* * *
Крупные снежные хлопья всё сыпались и сыпались, словно стремясь похоронить под собой всё вокруг, замести дороги к замку, обратить всё в вечное царство, где нет места жизни, только лишь безмолвной красоте. Но вопреки желаниям природы, жизнь здесь кипела, решались судьбы людей, целых стран. Под ласковым светом множества свечей в кабинете даже бело-серый пейзаж за окном обретал иные, чуть более тёплые краски. Или то была всего лишь иллюзия, что пыталась внушить себе Лихтенштейн, дабы сосредоточиться на работе. Революция потерпела поражение. Уже в следующем месяце парламент Германского союза возобновляет свою работу. Всё будет, как прежде. Почти. В Союзе больше не будет Гогенцоллерн. В самом Союзе понимают, что рано или поздно из них попытаются вновь сконструировать Германию. Да, они победили. Но в душе Эрики осталась зиять пустота, сравнимая заснеженной пустыне, снег которой никогда не растает. Её подругу не воскресить, а эхо объединения витает в воздухе даже здесь, в доме Австрии. И, как назло, пришла новость от Пруссии, который стал новым хозяином земель погибшей Гогенцоллерн. Ощущение, что всё было зря, давило на сердце и отравляло разум, мешая работать. Перо выпало из рук, оставив на пустом листе большую кляксу. Но та словно не заметила этого, как и не слышала ворчание Родериха. Её немой вопрос “Почему?” неожиданно обрёл ответ, суровый, обречённый, как снежная буря на открытой местности. “Знаешь”, — в голове тут же вспыхнули слова, сказанные Юли в её обычной полушутливой манере в день злополучной битвы, — “по-моему, Бог просто устал от нас”. Её замершее в улыбке лицо в свете ярких лучей заходящего солнца навсегда отпечаталось в памяти Эрики, оставляя в душе зияющую дыру одиночества.Часть 1
24 января 2020 г. в 16:56
“Мы были рождены под ласковым дыханием смерти, что долго отказывается брать нас к себе; но стоит ей захотеть сделать это, так мы оказываемся совершенно не готовы к её перемене настроения...”
Лихтенштейн недовольно посмотрела на столь пафосные строчки, но исправлять не стала. В этот страшный день, что плавно перетёк в ночь, ей простительно писать нечто подобное. А чернил с собой осталось совсем немного, их необходимо расходовать с умом. Обмакнув перо в склянку, предназначенную специально для походов, она продолжила выводить ровные буквы, складывая их в слова и строки, которые проявлялись на бумаге, будто написанные по линейке. Дописав ещё одно предложение, она распустила свои длинные светлые волосы, что были весь день собраны в пучок на затылке, от которого побаливала голова. До её палатки доносился запах костра, на котором её солдаты жарили что-то к запоздалому ужину. А также смех, праздные разговоры, недовольство по поводу неаккуратно перевязанной раны. За пределами палатки, где жизнь будто остановилась ещё несколько часов назад, царила жизнь.
Её люди выжили в резне под Оосом, её люди, одни из лучших снайперов во всём Германском союзе, спасали своих союзников, прикрывая их отступление от нагнавшей их армии революционеров. Свист пуль был родным звуком для Эрики, но в этот день он вызывал совершенно иные эмоции. То была ярость в сторону революционеров, посягнувших на установленные порядки Союза, что стремились уничтожить малые государства, как она, уничтожить её саму, дабы на карте истерзанной Европы возникла единая Германия, частью которой Эрика себя совершенно не ощущала.
Революция охватила и её земли, но её солдаты не стреляли в протестующих. Она и князь пошли им навстречу, ускорив отмену крепостного права и даровав им конституцию. Но Лихтенштейн как сейчас помнила, как её тело на мгновение словно парализовало, а голова начала трещать по швам - страшный вестник нестабильности на её территориях. Только чудом обошлось без кровопролития, без свержения власти.
“Значит ли это, что смерть и есть наш Бог? Не слишком ли богохульно звучат эти слова? Можно ли вообще о таком говорить? Но я хочу посвятить Вас в то, что произошло. Я буду писать искренне, эмоционально, надеюсь, Вы простите мне эту слабость. Но я не могу сдержать своего гнева, ведь эта Германия, порождение грязной революции, убила одну из нас. Но людям на это, кажется, плевать. Они предают нас, отправляют на смерть во имя мимолётных идей. Из-за их заносчивости, из-за их пагубных страстей мы потеряли госпожу Гогенцоллерн. Она умерла на моих руках”.
Едва отгремела революция в скромном княжестве, как её саму и её людей отправили вместе с оставшейся общесоюзной армией бороться с повстанцами в Бадене. Среди них была и сама Гогенцоллерн, у которой была общая армия с Лихтенштейн. Революцию необходимо было остановить. Но сама мысль о том, что ради этого пришлось пожертвовать кем-то из них, сводила с ума. Руки предательски затряслись, несколько букв оказались неровными. Она никогда не была Германией, её борьба за жизнь лежала далеко от Эльбы и Одера, сокрытая в самом сердце грозных и величественных Альп. Те, кто жил и до сих пор живёт в этих горах, никогда в её восприятии не были Германией. Германия — это всё, что лежит к северу от Констанцкого озера, могучий и своенравный Рейн отделяет Германию от остальных земель, что на левом берегу. Она явственно ощущала, что лучше умрёт, чем станет частью этого противоестественного государства. Лихтенштейн никогда не стать Германией.
Но даже если и так, в Германском союзе у неё были товарищи, которые заслуживают жить. Её дорогая подруга должна была жить дальше, вместе с ней сражаться против общего врага, вместе с ней отстаивать их права в странном подобии парламента Союза. Но одна роковая случайность решила всё за них.
“Будучи страной, увидеть, как умирает другая страна, словно человек - мало что может сравниться с этим горем. Как обманчиво наше бессмертие!.. Госпожа Гогенцоллерн до последнего держалась на ногах, пытаясь добраться до лагеря, но ранение было слишком серьёзным. Ей попали в грудь. Ей было больно, но она терпела, стиснув зубы. И именно в этот момент время, что казалось нам вечным, ускорилось, высасывая из неё жизнь каплю за каплей. Но даже так... Госпожа Гогенцоллерн улыбалась до последнего, хотя и смирилась со своим положением. Вы знаете, она никогда так не улыбалась... Так тепло, так обречённо... Верно, я не могла в полной мере почувствовать её боль, её страх, она до самого конца пыталась уберечь меня от этого”.
Пуля не прошла навылет, так навсегда и осталась в теле Юли. Отступив на достаточное расстояние и отделившись от основной группы, они укрылись на небольшой полянке, скрытой высокими соснами и пышными кустами. Опавшие иголки спутались в волосах Гогенцоллерн, её форма почти потеряла свой цвет в пыли и крови. Но та лишь продолжала отшучиваться, хотя и понимала, что её минуты сочтены. Пальцы, что обычно теребили щёки Эрики, стремительно холодели, хотя она и сжимала их крепко в своих руках. А там и вовсе прижала её к себе и поцеловала в лоб, заботливо гладя по спине. Её тихое дыхание словно застряло в её ушах. А её болтовня, как она вспоминала давние и не очень забавные случаи, отзывалась эхом в её голове. Заходившее солнце, пробиваясь сквозь сосны, отбрасывало свет на её уже безжизненное лицо, создавая иллюзию, что она жива и всего лишь спит. Мысли снова и снова возвращались к её бледному лицу с яркой полосой от шрама на правой щеке, её двухцветным переливчатым глазам, что смотрели на неё так нежно, как в ночь перед сражением. Грудь будто сцепило железным обручем от болезненных воспоминаний, обращая в прах её последние силы, что сдерживали разрушительные эмоции.
Сердце разрывало от одной-единственной мысли, вонзившейся, словно нож между лопаток. “Выстрели я раньше, то госпожа Цоллерн была бы жива...” — снова пробормотала себе под нос Эрика. Несколько капель упали на ещё не исписанную часть листа, чернила не размазались по нему, превращая крик души в невнятное месиво. Отодвинув от себя письмо, она облокотилась на спинку стула, одолженную у одного из главных офицеров, и дала волю слезам. Они градом катились по щекам, падая на мундир и попадая в рот, из которого доносились всхлипы и мольбы о прощении. Даже когда Лихтенштейн обхватила себя руками, дрожь не унималась, в груди всё горело, пронзая всё тело тупой болью.
Приступ истерики закончился столь же внезапно, как и начался. Вытерев мокрые от слёз щёки рукавами мундира и тряхнув головой, отбрасывая светлые пряди с лица, Лихтенштейн вернулась к письму, лишь чудом не задетое её эмоциональным срывом. Строки с трудом выводились именно такими, какими положено быть у настоящей леди, но, стиснув зубы, она продолжала писать конец письма. Оно вышло куда более лаконичным, чем ей казалось вначале, когда она только взяла перо, чтобы всё описать своему наставнику. Но полностью беспристрастным текст не получился, да и таковым не задумывался, зато в нём без труда читались отчаяние и гнев его автора. Ей многое хотелось сказать, нет, прокричать, завопить от боли.
“Эта война скоро закончится. Господин Австрия, позвольте мне вернуться позже Вашего указания. Позвольте мне сполна отомстить за госпожу Гогенцоллерн. Прошу Вас, умоляю! Я не могу простить проклятой революции, что она забрала у меня то, что мне дорого, что ввергла нас в безбожный хаос... С этой чумой надо покончить раз и навсегда”.