Пойдем домой

      И закрыв глаза не увидишь цели, и открыв глаза не увидишь последствий, и в глаза песок, и на землю кровь, и болит, пульсирует, разрывается. И что-то кричит пронзительным голосом, это ребёнок, зовёт и плачет, и Пётр слышит, что знаком ему этот голос до ужаса, его ребёнок это, его.       Воет каждую ночь фантомными болями, фантомными ранами, потому что умерло его дитя, расколов землю надвое, а он даже смерти его не увидел, потому что не успел, потому что сердце ёкнуло, но замешкался, побежал, упал на площади, споткнулся, содрал кожу, содрал мясо, содрал кости и что-то грохнуло, земля сотряслась, земли содрогнулась, земля, Многогранник.       И что-то зовёт, что-то чертит линии по щекам, разрывая кожу, оставляя раны, залитые солью, потому что слёзы подобны ножам, протыкающим плоть, протыкающим сердце, зачем ему сердце, когда мёртво оно.       И во рту трава, прорастает сквозь кости, сквозь рёбра, сквозь артерии, и рыхлая земля под пальцами, такая тёплая, такая живая, пускает в себя глубже, потому что умирает с каждым днём, потому что сам он её и убил, когда воздвиг собственное творение, когда воткнул в землю копьё, давая своему ребёнку жить, а под пальцами черви, а Червей давно уже никто не видел. Исчезли, будто и не было их никогда.       А под пальцами кровь и плоть вместо дождя и почвы, но видит их только он, другой никто не видит, потому что вместо крови в нём твирин, а твирин позволяет слышать, позволяет смотреть за завесу, позволяет чувствовать, так, как остальные не умеют и никогда не смогут.       А в глазах язвы, потому что не спит, не спит уже четвёртый день, потому что слышит голос и голос этот спокойнее голоса матери, спокойнее голоса брата, спокойнее первого слова ребёнка, первого и последнего, и под пальцами растёт трава, а под небом его многогранник, его вечное отражение над рухнувшим, над расколотым, над полем из стекла и кровавой дымки.       Андрей к нему приходит каждый день и уговаривает уехать из города, говорит нечего им тут больше делать, но он не может просто уехать, он не простился, он не простил.       А если глаза закрыть, то под веками поле, а на поле копья, а под копьями раны, а раны открытые, разорванные, горящие и копья раскалённые и жжёт и мечется, и просит его пощадить, а под ранами кости, кости, которые он выкопал, кости, которые в него воткнуты, прорастают вместе с травой из груди, вспарывают живот и на грани зрения видит Бураха, что ищет на его печени линии, но линии его стёрты, и видит их только один человек, на ощупь.       Андрей всегда касается его нежно, касается его волос мягко, перебирая или заплетая пряди, чтобы в лицо не лезли, он никогда не делает больно, никогда не делает так, что голова раскладывается на части, потому что болит она и так почти постоянно, свербит изнутри что-то, растёт из черепа, пробивается наружу, крошит кость лобную, ищет выход заросшего темечка.       Андрей ему голову моет, мягко массируя кожу, и будто чувствует это что-то растущее, острым выпирающее, похожее на осколок стрелы, стекла, творения.       У Петра отобрали ребенка, у него отобрали сердце, у него отобрали голос и больше он не сделает, не сможет, это было высшее его предназначение, он достиг своего предела, а если достиг предела, то зачем открывать глаза на рассвете, когда даже не спал.       Он погружается в воду.       Медленно расступающиеся круги, идущие рябью, на периферии зрения превращающиеся в неспокойное море, и швы расходятся под пальцами, разрываются линии, связи, разрывается вода, отделяя его и потерянное, замедляя время, и прорывается в нос, он дышит водой, он заполняет легкие, тёплое касание изнутри, горячее, жгучее.       Андрей выдёргивает его из воды, заставляя закашлять, заставляя вновь дышать нестерпимым холодом, обнимая крепко, заставляя насильно, заставляя слёзы вновь рвать кожу и придётся накладывать новые швы, старые гниют, не хотят срастаться и больно, больно, больно.       — Помоги, Бурах.       — Он сходит с ума. Степь его сводит. Не помогу я тут. Сам не справится и никто ему не поможет.       И что-то цветёт внутри, распускается на повреждённых органах, не Песчанка, песчаная мертва, не её красные грибковые споры, нет, что-то красивое, но болезненное прорастает через артерии, ищет пути наружу вместе с травой. Что-то зовёт его.       Это степь, он точно знает, просит умереть вместе с ними, раз уж суждено земле потерять сердце от кровопотери.       Пётр идет к Андрею, обнимает его, спящего, и тихо шепчет о том, что зовёт она его, за многогранником следом, а тот просыпается и уйти не дает, обнимает в ответ так крепко, что невозможно вздохнуть и вновь лёгкие жжёт страшной раной, и вновь рёбра болят и ломаются, и вновь пахнет твирью, только под пальцами не трава, под пальцами спина чужая широкая, будто из стали, а может из мрамора, а может из стекла, а может и вовсе нет ничего, разбил собственными руками, каждый день бьёт, знает как больно брату его таким видеть, они же близнецы, он чувствует.       Расколол и воткнул в вены, глубоко в русло рек под кожей, разливающихся. Земля кровоточит, он кровоточит, все же честно, как и должно быть.       Только Андрей всегда закрывает его раны, всегда целует в горячий лоб, отгоняя голос и песни невест, позволяя спрятаться на груди и пусть рёбра болят и покрываются трещинами, а из головы растут рога, уходящие к небу, и пусть ноги врастают в землю, которая ему не родная, и пусть сердце расколото, обе его части Андрей забирает себе, отдавая своё собственное сердце брату, потому что пока жив Пётр жив и он сам, но если не станет брата, то не станет и его самого, даже если сердце его будет биться.       Туманный город, переживший чуму, проживший смерть, обрекший на смерть землю ради жизней человеческих, Пётр смотрит на остатки разливающейся крови, Пётр видит в тёмном отражении уставшее человече, видит своё же лицо, но не своё рядом и тихий голос:       — Пойдём домой.       Хотя никогда у них не было настоящего дома, ведь дом там, где есть кто-то один из них, и степь рыдает, степь беснуется, степь все больше уничтожает саму себя, пока Пётр сжимает чужую ладонь, как когда-то очень давно в детстве, и под веками видит чужое лицо, а не раны, хороня осколок уцелевшего многогранника у берега реки, окрашенного его кровью.       Невесты больше не танцуют, Пётр наконец то спит, а Андрей… Андрей следит за его сном.       Невесты не танцуют, а земля издаёт последние хриплые вздохи.       Наступает новый день.