Следуй за мной

Первый раз я увидел Габриэля на дагерротипе, вложенном в одно из писем, которые регулярно приходили моему отцу от его отца. Господин Ван Хессил в то время сам вел дела на востоке, в Империи Хаен, а мой отец управлял его собственностью здесь, в Лагранже. Письмо пришло под Рождество, и вложенный дагерротип был чем-то вроде поздравительной открытки. «Дереку, Элизе и Гарри с наилучшими рождественскими пожеланиями» значилось на обороте. Отец на пожелания лишь головой кивнул, сразу взялся за письмо: «купить, заключить, расторгнуть, договориться, направить партию…» — все как обычно. Рождество — рождеством, но дела важнее. А я с любопытством начал рассматривать «открытку». О господине Рутгере Ван Хессиле я слышал много, очень много. Настолько много, что мне иногда казалось, что он живет у нас дома. Как выглядит сам «хозяин» (как его часто называл мой отец) я знал — портрет представительного мужчины с небольшой щеткой усов и пышными баками находился на первом этаже нашей гимназии — вместе с портретами других попечителей. А вот «хозяйскую» семью я видел впервые. На дагерротипе были четверо: сам господин Ван Хессил, одетый в темную непонятную хламиду, похожую то ли на халат, то ли на рясу. Рядом с ним — удивительной красоты женщина с высокой прической, примерно в такой же хламидистой одежде, только светлой, с цветочным рисунком. И перед ними — двое… детей? Нет… В тот момент я подумал, что вижу двух рождественских ангелочков. Вьющиеся, падающие на плечи локоны — я почему-то сразу понял, что они золотистые, хотя на дагерротипе они были просто светлыми; большие ясные глаза, пухлые щечки с ямочками; улыбки такие, что хочется улыбнуться в ответ. Правый ангелочек был чуть пониже ростом. Одежда — такой же странный «халат» с невероятно красивым рисунком: летящие цветочному небу грациозные птицы выглядели почти живыми. Второй ангелок, повыше, был одет проще. Белый верх, темный низ, вот только не понятно: то, что внизу — это юбка или невероятно широкие брюки? Ангелочки были удивительно похожи на первый взгляд. Но, присмотревшись, я заметил разницу. Если улыбка и взгляд «маленького ангела» были просто радостными и беззаботными, то «ангел побольше» смотрел лукаво, словно задумал какую-то шалость. Будто-то бы спрашивал: «Пойдешь со мной? Не знаю, куда… Не знаю, чем это может кончиться… Но ты — пойдешь со мной?» «Да», — ответил я, не задумываясь. И, может быть, в тот момент, с этого ответа, все и началось? Я не знаю. Я никогда не верил в случайности, в совпадения, в судьбу… Но тогда я не мог глаз отвести от его смеющегося лица, обещающего невиданные приключения. — Это Габриэль и Одри, дети господина Ван Хессила, — отцовский голос выдернул меня из моих фантазий. Габриэль и Одри. Мальчик и девочка? Нет, я конечно понимал, что ангелы существуют только на Небесах, а не являются членами семьи Ван Хессилов, но… Убедить себя в том, что это — просто дети, мне удалось не сразу. Тем более если «маленький ангелок» действительно был похож на девочку, то назвать «ангела побольше» «мальчиком» было сложно. У мальчиков не бывает таких длинных волос, таких очаровательных ямочек на щеках, такого лукавого взгляда… Я бы скорее поверил, что это — две сестры… Может «Габриэль» — женское имя? Но голос отца эту теорию опроверг: — В будущем именно Габриэль станет наследником Ван Хессилов. Несмотря на то, что он — второй сын. Но Рутгер решил так — значит, будет так. И ты, Гарри, должен стать его другом. Ты понимаешь меня? — Стать его другом? — переспросил я, все еще рассматривая дагерротип. — Но… как? Он же на другом конце земли живет… — Судя по всему, господин Ван Хессил вернется в Лагранж до конца этого года. Возможно, к осени. В Хаене сейчас неспокойно. Скорее всего, начнется очередная война, на этот раз гражданская — сразу после смерти Старого Императора. Так считает Рутгер, а он не ошибается. Торговый Союз вложил в эту войну достаточно денег, чтобы она в любом случае была нам на пользу, но только оставаться там после того, как все начнется, будет уже неуместно. Поэтому… Они вернутся до начала сентября. Чтобы Габриэль мог пойти в гимназию. И ты должен будешь взять его под опеку. Он младше тебя на два года, сейчас ему только девять, к сентябрю будет десять. Он не так уж и мал, и, как пишет его отец, весьма не глуп. Но он вырос совсем в других условиях, вдали от цивилизации… Возможно, ему придется столкнуться с трудностями здесь. И это твой шанс, Гарри. Помоги ему, стань для него опорой… Кем-то, кто незаменим. И тогда тебе не придется беспокоиться о своем будущем. Я закусил губу — и молча кивнул. Я никогда не спорил с отцом, и любое его слово было для меня законом. Но сейчас его высказывания больно царапнули по сердцу. «Это твой шанс», «ты должен стать другом»… В этом не было ничего нового — все, с кем я дружил в гимназии, были моими друзьями по этому принципу. «Это полезное знакомство» — говорил отец. И я понимал, что от меня требуется. Вот только… Мне на самом деле захотелось быть другом Габриэля. Не потому, что «это шанс» и не потому «что он станет наследником»… Просто… Он действительно провел всю жизнь в дальних краях… Наверное, не видел ни Небесных Башен, ни самоходных колясок, ни стальных гигантов, ни пародвигов — ничего того, чем славился Светоч Цивилизации Великий Лагранж. Он, наверное, и в гимназии-то не учился! Разве там, на востоке, есть нормальные учебные заведения? Может, он даже читать и писать толком не умеет! Каково ему будет здесь, этому ангелочку? Мне хотелось ему помочь! Показать ему весь наш удивительный мир. Умиляться его восторгу при виде движущихся картинок или летучих громад. Взять его за руку, если он испугается грохочущего пародвига. Защитить его от насмешек одноклассников — а они будут, уж слишком он не похож на остальных. Помогать ему с уроками и заданиями, и видеть в его глазах искреннюю благодарность… Мне всегда хотелось иметь братика — такого маленького, миленького, который бы взирал на меня снизу вверх с уважением и благоговейным трепетом. И, похоже, моим мечтам суждено было сбыться. Я готов был дни считать до наступления осени… *** Больно. Кажется, что живот разорвется на части. Не встать на ноги, не пошевелиться — и от этого еще больнее, но не телу. Душе. Гордости. Самомнению. Всему. Потому что валяться вот так, на полу, у ног ребенка, который младше тебя, ниже ростом, уже в плечах, но который смог двумя почти незаметными ударами превратить тебя в скулящую от боли тряпку — это унизительно. Да, я разбил ему нос, но… После его ударов было совершенно очевидно — он просто позволил мне это сделать. Не увернулся, не защитился. А потом устроил ад кромешный… — Ну что? Все еще собираешься мне в друзья набиваться? — Габриэль наклонился, взял меня за волосы, поднимая голову и заставляя смотреть себе в глаза. Он произносил слова с улыбкой, и ямочки играли на его щеках. Золотые кудряшки весело приплясывали, стоило ему шевельнуть головой. Только красная кровавая дорожка под носом говорила о том, что это человек, а не спустившийся с Небес ангел. — Папочка тебе присоветовал, да? «Стань ему другом, обеспечь будущее нашей семьи» — это он тебе говорил? Мне не чего было ответить, я хотел отвести взгляд, но Габриэль крепко держал меня за волосы. — Да, похоже, я прав. Я всегда прав. Это так скучно… И так мерзко! Тебе кто-то говорил, что омерзителен? Все вы здесь — омерзительны! И даже не надейся, что такая мразь, как ты, сможет стать моим другом! Он отпустил мои волосы резко — и оттолкнул, так что я ударился головой об пол. Больно. Не только от удара. От того, что та Рождественская сказка, которую я придумывал — о милом младшем братишке, об ангеле, сошедшим с Небес — разлеталась на осколки. И каждый из осколков впивался в сердце острыми краями. — Почему? — только и мог выдавить из себя я. — Почему? — переспросил Габриэль, глядя на меня сверху вниз с презрением и ненавистью. — И в самом деле — с чего бы это? У меня просто была моя Родина. У меня просто были мои друзья — настоящие друзья, а не прихвостни и жополизы. У меня была моя школа, мой учитель, моя вера, моя жизнь… У меня все отняли! Притащили против моей воли сюда, в этот вонючий гадюшник… Подкинули мне жалко дерьмо, вроде тебя — вместо друзей. Записали меня в эту элитную тюрьму — вместо школы. И я должен быть счастлив?! Должен быть благодарен и признателен?! Никогда! Я всех вас ненавижу! Светоч Цивилизации Великий Лагранж! Да вы все здесь просто куча оголтелых дикарей, возомнивших о себе невесть что! В вас нет ни гордости, ни достоинства! Вот ты… Все, на что тебя хватило — один раз ударить. И то, мне пришлось очень постараться, чтобы тебя довести… Сейчас ненавидишь меня, да? Но спорим, завтра твой отец скажет тебе, как важно иметь хорошие отношения с Ван Хессилами — и ты приползешь просить прощения. И будешь делать все, что я тебе прикажу. Скажу: полай — будешь лаять. Скажу: встань на колени — встанешь. Ничтожество! Я почувствовал, как во мне закипает гнев. Ответная ненависть придала сил, чтобы подняться на ноги. С трудом, сдерживая стон — но встать прямо перед ним. И произнести четко и громко, глядя прямо ему в глаза: — Ни за что! Этого не будет! Я никогда перед тобой не унижусь! — Да? — Габриэль усмехнулся. — Посмотрим. В это время дверь открылась — и в комнату вошел господин Ван Хессил в сопровождении моего отца. Габриэля словно подменили. Он громко всхлипнул, закрыл лицо руками, ссутулился, словно стремился казаться меньше. — Что случилось? — резко спросил господин Ван Хессил. — Ниче... — начал было я, но в это время Габриэль повернулся навстречу взрослым, отнимая руки от лица. Его губы подрагивали, из глаз текли слезы, кровь из носа пошла сильнее… Сейчас он казался самым несчастным существом во вселенной. — Я ничего не сделал, правда… — прошептал он, всхлипывая. — Я просто хотел поговорить… Я не понимаю… Разве я в чем-то виноват? Я что-то сделал не так? Я просто хотел… Я думал, мы сможем стать друзьями… Его слова потерялись за рыданиями. — Гарри! — голос моего отца был холоднее льда. Он посмотрел на Габриэля, потом припечатал меня взглядом — слово бабочку на булавку насадил. — Что здесь произошло?! Что я мог ответить? Что?! Габриэль стоял перед ними, весь в слезах, задыхающийся от душащих его рыданий, с разбитым в кровь носом. И рядом был только я, едва не загибающиеся от боли, но… На моем лице не было ни ссадины, ни кровоподтека — и я сомневался, что если я подниму рубаху, на моем животе можно будет увидеть следы его ударов. Как я могу доказать, что я ни в чем не виновен?! Тем более он — Ван Хессил, сын хозяина и наследник корпорации. А я — кто? И все-таки я попытался. — Он первый начал! — сказал я резко. Лицо моего отца перекосилось от ярости. — Первый начал?! Ты посмотри — этот ребенок тебе до плеча не достает! Что он мог сделать тебе такого, чтобы ты начал вести себя как варвар?! Убирайся! Немедленно отправляйся домой — я и поговорю с тобой вечером! Рутгер, я приношу извинения за поведение моего сына. Обещаю, больше этого не повторится. Я посмотрел на них на всех: на Ван Хессила, взирающего на все взглядом невозмутимого Господа Бога, на моего отца, нервно кусающего губы и лебезящего перед ним. И на Габриэля, который, стоило моему отцу только отвернуться, стрельнул в меня наглым победным взглядом. О, как я ненавидел его в эту минуту! И это чудовище я считал ангелом? Да он просто порождения Ада, проклятое дьявольское отродье! Это я знал совершенно точно. И я вышел из комнаты с гордо поднятой головой. Что бы не думал этот гаденыш, что бы не сказал мой отец — я был уверен: я скорее умру, чем снова попытаюсь стать его другом! Никогда этого не будет! Ни-ког-да! *** Я поднимался вверх по бесконечной лестнице особняка Ван Хессилов, и к моим ногам словно бы были привязаны тяжеленные гири. Спина все еще горела после вчерашней порки, душа рвалась из этого дома, из этого города — хоть в бескрайние дикие просторы Пустоземелья, хоть на Небеса — лишь бы не туда, где обитал этот золотоволосый монстр. Но тело шло вперед. Шаг, шаг… Еще ступень, еще одна… Словно я стал механистой и двигался только благодаря заведенной пружине. Впрочем, так ли уж сильно я отличался от механист? Тихий, послушный, удобный, сказали — сделал, послали — пошёл. Родители — гордятся, учителя — хвалят, друзья — уважают… Или делают вид, что уважают, потому что большинство их них — такие же послушные механисты? Может быть, я разозлился на Габриэля так яростно, потому что внутри понимал — он прав. И то, что сейчас я шел просить прощения — потому что этого потребовал мой отец, а я не нашел в себе силы отказать — лишь лучшее подтверждение его словам. Да, Габриэль повел себя гадко, так оболгав меня перед нашими отцами, но это не отменяло того факта, что он прав. Я — омерзителен. И я ничего не могу изменить. Если бы мог — изменил бы. Стоял бы на своем, несмотря на розги, сбежал бы из дома, еще что-нибудь сделал… Но я даже не пытался… Еще ступенька, еще одна… Звуки музыки застали меня за три ступени до лестничной площадки. Играли на фортепьяно. Я остановился. Не только потому, что это был повод, чтобы хоть не надолго оттянуть встречу. Я любил музыку, любил всем сердцем. Специально старался задержаться в церкви после проповеди, чтобы послушать орган. Возвращался из гимназии длинным путем через Старый Парк, где часто играли уличные музыканты. А когда у нас в доме проходил вечер с приглашенными музыкантами, я старался всеми правдами пробраться к ним поближе. Мне всегда нравилось наблюдать, за теми, кто играет. Смотреть, как почти из ничего, просто из пальцев и инструмента, рождается чудо. Однажды, после одного из таких вечеров, когда музыканты закончили играть и прошли на кухню, где им полагался обед, я увязался за ними и разговорился с юношей-скрипачом. Видя мой интерес, он показал мне, как держать скрипку и смычок, и мне даже удалось самому извлечь звук — ужасный, как вопль приведения, но зато — созданный мной. Отец был в ярости. «Тебе не стоит тратить время на подобную ерунду, Гарри. Или ты хочешь стать неудачником, которые развлекают настоящих людей своими песенками? Музыканты — это лишь обслуга, не более. Займись лучше учебой!» Я бы мог возразить ему, напомнив о великом композиторе Карлосе Сотти, которому сам Главный Механик присвоил титул «Почетного гражданина Лагранжа», или о пианисте, а по совместительству математике, Франце Гриффине, который первым стал использовать «логарифмическую музыку» для точной настройки механист и гигантов. Да о многих других музыкантах, чьи имена стали частью истории. Вот только это было бесполезно. Я знал своего отца. У него были четкие представления о том, что полезно, а что — не имеет смысла. И поменять эти представления было невозможно. Я смирился. Как смирялся всегда. Что ж, учеба, наверное, действительно, важнее. Да и настоящего успеха в музыке могут достичь лишь гении — такие как Сотти или Гриффин. А я — лишь потрачу время, так и не добившись ничего. Так я убеждал сам себе, но только каждый раз, когда я слышал музыку, мое сердце начинало трепетать. Вот и сейчас — затрепетало. И слезы на глаза навернулись. Может быть потому, что мелодия была созвучна тому, что творилось в моей душе. Пронзительная тоска, безнадежность, желание вырваться, поднимающаяся внутри буря, яростный протест… И тишина. А потом — что-то нежное-нежное, как обнимающие тебя руки любимого человека, в которых можно обрести покой… Я забыл обо всем: где я и зачем я здесь. Оставшиеся три ступеньки я пролетел за мгновение, рванул на себя дверь комнаты… За фортепьяно сидел Габриэль. И в эту минуту он показался мне настоящим ангелом — отрешенное лицо, взгляд, направленный в другие миры, руки, порхающие над клавишами. Я стоял в дверях, смотрел на него и боялся вздохнуть. Габриэль резко оборвал мелодию и с грохотом опустил крышку. Я вздрогнул — словно очнулся ото сна. Но музыка продолжала звучать в голове. А Габриэль уже стоял возле меня и смотрел с ненавистью. — О, кого я вижу! — сказал он едко. — Кто-то пришел просить прощения… А какие громкие заявления были вчера! Ну, где же они теперь? Ну, давай, извиняйся, я жду. Можешь сразу на колени встать — если унижаться, то до конца. «Он не ангел, он — дьявольское отродье», — напомнил я себе. Но эта мысль проплыла и пропала, потому сейчас она не имела значения. — Что ты играл сейчас? — спросил я, прежде чем успел подумать. — Эта композиция… Что это? Кто это написал? На лице Габриэля промелькнула растерянность: он явно не ожидал такого поворота разговора. Но из образа «дьяволенка» не вышел, сказал едко: — Это была импровизация. Если тебе о чем-то говорит слово «импровизация». Я пропустил вторую часть фразы мимо ушей. — То есть, это ты сам придумал? И сам сыграл? — Нет, знаешь! Завел шарманку! Если бы в голосе Габриэля за сарказмом не чувствовалась такая явная растерянность… Если бы музыка, которую он играл не была отражением моих собственных чувств… Если бы не воспоминания о «рождественской сказке», которую я сам себе придумал… Если бы не все это, то я не сказал бы слов, которые изменили всю мою жизнь. — Научи меня так играть. — Чего?! — Габриэль уставился на меня, словно увидел впервые. — Научи меня играть также. Габриэль наклонил голову по-собачьи, потом обошел меня кругом, внимательно изучая, словно я был экспонатом музея. Остановился напротив меня, покачал головой. — Ты уверен? Действительно хочешь этого? Или это просто уловка, чтобы не извиняться? — Я… Я не буду извиняться! И другом твоим я тоже быть не собираюсь! Но… Я хочу играть также! Всегда хотел так играть… Чтобы… Чтобы суметь выразить то, что я чувствую… — Так что же тебе отец учителя не наймет? Неужели мой ему так мало платит, что даже на это не хватает? — Мой отец считает, что музыка — это бесполезное занятие и пустая трата времени. Что это не способствует получению прибыли… Габриэль вдруг рассмеялся — весело и звонко, так что его кудряшки пустились в пляс. И мне почему-то тоже захотелось смеяться, хотя я не видел в своих словах ничего смешного. — Что, он действительно так говорит? Твой отец? Что — на самом деле? Не, я знал, что он туповатый, но не думал, что он туп настолько! Я почувствовал укол обиды. Да, у меня были причины и злиться на отца, и не соглашаться с ним, но сейчас, когда Габриэль назвал его «туповатым» — мне было неприятно это слышать. Это показалось мне оскорбительным. — Он не такой! Просто… Он не понимает, как музыка может помочь в жизни… У него есть убеждения… И он не может их изменить… — Я же говорю — тупой, — безапелляционно заявил Габриэль. — А что, твой отец так не думает? — спросил я резко, чувствуя, как растет мое возмущение. — Нет, не думает. Он говорит: «Бесполезных вещей не бывает. Если что-то кажется тебе не важным — значит, ты просто пока не умеешь этим пользоваться». Понимаешь? Именно поэтому мой отец — владелец корпорации и глава Торгового Союза, а твой — только жалкий управляющий. — Габриэль пожал плечами, а потом хитро посмотрел на меня. — Ты знаешь, в чем состоит экзамен на должность губернатора провинции в Империи Хаен? — Их спрашивают о знании закона? Или просят предложить пути развития территории? — предположил я. А потом, вспомнив про знаменитые «Хаенские войны» добавил: — Дают решать задачи по военной тактике? Предлагают сразиться в поединке? Габриэль снова рассмеялся звонким колокольчиком. А потом замотал головой. — Нет. Все мимо. На самом деле они составляют букет. Такой, который подошел бы лучше всего для той или иной ситуации. — Букет? — изумился я. — Да. Если человек способен уловить гармонию момента, почувствовать его красоту, понять его значение — и выразить все это при помощи простых материалов, то с таким делом, как управление провинцией он справиться без труда. Так это работает. А твой отец — просто недалекий и ограниченный человек, неспособный мыслить чуть шире тех рамок, в которых живет. Знаешь, у него есть только одна хорошая черта: он слишком тупой, чтобы предать. Поэтому мой отец и держит его возле себя. Как хорошо выдрессированного сторожевого песика. Я опять почувствовал негодование. И это было странно. Я всегда считал себя человеком спокойным, уравновешенным — и гордился этим. Тем, что сам не затевал ссор, и в конфликтах со сверстниками не терял самообладания, и в большинстве случаях умел разрешать ситуацию словами, не доводя ее до открытого противостояния. Но… этому золотоволосому чудовищу удавалось выводить меня из себя с завидной регулярностью. Вчера я ударил его — что для меня вообще не характерно. И сейчас опять был близок к этому. Но я только кулаки сжал и сказал почти в тон ему ядовито: — Разве это не называется «верность»? — Это называется глупость, Гарри. А «верность»… Я думаю, это кое-что другое. Это путь, который ты выбираешь осознанно, раз и навсегда. И которому следуешь по зову своего сердца. Но я не уверен, что кто-то у вас здесь, в вашем Светоче Цивилизации, понимает значение таких слов, как «путь», «осознанность» и «сердце». Все что вы тут умеете — воздух коптить да деньги считать. Так что хватит об этом. Ты, кажется, хотел у меня чему-то учиться? Не передумал еще? Я вдохнул — и выдохнул. Как мне хотелось сейчас развернуться и уйти, плюнув на эту высокомерную тварь. Или ударить — чтобы стереть с его лица снисходительную насмешечку. Но… В моих мыслях был «другой Габриэль» — тот, который играл на фортепьяно. Его тоска, его буря, его нежность… Мне казалось, что именно в тот момент он был настоящим. Тем самым «рождественским ангелом», что лукаво смотрел прямо на меня с дагерротипа, спрашивая: «Ты пойдешь за мной?». — Нет, не передумал. — Точно? Точно-точно? Но учти — я буду учить тебя не так, как учат в вашим тупом Лагранже. Вам ведь все разжевывают, верно? А потом заставляют это разжеванное зазубривать. Не удивительно, что вы все здесь такие идиоты. Я буду учить по-другому. Если ты сделаешь не правильно — я тебя буду бить. Не объясняя, где ты ошибся. Не показывая как правильно. Заставляя тебя самого находить верный ответ. — Странная система обучения, — процедил я сквозь зубы. — Тем более в Лагранже тоже есть телесные наказания. Удар в плечо впечатал меня в стенку. Я только и мог — тихо ойкнуть. — Это был неправильный ответ, Гарри. Какие же вы все тут тупые… Даже не понимаете разницу между наказанием и уроком. — Зато ты, похоже, сильно умный! — я с трудом сдерживал охватившую меня ярость. И тут же получил удар по второму плечу. — Это тоже не правильный ответ, — Габриэля, похоже, все происходящее забавляло. Незнакомое ранее бешенство поднялось внутри меня, и я ударил. Почти не глядя. Почти не думая о последствиях. Мой кулак врезался ему в поддых. Он опять и не думал уворачиваться. Хотя наверняка мог. Он лишь отступил на шаг после удара, согнувшись, закусил губу… Я и почувствовал ужас — что он сделает сейчас? Заставит меня захлебнуться собственной кровью? Разыграет еще одну сцену перед родителями? Что? Но он вдруг улыбнулся и изумрудные глаза его лукаво блеснули. — А вот это был правильный ответ, Гарри. Как бы мне тебя поощрить? Он подошел ко мне, протянул руку к моему лицу. Я напрягся, ожидая удара. Но он провел пальцами по щеке — нежно, не отрывая от меня взгляда, словно гипнотизировал. А потом, привстав на цыпочки, мягко коснулся губами моих губ. Мое сердце ухнуло вниз, и стало жарко. Мне доводилось получать поцелуи — когда приходили гости, каждая тетушка считала своим долгом дежурно чмокнуть меня в щечку. Так же как у мужчин считалось принятым хлопать меня по плечу. И то и другое вызывало лишь досаду и мысли — скорее бы все это закончилось. Но то, что сделал Габриэль, совсем не напоминало дежурный обмен приветствиями. То, что он сделал, вообще ни на что не было похоже. Поэтому — я просто замер, не понимая, как мне на это реагировать. Только сердце колотилось как бешеное. А Габриэль прижался теплой мягкой щекой к моей щеке и прошептал мне на ухо: — Ты сейчас такой милый, Гарри. И я дам тебе подсказку. Хочешь понять разницу между наказанием и уроком? Наказание — это расплата за содеянное. Урок — препятствие, преодолевая которое, ты познаешь новое и становишься сильнее. Это — ключ. Чтобы учиться всему. С этими словами Габриэль отстранился от меня, сделав шаг назад, и, снова свесив голову по-собачьи, пристально рассматривал меня. — Так что — ты все еще хочешь, чтобы я тебя учил? — Да. Я хочу научиться. Играть как ты. И… драться, как ты! — выпалил я быстро, перебарывая смущение, от которого мои щеки все еще пылали. — О, это становиться еще интереснее. Хорошо. Я научу тебя. Музыке. Драться. И всему остальному. Если я отдаю — отдаю все, полностью. Так что, тебе повезло. Или не повезло, смотря с какой стороны посмотреть, — Габриэль снова мило улыбнулся. — А вот что взамен отдашь мне ты? — Все, что ты хочешь, — ответил я, не отводя от него взгляда. Я понимал: мои слова не были моим выбором сейчас. Все было выбрано уже давно. Да, этот золотоволосый демон действительно из тех, кто может отдать все. Но — он из тех, кто забирает тоже все, без остатка. И торг тут не может быть уместен. Ты просто решаешь: да или нет. Или ты идешь с ним — до конца. Или… Впрочем, мой выбор был уже сделан, и никакого «или» для меня уже не было. — О, прямо-таки «все»? А ты не мелочишься… Тогда… — Габриэль задумался, сжав пальцами нижнюю губу, отчего еще больше стал похож на милого маленького ребенка, размышляющего, съесть ли еще конфетку. — Тогда… Придумал! — он хлопнул в ладоши. Ты будешь моей игрушкой! — Игрушкой? Что это значит? — То, что ты будешь принадлежать только мне. И смогу делать с тобой, что захочу. Устраивает? Я глотнул. И тоже посмотрел ему прямо в глаза. — Да. Но… У меня есть одно условие. Когда-нибудь я смогу… стать сильнее тебя. И когда я тебя превзойду — мы поменяемся местами. И уже ты будешь игрушкой для меня. Габриэль вскинул бровь удивленно. И все. Я стоял, слушая стук своего сердца. Что он скажет на такую мою наглость? Рассмеётся? Или просто опять ударит, потому что это «неверный ответ»? Что он сделает? Он снова сжал пальцами нижнюю губу, задумываясь — а потом кивнул и протянул мне руку. — Я согласен. Это хорошее условие. Может быть интересно. Я сделал шаг вперед — и взялся за его ладонь. — Договор заключен, — сказал Габриэль тихо и серьезно. — Договор заключен, — эхом ответил я. Габриэль улыбнулся. — Вот и отлично. А теперь — следуй за мной! *** Мой отец и господин Ван Хессил смотрели на нас Габриэлем так сурово, что я у меня душа едва не ушла в пятки. Вот в самом деле — что он творит! Врываться вот так в рабочий кабинет, где взрослые обсуждают важные вопросы! Если бы такое сделал я — меня ждала бы порка. Но Габриэль только улыбался. Так лучезарно, что казалось, он светиться изнутри. — Пап, ты помнишь о своем обещании? — заявил он сразу, даже не подумав о приветствии. — Помнишь? Ты говорил, что если я смирюсь с нашим переездом в Лагранж и не буду пытаться сбежать обратно домой, то ты подаришь мне все, что я захочу. Помнишь? Господин Ван Хассел поднялся со своего кресла, стоящего перед камином, внимательно посмотрел на сына сверху вниз. — Я никогда не жаловался на свою память, Габриэль. Итак, как я понимаю, ты принял решение? — Да. Я обещаю. Я постараюсь привыкнуть к этому вонючему гадюшнику. И в их гимназию для идиотиков буду ходить. И перестану думать о возвращении в Хаен. И не вспорю себе живот снова. Обещаю. Но взамен я хочу получить себе новую игрушку. Его. И Габриэль протянул руку, указывая на меня. Лицо господина Ван Хессила не изменилось, он только чуть хмыкнул в усы. А вот мой отец не смог сдержать удивления. Он тоже резко поднялся с кресла, открыл рот для того, чтобы что-то сказать — но тут же закрыл… Потом открыл снова — но опять не смог произнести не слова. — Что ж, — господин Ван Хессил наблюдал за происходящим с интересом. — Я не против. Но что скажет Дерек? Ведь это его сын… Габриэль подошел к моему отцу, встал напротив него, поднял ясные лучистые глаза. — Вы же согласны, господин Дирк? Можно, да? Чтобы Гарри стал моей игрушкой? Мне… мне здесь так одиноко… В этом чужом для меня мире… Я ничего здесь не знаю… Я думаю, Гарри единственный, кто сможет мне помочь! Только он может стать мне поддержкой и опорой… Вы же разрешите мне поиграть с ним? Мой отец шумно выдохнул. Посмотрел на меня, потом — на своего хозяина. И снова уставился на Габриэля, такого маленького, миленького, немного капризного, но при этом очаровательного ребенка. Он нервно поправил галстук, сухо кашлянул, прочищая горло, и только после этого сказал: — Ну… Я не вижу ничего плохого в том что ты и мой сын будете проводить время вместе… — Это значит «да»? — уточнил Габриэль. — Да, это значит «да». — Точно-точно? — Габриэль в привычном жесте склонил голову набок и стал казаться еще младше — и еще милее. — Обещаете? — Точно-точно, — мой отец, наконец-то позволил себе улыбнуться. — Обещаю. — Тогда — я его забираю! — улыбнулся в ответ Габриэль. И тут же изменился в лице. Никакой улыбки — только серьезный взгляд в упор. И когда он заговорил снова, его голос был сухим и властным — с теми же интонациями, как и у его отца. — В таком случае запомните, господин Дирк. С этого момента Гарри принадлежит мне. И только мне. Только я буду решать, что ему делать и как ему жить. Если я захочу, чтоб он жил здесь, со мной — он будет жить здесь со мной. Если он мне надоест — я отправлю его домой. Но как только он понадобиться — днем или ночью, больной или здоровый — он должен придти ко мне. Если я захочу, чтобы он прогулял школу — он прогуляет школу. Если я захочу одеть его в женское платье — я одену его в женское платье. Если я захочу сделать ему татуировку на пол-лица — я сделаю ему татуировку. Если я захочу избить его до полусмерти — я изобью его. Если я захочу сделать из него чучело крокодила — я сделаю из него чучело крокодила. Я не могу разве что убить его, потому что это запрещено нелепыми законами Лагранжа. Но все остальное — я могу с ним делать. И вы не имеете права вмешиваться. И наказывать его имею право только я, не вы. Если я узнаю, что вы распоряжаетесь моей собственностью без моего ведома — я расстроюсь. А с расстройства я могу что-нибудь натворить… А если я что-нибудь натворю, мой отец тоже расстроится… И это все… будет очень печально, да, господин Дирк? На моего отца было жалко смотреть. Он напоминал рыбу, вытащенную из воды. Он перевел взгляд с Габриэля на его отца — словно пытался найти поддержку и способ защитится от этого маленького монстра. Я почувствовал что-то вроде удовлетворения. «Что этот ребенок мог такого сделать, чтобы ты начал вести себя как варвар», — сказал он вчера. Вот, пусть теперь сам смотрит на то, что может сделать «этот ребенок»! Господин Ван Хессил подошел к нему и положил руку на плечо. — Я бы не стал так из-за этого беспокоиться, Дерек. Похоже, мальчики понравились друг другу. Пусть развлекаются. Гарри — разумный юноша, я думаю, он сумеет обуздать непростой нрав моего сына. Да и Габриэль, при всей его экстравагантности, на самом деле добрый малыш. Вряд ли он причинит Гарри вред. Так что — я не думаю, что в этом есть что-то плохое. Тем более — ты уже обещал. Поэтому — вернемся к обсуждению строительства Транспустоземельной магистрали. А дети… Дети могу идти заняться своими делами. — Да, действительно… — мой отец выдавил из себя растерянную улыбку, снова поправляя галстук. — Я думаю, это… это хорошая идея… Пусть… мальчики играют вместе… — Так он — мой? — уточнил Габриль, опять склоняя голову на бок и превращаясь в чудного невинного ангелочка. — Совсем-совсем мой? Мой отец нервно глотнул и сказал, словно через силу: — Да. Габриэль просиял. Он порывисто шагнул вперед, и обнял моего отца, обхватив его руками за талию. — Я так счастлив! Очень-очень! Папочка! Господин Дирк! Спасибо вам за такой подарок! Сегодня у меня самый счастливый день! Как же я рад! Он подбежал ко мне и схватил меня за руку. — Идем, Гарри! Я покажу тебе комнату, где ты будешь жить! Сегодня ты у меня останешься! И завтра тоже! Вот же нам весело будет! Я бросил последний взгляд на растерянное лицо отца, покидая кабинет вслед за Габриэлем. Мне трудно было сказать, что я чувствовал, слишком много всего скопилось в груди. Но одно не давало мне покоя: он даже не спросил моего мнения! Он, мой отец, просто взял и отдал меня Габриэлю. Как раба. Как бездушную вещь! Взял — и отдал. Человек, которого я всегда привык слушаться. Человек, которого я, несмотря на все наши разногласия, привык уважать — просто отдал меня, не поинтересовавшись, что я думаю, что я чувствую… Кто я для него, для моего отца? Мне было горько и больно. И когда мы вышли за дверь, я остановился, не в силах идти дальше, чувствуя слабость в ногах. Я не упал, только потому, что Габриэль продолжал держать меня за руку. Он не тянул за собой, тоже остановившись, просто крепко сжал мои пальцы. — Привыкай, — сказал он тихо. — Привыкай, Гарри — видеть людей такими, какие они есть. Даже тех, кого любишь. Тем более тех кого, любишь. Это больно. Но это — тоже урок. Он встал рядом и провел рукой по моей щеке, вытирая слезы — и только тогда я понял, что плачу. Я быстро вдохнул, словно пытаясь втянуть слезы обратно. А Габриэль улыбнулся — и на этот раз его улыбка не была циничной, надменной или наигранной. Она была мягкая и добрая. И я улыбнулся ему сквозь слезы в ответ. — Пойдем, я покажу тебя, где ты будешь сегодня ночевать, — сказал Габриэль и потянул меня вверх по лестнице. — Пойдем со мной… И я пошел за ним. *** Вечером, когда я уже остался один в моей новой комнате — маленькой «гостевой спальне» по соседству с комнатой Габриэля, и уже собирался лечь спать, в дверь постучали. — Вас желает видеть господин Ван Хессил, — сообщил мне пожилой слуга. Мое сердце екнуло. Что нужно от меня этому человеку? Сегодня он так легко пошел на поводу у собственного сына. Но… Было ли это просто родительским «потаканием детским капризам»? Или за этим крылось нечто большее? Я застегнул обратно пуговицы жилета, которые начал уже расстегивать, и поспешил за слугой. Меня провели в тот же кабинет, в котором днем меня «подарили» Габриэлю. Господин Ван Хессил был там, он сидел в своем кресле возле камина, и держал в руках тяжелый бокал с медового цвета жидкостью. При моем появлении он поставил бокал на круглый столик и кивнул мне на соседнее кресло. — Садись, Гарри. Ты понимаешь, зачем я тебя позвал? — Вы хотите… поговорить о Габриэле? — сказал я. — Да. О нем. И о тебе тоже. И еще — извиниться за его поведение. Думаю, он уже успел доставить тебе неприятностей — и сегодня, и вчера. Иногда мой сын бывает невыносим. И я даже не знаю, как он сумел уговорить тебя на эту авантюру — быть его игрушкой, особенно после того, как подставил тебя перед твоим отцом. Я хлопнул глазами, переваривая услышанное, а потом посмотрел на господина Ван Хессила в упор: — Так вы знали… Знали, что я был не виноват? Что это все устроил Габриэль? — Конечно. Видишь ли, мне известно, что ты никак не мог ударить его без его на то позволения. Я достаточно хорошо знаю возможности своего сына — и немного представляю себе возможности гимназистов Лагранжа. Скажи, с чего начинается ваш учебный день? Чему вас вообще учат? — Начинается — с утреней молитвы и урока закона божьего. Потом — алгебра, классическая механика, теория механизмов, статистика, логика, история, языки, право… — Учебный день в школе, где учился Габриэль, начинался с двухста отжиманий — на кулаках. Столько же — приседаний. Столько же прыжков. И пятикилометровая пробежка в качестве отдыха. Плюс — ежедневные уроки рукопашного боя, боя на мечах и искусство стрельбы из лука. Империя Хаен ведет войны последние пять столетий почти непрерывно. И каждый юноша из благородного семейства должен уметь сражаться — это главный принцип Империи. Так вот — даже в этой школе, среди этих детей, которых учат держать оружие, едва они встают на ноги, Габриэль был одним из лучших. Неужели ты думаешь, что здесь, в Светоче Цивилизации Великом Лагранже, где развитию ума уделяют больше внимания, чем развитию тела, кто-то из сверстников мог бы причинить моему сыну вред? Это невозможно. Поэтому — конечно, я знал, что Габриэль просто устроил представление… — Но вы… Вы ничего не сказали! — от негодования я забыл про осторожность, про то, что разговариваю с самим господином Ван Хессилом, с «хозяином». — Тебе кажется это несправедливым? — Господин Ван Хессел поднялся с кресла и подошел к камину. Встал, заложил руки за спину, и посмотрел на меня. — Ах да, ты же был жестоко наказан отцом — розги, я думаю… Боль. И унижение. И еще сознание собственного бессилия. И еще кипящая обида от того, что ты не заслужил этого… Ты думаешь это была слишком высокая цена? — Высокая цена? Я… Я не понимаю… Господин Ван Хессил покачал головой. — Габриэль испытывал тебя, Гарри. И — не стану скрывать — мне тоже было интересно посмотреть на результат этого испытания. А тебе? Разве тебе самому не хотелось узнать — что ты стоишь? Сломаешься ли ты, прогнувшись под волю отца? Попытаешься сохранить свою гордость? Поддашься выгоде? Кто ты, Гарри? Какой ты на самом деле? На что ты способен? Согласись, такое знание о самом себе стоит порки. Внутри меня все кипело и бурлило. Мне хотелось высказать ему, что все это все равно не честно, не справедливо, что так нельзя, но… Я не мог не согласиться с тем, что в чем-то он прав. Если бы он вмешался и защитил меня, возможно, на мою спину не упали бы розги. Но вскоре всего, поворотная точка на линии моей жизни осталась бы «нереализованным потенциалом». — Но я позвал тебе не для того, чтобы рассуждать о справедливости, Гарри, — продолжил господин Ван Хессил. — Как я сказал — я хочу поговорить о Габриэле. И о тебе. Я правильно понимаю, что ты теперь — действительно игрушка моего сына? — Так мы договорились… — Значит, вы договорились… И теперь ты принадлежишь ему. Он может делать с тобой, что сочтет нужным — и ты должен следовать за ним, куда бы он не пошел. Ты точно согласен на это? — Да… — Что ж, это твой выбор. Я не буду спрашивать о причинах, если ты пошел на такое, значит, причины у тебя были. Хотя могу предупредить: Габриэль никогда не отличался бережным отношением к игрушкам. Больше всего он любил их разбирать, чтобы выяснить, как они устроены. И если не мог собрать обратно — просто выбрасывал, как никчемный мусор. Тебя может ждать непростая судьба. Я облизнул пересохшие губы, но сказал ровно, почти спокойно: — Я понимаю. — Я рад это слышать. Я думаю, ты действительно сможешь стать хороший игрушкой. Позабавишь моего сына, развеешь его печаль, отвлечешь о мыслей о прошлом… Пусть развлекается. И я не буду вмешиваться в ваши дела. И твоему отцу вмешаться не дам — если он вдруг забудет о сегодняшнем обещании. Но… Помни одну вещь, Гарри. Мой сын — твой хозяин. Но хозяин этого дома — все-таки я. Ты будешь выполнять все приказы и капризы Габриэля. Участвовать во всех его проделках. Но. Обо всем, что происходит, ты будешь докладывать мне. Лично. — Вы… Вы думаете, я буду шпионить за Габриэлем?! — от изумления я тоже поднялся с кресла. Господин Ван Хессил поморщился: — Если тебе нравится это слово, можешь использовать его. Но я бы предпочел слово «оберегать». Я люблю своего сына, Гарри. И я хочу, чтобы он вырос достойным наследником Ван Хессилов. Но — нельзя вырастить сильного человека, связывая его по рукам и ногам, заставляя ходить проторенной дорожкой, как делает твой отец. Габриэлю разрешено многое. Очень многое. Но — он не простой мальчик, ты уже и сам это понял. Высокое самомнение, пространный идеализм и полное отсутствие жизненного опыта — опасная смесь. В том числе — и для него самого опасная. Поэтому — я предпочитаю за ним присматривать, вмешиваясь только в самых крайних случаях. Это я называю заботой. И я прошу тебя — помочь мне позаботиться о моем сыне. Только и всего. — А если… Если я откажусь? — То тогда я буду разочарован, Гарри. Это будет означать, что ты глуп. И в таком случае, вряд ли ты долго будешь игрушкой Габриэля. Мой сын не переносит идиотов. Как и я. Я, думаю, ты меня понял. — А… когда мне нужно дать ответ? — Мне не нужен ответ, Гарри. И ты, и я понимаем, каким он будет. Всего хорошего, молодой человек. Спокойной ночи. С этими словами господин Ван Хессил вышел из собственного кабинета. Я, оставшись один, бессильно опустился в кресло, и, сжав кулаки, уставился на языки пламени внутри камина. Словно в них сгорала вся моя прежняя жизнь.