Lonely

Isn't it lovely, all alone Heart made of glass, my mind of stone Tear me to pieces, skin and bone Hello, welcome home... (с) Billie Eilish & Khalid — lovely

— Ты должен, — говорил Кеннет. — Обязан, — вторили другие, в руках держа потрепанную библию с пожелтевшими страницами и потертым, блекло-золотистым крестом. Звенящий звук их голосов отражался в голове Трэвиса, словно натянутая до предела и уже лопнувшая струна. Он встречался глазами с глазами отца, видел в них нотки безумия и тупил взгляд в пол. И делал все, о чем просили. Кеннет никогда не хвалил его — ему было плевать, как бывает плевать абсолютно чужому человеку. Он глазами — стеклянными, прозрачно-серыми — говорил, что никогда не будет доволен своим сыном. Трэвис был беспомощным с ним, беспомощным с его приспешниками и, как бы не старался, со своими одноклассниками в школе. Он боялся сделать что-то не так — что-то, что сможет выдать в нем того слабого беззащитного ребёнка, каким он был всегда. Ребёнка, которой ночью глотает слезы, зализывает синяки и кровоподтеки и закусывает нижнюю губу до крови, чтобы сдержаться. Кеннет заставлял его молиться каждый день и каждый день опускал на колени. Бил, если что-то ему не нравилось, если Трэвис не произносил «Отче наш» слишком четко, если отказывался или не слушался. Синяк под глазом, как напоминание, прикреплённое к холодильнику ранним утром, и на тон не сходил с его бледного усталого лица. Школа оказалась единственным местом, где он был сильнее, где он мог бить и ставить на колени неудачников. Где его боялись, и где страх, прорезанный внутри кровавыми дорожками, на время исчезал. Трэвис чувствовал себя намного лучше, причиняя другим ту же боль, что причинял ему отец каждый день, и жгучий крик, рвущий легкие изнутри, на какое-то время исчезал. Себя он довёл до такого состояния, что все начали сторониться его и избегать, и от одиночества сдавливало сердце. Никто не мог помочь ему, просто взять и выслушать, обнять и сказать, что все будет хорошо, что нужно просто подождать до выпускного и свалить куда-нибудь. Трэвис задыхался в кровати, по ночам, сжимая в руках подушку, и в школьных замызганных туалетах, от понимания, что он все сделал сам — сам разрыл себе эту могилу, сам залез в неё и закрылся крышкой, чуть засыпанной землёй. Сам. А потом в их класс перевёлся новенький — Сал Фишер, как представил его учитель — и Трэвис впервые испытал чувства, совсем не схожие с агрессией или ненавистью. Не сразу, конечно, спустя несколько недель, когда Салли утвердил себя в школе как хороший человек и отличный друг, всегда готовый помочь. Те чувства походили на странную радость, теплоту внутри, приятное покалывание в затылке. Нет, не любовь — любви он не дарил ни отцу, ни ныне покойной матери — эти ощущения витали где-то между дружелюбием и симпатией, и он злился от путаницы у себя в голове, созданной этими чувствами, злился на себя — как можно испытывать симпатию к человеку, лицо которого скрыто за маской? — злился на новенького и на то, что тот несколько раз подходил с желанием познакомиться. «Привет, меня зовут Салли-кромсали». Трэвис помнил, как толкнул его и как автоматически назвал уродом. Помнил, как голубые глаза мигом посерели и погрустнели, и тот толчок, который последовал после, от разгневанного Ларри, он осознал не сразу. — Ты опять за своё, мразь? — Ларри, не надо, только хуже сделаешь. Пойдём. Они ушли, закрепив над Трэвисом клеймо: «лучше не общаться», и больше не обращали на него никакого внимание. Салли продолжал знакомится со всеми желающими, был таким же дружелюбным и приветливым, и скоро в их с Ларри компанию вошли Эшли и Тодд, и они вместе вечно что-то обсуждали, расследовали и искали. Трэвис смотрел на них ежедневно и невольно представлял себя рядом с ними, их другом. Жалко, наверно, и смешно он бы там выглядел. Его удел — быть задирой и мудаком. Что ж, он продолжал играть эту роль. И дома, снова защищаясь окровавленными руками от отца, он постоянно вспоминал Салли. Почему-то именно мысли о его светло-голубых волосах и ярком смехе заставляли боль отходит на второй план. Трэвис задыхался от стыда, но не мог с собой ничего поделать. Ну почему он так частно думает о каком-то парне, а? Почему не о девчонке? С каждым новым днём он выматывался все больше — странные чувства к Салли, отец со своими молитвами, страх и презрение в глазах одноклассников. Нервы у него внутри оголились, стали слишком чувствительными, растрепались, словно старый рюкзак с протертым дном. Держать свою роль в школе становилось все сложнее. К тому моменту, когда в туалете его поймал чертов Салли-кромсали, его организм вымотался настолько, что все эмоции и чувства, вся ненависть, какую он только мог испытывать к другим, абсолютно выгорели, выцвели, словно старая черно-белая фотография, оставили за собой только дикую усталость и выработанную до автоматизма привычку издеваться над другими. — Ты ведь понимаешь, что нам необязательно быть врагами, Трэвис? — спросил тогда Салли своим привычно тихим мягким голосом. Трэвис хотел было что-то ответить, да только почувствовал, что, если сделает это, то точно не сдержится и разрыдается прямо сейчас, перед чужим человеком. А Салли, тем временем, не дождавшись ответа, продолжил говорить: — Я думаю, подо всей этой злостью скрывается хороший человек, который боится быть самим собой, — это был удар ниже пояса — настолько болезненный, что чувствовался отчетливо каждой клеткой мозга. Трэвис скривился, сгорбился весь и все же всхлипнул, не выдерживая, как можно тише. — Если ты когда-нибудь захочешь поговорить или, может, ненадолго оградиться от отца, можешь зависнуть со мной. Он запомнил эти слова. И на следующий день долго мялся у своего шкафчика, мысленно уговаривая себя подойти к Салли и заговорить с ним — глазами внимательно и напряжённо следил как два голубых хвостика мелькают туда-сюда по всему этажу, и сердце у него в груди стукало так громко, что тошнотворно отдавалось в ушах. Салли помогал однокласснице вешать какой-то плакат на стену, когда Трэвис все же решился подойти к нему; Ларри напрягся мгновенно и из расслабленно-пофигистичной позы встал, сжав кулаки, в боевую. Салли тяжело пыхтел, поправляя плакат, чтобы тот висел ровно, и заметил Трэвиса, только когда тот неловко обозначил своё присутствие тихим кашлем. — Привет, — в его голосе и в глазах, видных под протезом, читалось сначала удивление, потом осознание и слабая, чуть напряженная улыбка — Трэвис вдруг понял, что Салли боится, что за вчерашнюю самодеятельность и «глупое» предложение подружиться ему сейчас здорово прилетит. От такой мысли желудок сжало неприятным спазмом и во рту мерзко загорчило. — Че тебе надо, Трэвис? — грубо спросил Ларри, делая резкий шаг вперёд. Его блеск в глазах не предвещал ничего хорошего, и, видимо, это понял не только Трэвис. — Ларри, все нормально. Оставь нас, пожалуйста, — Салли положил руку на предплечье друга и совершенно ненавязчиво, как умел только он, отвёл его в сторону. — Дай нам поговорить. Ларри удивлённо поднял брови, но все же ничего не сказал — только пожал плечами и, злобно сжав зубы, послушно отошёл. — Ты, надеюсь, не мутузить меня собрался? — немного нервно рассмеялся Салли. — А то вид у тебя, больно, жуткий. — Да н-нет... — Трэвису вдруг стало очень холодно в жарком коридоре, прогретом дыханием миллионов учеников. — Я... ну это, хотел сказать тебе «спасибо», вот... Если бы кто-то другой увидел бы меня в таком отвратном виде, он бы в тот же день всей школе растрезвонил... — Я уже говорил, что чувствовать — это нормально, — Трэвис не видел, но, казалось, что под пластиком Салли обиженно закусил губу. — И в этом нет ничего отвратного. Нельзя винить себя в том, что ты живой. — Да, наверное, ты прав... — Слушай, у Ларри перенесли занятия по гитаре на шесть вечера, и мне не с кем играть в приставку. Хочешь... после школы... ну... мы могли бы собраться у меня дома и... — Нет! — слишком резко перебил Трэвис. Ему вдруг стало слишком страшно оставаться с Салли наедине; синяки увидит, допросит, узнает, что не нужно, доложит... — Я-я... эм... у отца служба... Я должен присутствовать. — А... — понимающе-расстроенно протянул Салли. — Ну ничего страшного. Может, как-то в другой раз... — Да... — Трэвис помял шею, не замечая, насколько жалким выглядело это движение. — Ну... я пойду, да... — Трэвис? Это значит «да»? На мое предложение о дружбе? — Салли сказал это таким голосом — с такой надеждой и наивностью — что Трэвису резко и очень сильно захотелось увидеть его без протеза — увидеть все эти эмоции и сосчитать их прямо с его лица. Но ответить на вопрос он так и не смог; рот открыть — смог, вдохнуть воздуха для ответа — смог, а вытолкнуть через узкое горло новый звук — нет. Поэтому это было похоже на согласие только по его меркам — этот неловкий стыдливый полукивок мог трактоваться по-разному, но Салли почему-то понял правильно. — Тогда я буду ждать, когда мы сыграем в приставку! — крикнул он довольным голосом. Трэвис даже удивился от этого, обернулся и увидел только, как Салли, молниеносно оказавшись рядом с Ларри, что-то рассказывал. Он внимательно посмотрел на его худую спину, одетую в привычный безразмерный свитер. Вдохнул глубоко. И, опустив взгляд, улыбнулся.