яблоки

В тарелке на кухне зелёные яблоки. Лидия знает, что теперь это не важно, цвета теряют для неё всякий смысл, но она твёрдо запоминает — они зелёные, до отвратительного кислые, от них сводит скулы до слёз. Лидия слизывает горечь кислоты с пальца и зажмуривается — на мгновение, на одно краткое мгновение она вспоминает, как сильно ненавидела их, просто потому что Стайлз их обожал. В какой-то момент всё доходит до абсурда — они так сильно друг друга раздражают, что находиться в одной комнате подобно смерти, ножом по горлу. Лидия пытается понять, когда именно они ступили на хрупкий лёд и провалились в ледяной поток рутины и ненависти, адресованной вселенной, но направленной всецело на того, кто рядом. Рядом. Он был рядом, так близко, что Лидия всё чаще задыхалась от этой близости — как всё-таки просто любить урывками, короткими пьянящими глотками и как сложно протянуть любовь по миллиметру изо дня в день, похожий один на другой. Ужасная, отвратительная мысль о том, что она теперь свободна и вольна делать всё, что угодно, разрушает психику, оседает скрипучим песком сожаления на губах. Лидия думала, какой будет жизнь после него, но «после» не значило, что его не будет вовсе. Лидия прогоняет один день снова и снова через себя, чтобы понять — почему она не почувствовала дыхание смерти совсем рядом? Или — Лидия никогда не додумывает эту мысль до конца — почувствовала, но ничего не сделала? В тарелке зелёные яблоки, но Лидия не видит ни цветов, ни оттенков. Их уродливый серый мир так устроен — всё блекнет в одно мгновение, в то самое мгновение, когда останавливается сердце — его сердце. Они так загнаны внутри себя, что на похороны не успевает почти никто. Лидия так и не осмеливается посмотреть старшему Стилински в глаза — тот и не настаивает, словно прощает или обвиняет, ей так и не узнать. Из старых друзей — тех, которым звонишь по привычке, а потом перестаёшь, выдерживая паузу длиною в восемь лет, — приезжает только Малия (два часа на поезде из пригорода). Она хмурится, кусает губы и ничего не говорит — Лидия хочет её ударить, потому что за последние двое суток напилась тишины сполна. Лидия возвращается в их квартиру, которая превращается в один монолитный памятник тому, что она потеряла, и переживает дежавю — призраки прошлого стучатся в двери, один за другим пачкают паркет и говорят что-то совершенно бессвязное, потому что в семнадцать все вокруг кажутся вечными, выживающими вопреки всему. Им давно не семнадцать — они разучились умирать. Скотт заявляется первым — небритый, полупьяный, покрытый грязью, потом и сожалениями. Он теряет не любовь, а брата — Лидии сочувствия хватает только на чашку чая и бесстрастное «он не мучался», хотя сама не представляет, что именно произошло. Её там не было, но она по ночам просыпается от визга шин, будто переживает всё изнутри, словно умирает рядом с ним, прижимаясь всем телом — только теперь она вспоминает, как сильно, как безумно она его любила. Дальше, как по классике, паломничество к её порогу происходит мелькающим спектром, из которого она помнит урывками — порывистые объятия с запахом мокрой псины, подсунутые в руку сигареты, которые так и приживаются, терпкие и колючие, как их хозяин. Ещё слова — много слов. И молчание с привкусом соли — невыносимое, чужое, холодное. — Я не буду пить, — говорит Лидия, отодвигая бутылку. — Не хочу. Она ничего не хочет, но никто не спрашивает. Она не испытывает ровным счётом никаких эмоций, когда видит их — каждого и по отдельности. Даже досадно — когда-то она любила их, всех по-разному. Всех, кроме Айзека. Айзека Лидия почти не помнит — кажется, и не хочет помнить. Рядом с ним не стыдно за бесстрастность и бессердечность, рядом с ним никак, поэтому она открывает перед ним дверь во второй раз — остальные такого не удостаиваются. — Понял, — кивает он и снова молчит. Он превращается в часть интерьера, угрюмое напоминание о потере, реликт, призрак прошлого Рождества — того, которое тоже принесло ужасную потерю. — Ты привыкнешь, к серому, — добавляет он так же ровно и спокойно, как прежде. — Со временем начинаешь видеть оттенки. — Кто это был? — спрашивает Лидия — в ней ещё остались инстинкты, нажитые рефлексы отвечать и спрашивать, потому что так правильно. — Эллисон. Впервые за долгое время что-то поднимается в груди, по ощущениям близкое к тошноте, но тут же утихает — ничего не осталось, чтобы плакать или блевать. — Это было так давно. — Да, давно. Лидия и не задумывалась, что между ними было всерьёз — все жизни пронеслись мимо неё вспышкой, невозможно разглядеть, обдумать. Лидия привыкает считать всё пережитое миражом — не так жжётся, да и помнить можно только самое хорошее. — Как думаешь, они зелёные? — спрашивает Лидия, толкая пластиковую тарелку со стола — та катится, яблоки — следом. Лидия хочет уловить хоть какой-то оттенок, зеленоватый отблеск на глянцевой поверхности, но не видит ничего. Айзек без удивления наблюдает за этим, поднимает одно и кусает — так просто нарушает целостность иллюзии, что Лидия холодеет от бессилия и гнева. — Да, определённо, — кивает он, жмурясь и выплёвывая кислятину в мусорное ведро. Лидия хочет смеяться и плакать. Айзек закашливается от кислоты — Лидия берёт яблоко и проводит пальцем. Кислое, как она помнит. — Станет лучше? Однажды? — Нет, но будет не так… темно. Лидия принимает ответ. Цвета теряют для неё какой-либо смысл. Прошлое — лишь иллюзия, поэтому она может помнить только хорошее. Любовь. Нежность. Надежду. Стайлза. И яблоки.