра Мирона не обидит, знал так же, как и то, что он, Ванька Евстигнеев, никогда б не причинил Мирону боль. А сейчас Мирон заглядывал ему в глаза, дышал жарко и стаскивал с себя футболку, показывая Охре красивые ключицы и разбросанные на плечах оставшиеся с лета веснушки. Ваня почти привычно ушел в комнату с ненавистным стулом и чернотой за единственным окном. Впервые он там оказался, разглядывая выпущенного из заточения монстра в зеркало. Теперь он прекрасно знал, что видит перед собой Мирон, и не понимал, что его так заводит. Мирон облапал его всего, начиная от лица и заканчивая мосластыми коленями, изучал, касался теплыми ладонями и обветренными губами, целовал бёдра и все смотрел в отсвечивающие красноватым — словно у голубоглазой кошки — глаза. Охра поощрительно скатился, и щупальца-тени сплетались на теле Вани в замысловатые узоры. Мирон смеялся и гонялся за ними пальцами. — Выпустишь его для меня ещё раз? — спрашивал Мирон, пока Охра осторожно гладил его по спине. — Он тебя выпустит, а? Монстр пожимал плечами и осторожно двигался в Мироне, чтобы не навредить. Ваня отворачивался и смотрел в черноту за окном. На втором заходе, когда Мирон подставлялся под Охру прямо на полу кухни, по-блядски выпятив тощую задницу и стараясь заглушить собственные стоны, Ваня поднялся со стула и проверил, не открывается ли окно, ведущее в никуда. К сожалению, створки рамы были запечатаны наглухо. Охра не умел говорить совершенно. Словно голосовые связки Вани рвало на части и перекраивало в нечто иное, и это иное могло только шипеть и щёлкать. Ваня его понимал. А сейчас Охра заговорил. На своем монстрином. Защёлкал Мирону на ухо, слизал с влажной шеи капельки солоноватого пота и просвистел: «Сладко». Ваня услышал, как Мирон тихо рассмеялся. Мирон ничего не понимал, но ему хватило просто звука, чтобы выгнуться под Охрой и затрястись в оргазме, пачкая их животы спермой. Ваня ругнулся, зажмурился и уселся на пыльный пол. В глазах неприятно защипало. Захотелось тут же вернуть Охру и бросить Мирона на кухонном ламинате в одиночестве. Охра услышал зов, а потом мотнул головой, отмахиваясь от хозяина, и благодарно потёрся лбом о твердое плечо. В непутёвой Ваниной голове забил тревожный набат. Мирон шептал что-то ласковое, адресованное Охре, прощался до следующей встречи. Ваня слушал сбивчивый горячий шепот и думал о том, что в его реальной квартире, в отличие от этой конуры, окна открыты всегда.