Решение

Он все-таки не удержался, заявился в Башню Кои, пусть его и не ждали. Ждали Цзян Чэна в Юньмэне — в медленно восстающей из пепла резиденции, в заваленном бамбуковыми и бумажными свитками кабинете, на тренировочном поле, где ветераны мешались с зелеными новобранцами. Хотя для ордена все они были новобранцами. Сейчас нужно быть с ними, собирать из мелких разнородных камней твердыню и крепость. Цзян Чэн шел по засаженному пионами саду и хмурился от собственной слабости. — Глава Цзян. Слуга склонился в поклоне, и Цзян Чэн кивнул. Никто не предлагал проводить его или доложить о нежданном визите Цзинь Гуаньшаню. Все и так знали, зачем он здесь. Изящный павильон с тонкой золотой вязью иероглифов на красной доске «Снова цветет» — слишком прямолинейно, на вкус Цзян Чэна, но Цзини не склонны к намекам, когда говорит роскошь, — тонул в море пионов, а за ним, чуть дальше виднелся лотосовый пруд. Две служанки в желтом, замершие на ступенях, одновременно поклонились, и та, что старше, шагнула вперед, словно пытаясь преградить вход. Цзян Чэн даже не замедлил шага. И не захотел услышать всполошенного «Глава!» за спиной. В павильоне было тихо, только за ширмами кто-то возился. Цзян Чэн остановился, прислушиваясь: кто-то недовольно вздохнул, зашуршали одежды. Заливисто, совершенно счастливо засмеялся ребенок — сердце Цзян Чэна привычно сжалось. Видеть сына сестры было и радостью, и болью. — Лошадка! — восторженно крикнул А-Лин, кто-то снова громко охнул и приглушенно, без злости, выругался. На этот раз Цзян Чэн узнал голос. — Молодой господин Цзинь, — позвал он, обойдя ширму. И, к счастью, теперь у него хватало выдержки, чтобы вежливо не заметить неподобающего положения молодого господина: стоящий на четвереньках наследник Ланьлин Цзин смотрел на него снизу вверх. Золотое одеяние красивыми складками лежало на полу. — Приветствую вас. И рад видеть в добром здравии. — Приветствую главу Цзян, — с неменьшей вежливостью, никак не соответствующей позе, поздоровался Цзинь Цзысюань, даже не пытаясь подняться. Только дернулся — и А-Лин, оседлавший его спину, протестующе вскрикнул и крепче обхватил его за шею. — Дядя, — сказал он Цзян Чэну и широко улыбнулся ртом, в котором не хватало еще очень многих зубов. — Лошадка! Говорил он еще совсем плохо, но Цзян Чэн не мог не улыбнуться в ответ. — Вынужден просить прощения за… неприглядную вольность. — Цзинь Цзысюань тоже умел держать лицо. Точно с таким же он сидел на почетных местах благородных собраний и советов. — Это я должен просить прощения за несвоевременный визит. — Почему-то именно вежливость казалась неуместной в этом павильоне. Не понукающий отца, будто резвого жеребца, А-Лин, не осторожно ступающий не четвереньках наследник великого ордена, не глупо мнущийся у ширмы глава другого… — Хочу дядю! — заявил А-Лин и Цзинь Цзысюань с готовностью остановился. — Дядя! Цзян Чэн подхватил А-Лина за протянутые руки, снимая с отцовской спины, и освобожденный от нетяжкой ноши Цзинь Цзысюань распрямился, чуть поморщившись. Вставал он медленно — видно было, что бережется. Удар лютого мертвеца едва не пробил ему грудь, только случайность уберегла от разрыва главных меридиан, но такие раны затягиваются долго. Легче пережить потерю руки. И на похоронах жены его не было. Он даже не знал, что она погибла. А они не знали, очнется ли он от мертвого, темного сна. — Дядя, кататься, — А-Лин прижался к плечу, мазнув по щеке мягкими волосами. От него пахло детской молочной сладостью — и Цзян Чэн едва удержался, чтобы не уткнуться носом в тонкую шею. Этот ребенок был ему слишком дорог. Цзинь Цзысюань смотрел на него так, будто все понимал. — Теперь ваша очередь, глава Цзян, — сказал он, криво улыбнувшись. — А-Лин признался, что это вы его научили кататься на лошадке. — Вы мстительны. — Цзян Чэн не стал протестовать. В конце концов, это будет честно — он уже видел Цзинь Цзысюаня «под седлом». — А я начинаю жалеть, что он так рано научился говорить. Прорвавшаяся сквозь бледную вежливость насмешка — беззлобная, они почти подружились, когда Цзян Яньли была с ним счастлива, — сделала все чуть легче. И взгляды, и мысли. Цзян Чэн еще не видел Цзинь Цзысюаня после ранения, только слышал, что он вернулся к жизни. А сестра умерла. — Я обещаю, что никому не расскажу, — пообещал Цзинь Цзысюань, глядя, как подпрыгивающий на месте сын ждет, пока дядя опуститься на натертый до блеска пол. — Но сохраню воспоминание об этом в глубине сердца. — Взаимно. — Цзян Чэн охнул, когда карабкавшийся ему на спину А-Лин от души ударил его ногой по бедру. — Как хорошо, что у него нет шпор. — Я помогу. Цзинь Цзысюань придерживал сына, пока Цзян Чэн осторожно переступал руками и ногами под заливистый смех. Так глупо он себя давно не чувствовал, но это того стоило. В первый раз ему пришлось стать «лошадкой», когда от плача — он рыдал с полудня почти до сумерек — Цзинь Лин стал задыхаться. Цзян Чэн почти отобрал ребенка у нянек — просто от ужаса, который слепой волной накрывал его от вида красного, перекошенного личика. Наверное, госпожа Цзинь могла бы с этим справиться, но она была у постели сына — Цзинь Цзысюаню снова стало хуже. Он долго метался между жизнью и смертью, и к смерти был гораздо ближе. Всю оставшуюся осень и зиму. И половину весны. Он все пропустил, и Цзян Чэн не знал, считать ли это везением. — Ёд! Ёд! — «Вперед», — зачем-то «перевел» Цзинь Цзысюаню, словно Цзян Чэн мог не понять. Он был с племянником все то время, пока Цзинь Цзысюань умирал, — столько, сколько мог. — Я скор, как ветер, — отозвался Цзян Чэн и подбросил плечи вверх, вызвав новый приступ восторженного хохота. Цзинь Цзысюань тоже засмеялся — очень тихо. Глупо ревновать к нему А-Лина только потому, что он имеет на него все права. Останься А-Лин безотцовщиной, было бы куда хуже — для всех них. — Видел бы кто-нибудь нас сейчас, — сказал Цзинь Цзысюань, и сразу было не понять, о чем он. О детских играх не по статусу или о жалкой участи потерявших все. Почти все, тут же поправил себя Цзян Чэн. И с этим «почти» еще придется иметь дело им обоим. — Надеюсь, вы запретили прислуге входить. — Запретил, — согласился Цзинь Цзысюань. — Но вы вошли. Крыть было нечем, и Цзян Чэн только фыркнул — в памяти вдруг всплыли их перепалки в Облачных Глубинах. А потом — взаимное молчание, когда они не замечали друг друга, стоя в паре шагов. Война все изменила, подумал Цзян Чэн. Или нет. Все изменила любовь сестры. — А-Лин, может, хватит? — спросил Цзинь Цзысюань и поднял сына на руки, не смотря на протесты — не слишком бурные, кажется, он устал. — Давай просто поговорим с твоим дядей. Цзян Чэн встал — одним движением, надеясь, что не выглядит совсем уж глупо, — и кивнул. Поговорить им нужно, от сестры им обоим досталось наследство, с которым просто так не решишь, что делать. На горе Луаньцзан всегда пасмурно, в самый раз для летней войны. — На ручки! — потребовал А-Лин и потянулся к Цзян Чэну. В груди тут же вспыхнуло яркое, сладкое и совершенно глупое чувство. Глупое, потому что такое уместно после победы, а сейчас он не победил — и никогда не сможет. И хорошо. А-Лин удобно устроился, положив голову ему на плечо, и корчил рожицы отцу — Цзинь Цзысюань сначала притворно хмурился, а потом показал ему язык. Цзян Чэн едва не закатил глаза, но улыбки скрыть не смог. — Хотите что-то сказать, глава Цзян? — подначивая, спросил Цзинь Цзысюань, пряча под неловким вызовом смущение. На бледных щеках выступил румянец, хорошо заметный в заливающем павильон солнечном свете. Хотя чего смущаться — они оба успели показать себя со стороны, совершенно неприличествующей благородным господам. Теперь они заложники друг друга, и невысказанное соглашение о молчании скреплено звонким смехом А-Лина. — Не смею, — отозвался Цзян Чэн, пока А-Лин, серьезно насупившись, тянулся к его заколке — ему нравилось все острое и блестящее. — Вы всегда сможете мне ответить. Цзинь Цзысюань усмехнулся и отошел, обходя разбросанные по шелковому ковру и светлым половицам игрушки. Их было много — погремушки, вырезанные из нефрита и дерева фигурки, ярко раскрашенные, почти как живые, звери. Он нагнулся и поднял деревянный меч — точную копию Суйхуа, но размера столь малого, что он подходил для А-Лина. — А-Лин, на лучше это… Цзян Чэн скривился, чувствуя себя так, будто у него вырвали целый клок волос, — детская рука могла сделать очень больно — и отцепил с пояса колокольчик. Оказавшись в неловких пальцах, тот тонко звякнул, и звенел все время, пока А-Лин увлеченно его вертел. — Никогда не слышал, как звенят колокольчики Юньмэн Цзян, — сказал Цзинь Цзысюань, подходя ближе. — У А-Ли… Он запнулся, и Цзян Чэн будто наяву увидел, как тень накрывает его лицо. Наверное, у него были такие же мертвые глаза, потому что Цзинь Цзысюань, подняв на него взгляд, больше его не отводил. — Нас учили этому едва ли не прежде, чем говорить. — Слова вырывались из горла будто через силу. — Контролировать. Интересно, что стало с ее колокольчиком? Цзян Чэн хотел было спросить, но Цзинь Цзысюань словно угадал его мысли. — Мне сказали, что ее похоронили вместе с ним. А-Лин, сосредоточенно хмурясь, перебирал в пальцах тяжелое серебро, не зная, что они говорят о его матери — которой он никогда не увидит. Не запомнит, не узнает, какие у нее теплые руки и доброе сердце. Цзинь Цзысюань отвернулся, будто что-то рассматривал за золотистыми шелковыми занавесями. Цзян Чэн отвернуться не мог, только зажмуриться на мгновение, сдерживая слезы. — Я был там… Но не помню. — Ровного тона не получилось, голос словно треснул и сломался. Все было как в тумане: Цзян Чэн помнил белые одежды, тяжелый запах благовоний, изящный постамент — даже гроб в Башне Кои был роскошен! Он не мог плакать, не видел лиц — белые тени шептали слова сочувствия и склонялись в поклонах. На следующее утро стало хуже — туманный морок ушел, оставив его с отчаянием и ненавистью, за которыми мир виделся другим. Как после смерти родителей и сожжения Пристани. В этом новом мире у Цзян Чэна не стало сестры и брата, зато прибавился новый, смертельный враг. Гора Луаньцзан звала к себе войну. — Почему… — Цзинь Цзысюань сглотнул, прогоняя предательскую хриплоту, а потом замолчал. — Почему она так поступила? Цзян Яньли, госпожа Цзян, почти вдова, всегда сестра — что должен был думать Цзинь Цзысюань, зная, как она погибла? Что она была в Безночном городе, когда он умирал на их общем ложе? — Она любила Вэй Усяня. — Странно, что это имя до сих пор легко падает с губ. Кажется, оно должно было бы сковать их железом и льдом. — Не так, как тебя. Не больше. Или?.. — Он наш брат. Был. Цзинь Цзысюань кивнул, словно понял. А-Лин зевнул. Колокольчик действительно успокаивал. Цзян Чэн не любил лезть в чужие дела и терпеть не мог разговоры о чувствах. Но мысль о том, что Цзинь Цзысюань может усомниться… Все усомнились, предположения и откровенные сплетни стелились по золотым ступеням Башни Кои, и он не мог их не слышать. Цзян Чэн погладил по спине А-Лина, словно пытаясь хотя бы от него отвести злые слова. Несправдливые. — Ты угомонил А-Лина лучше его нянек, — сказал Цзинь Цзысюань, улыбаясь. Улыбаться ему было трудно. Они оба, не сговариваясь, отбросили формальную вежливость, и Цзян Чэну по непонятной ему самому причине стало легче — не намного, но достаточно, чтобы улыбнуться в ответ. — Это колокольчик. Я могу подарить ему такой? На самом деле, Цзян Чэн уже велел отлить колокольчик для племянника и сам нанес нужный узор: лотосы и сплетенные с ними знаки заклятий. — Я буду благодарен, если ты о нем позаботишься. Цзинь Цзысюань ответил не так, как ожидал Цзян Чэн — не просто «да» или «нет». Слишком много всего было в его ответе. — О нем должен заботиться отец, — сухо сказал он и невольно прижал А-Лина ближе. Тот недовольно заворочался, вырываясь из его хватки. — Тогда позаботимся о нем вместе. — Цзинь Цзысюань протянул руку и погладил А-Лина по голове — тот так и потянулся к отцовской ладони. А потом снова зевнул. — Обязательно подари ему колокольчик, — серьезно сказал Цзинь Цзысюань. — Или оставайся у нас нянькой. Я давно не видел его таким спокойным. — Я — нянька целого ордена, он у меня новорожденный. — Цзян Чэн понял, что шутка вышла горькой, только когда слова слетели с губ. В груди резануло болью. — Но ты можешь отправлять его ко мне летом, когда цветут лотосы. Я научу его плавать и отучу задирать нос. — Эй, — возмутился Цзинь Цзысюань. — Зато с тобой он станет постоянно закатывать глаза. — Не закатываю я глаза! — Закатываешь! А-Лин удивленно посмотрел на них и вдруг засмеялся — принял их перепалку за игру. А потом стал тереть кулачком — у Цзян Чэна так и замирало сердце от того, какие они крохотные, неужели когда-нибудь они смогут держать меч и наносить удары? — глаза. — Давай его сюда. — Цзинь Цзысюань кивнул на невысокое сиденье, обитое золотистым шелком и с резными пионами на ручках. Взрослый бы на таком смог только сидеть, зато А-Лин мог вытянуться во весь свой рост. — Ты же хочешь спать, сын? — Нет, — уверенно сказал А-Лин, зевая и сильнее прижимаясь к плечу Цзян Чэна. — Нет! — Тогда просто полежи тут, хорошо? — Цзян Чэн осторожно опустил А-Лина на сиденье, и тот неожиданно легко его отпустил. Цзинь Цзысюань стал рядом с Цзян Чэном — плечо к плечу — и они вместе смотрели на зевающего, но упрямо сопротивляющегося сну ребенка. Упрямством ему было в кого пойти — и как бы его не оказалось чересчур. У А-Лина не будет мудрой, терпеливой матери. Красная точка на маленьком лбу вдруг показалась Цзян Чэну каплей крови и он вздрогнул — едва заметно, но это не скрылось от взгляда Цзинь Цзысюаня. Тревожная складка пересекла его лоб — с той же кровавой точкой. Сестра не рисовала себе такую. И это ничего не значит, отстраненно, будто не о себе, подумал Цзян Чэн и отвел взгляд. Это не кровь. Всего лишь дурные мысли от усталости, тоски и горя. От того, что, кроме дурных мыслей у него ничего не осталось. И решение, которое он примет, будет дурным и горьким — что бы он ни решил. В виски снова впилась боль. Цзян Чэн отошел, пока Цзинь Цзысюань говорил сыну что-то успокаивающее, а тот протестующе — и очень сонно — хныкал. Стоило бы позвать нянек, но ни один из них не стал — оба понимали, что еще не договорили. Золотые панели, вышитые белым шелком пионы, свитки с мудрыми изречениями на стенах — убежище на горе Луаньцзан было противоположностью этого места и связано с ним крепко, как ни одно другое место в целом мире. Они трое — и Вэй Усянь. Цзян Чэн зло цокнул, раздраженный не то именем уже не брата, не то попавшей под ногу игрушкой — золотой человечек впился в подошву, будто пытаясь пронзить его ногу мечом длиной с иголку. Игрушки — мечники, лучники, всадники — были небрежно рассыпаны по ковру, словно кто-то просто швырнул их на пол от скуки или злости. Они терялись на фоне ярких узоров, вытканных мастерами с далекого запада, из городов по ту сторону пустыни и гор, в которых Цзян Чэн никогда не был и вряд ли будет. Вэй Усянь в детстве собирался — путешествия его манили, да и об ордене думать не надо было. Когда-то маленький Цзян Чэн искренне боялся, что тот так и уйдет, бродить и искать невиданное, оставив его одного. Потом перестал бояться. Потом Вэй Усянь ушел. Цзян Чэн наклонился, поднимая с пола фигурку в широком одеянии заклинателя с тонким мечом в нефритовой руке — он напоминал флейту, которую только что оторвали от губ. — Моя игрушечная армия. — Голос Цзинь Цзысюаня заставил его резко повернуть голову. Словно в бою. — Приказал достать, но А-Лин еще слишком мал… Цзинь Цзысюань махнул рукой за высокую ширму, украшенную речными видами: прекрасные девы катались на лодках посреди волн, цапель и склонившихся к воде ив. Девы скрывали воистину грозное воинство, Цзян Чэн сначала даже не поверил глазам — десятки фигурок, рассыпанных и аккуратно сложенных, лежали на деревянном помосте с вырезанными горами, лесами и руслами рек. — Ты с этим играл? — он, кажется, удивил Цзинь Цзысюаня своим удивлением. — А у тебя такой не было? Золотого наследника ордена Ланьлин Цзинь баловали — куда там мальчишкам Пристани Лотоса. Даже если ты наследник. — У меня был Вэй Усянь, — сказал Цзян Чэн неожиданно зло. Не потому, что предпочел бы бывшему почти брату золотых болванчиков или его уязвляла роскошь, к которой привык Цзинь Цзысюань. Он бы променял ее всю на пару дней из прошлого — на жаркий день, лодку среди лотосов, Вэй Усяня, неприлично и весело флиртующего с девушками на берегу, старика-сторожа, гонявшего их не хуже, чем мать на тренировке… Ненависть перехватила горло, и Цзян Чэн невольно схватился за воротник, но тут же убрал руку. — Вэй Усянь сейчас на горе, вот как здесь, — он подошел к помосту и поставил человечка с «флейтой» на самый верх деревянной горы. — И с этим придется что-то решать. Сейчас, когда ты пришел в себя… Цзян Чэн запнулся, не договорив, и сжал кулаки. После смерти сестры он хотел штурмовать Луаньцзан немедля; зависший между жизнью и смертью Цзинь Цзысюань мешал — без него и Ланьлин Цзинь они не могли начать войну, а ему хотелось, невыносимо хотелось оказаться в той самой пещере с мертвецом, вцепиться Вэй Усяню в горло, разрывая кожу, ударить его о каменную стену, и бить, бить, бить… В какой момент ранение Цзинь Цзысюаня превратилось из нестерпимой помехи в отсрочку чего-то страшного, что не хотелось и представлять, Цзян Чэн так и не понял. Он чувствовал вину перед Цзян Яньли, тяжелый стыд за свою слабость и холодную решимость довести все до конца. Надо просто переступить через все это. — Мои отряды готовы выступить в любой момент. Цзинь Цзысюань поднял с пола три фигурки и поставил их перед «горой». Золотой заклинатель с мечом, нефритовый всадник и бронзовый лучник. — Сколько у тебя людей? — спросил он бесцветным голосом, обходя помост. Откуда-то появились еще золотые фигурки, Цзинь Цзысюань методично расставлял их по деревянному полю. Движения были привычными, наверное, он много играл с ними в детстве. Маленький разряженный павлин, над которым так весело было смеяться с Вэй Усянем. Теперь павлин был худым и бледным, его надменность больше не казалась вызовом, и было совсем невесело — планировать с ним смерть Вэй Усяня. Лучше бы они убили его сразу, Цзян Чэн устал жить с этой болью. — Три тысячи. Столько же от Не Минцзюэ. Глава Лань… не откажет. И все — ради одного-единственного человека. — Мой отец пытался уладить все по-другому, верно? — Цзинь Цзысюань все еще окружал золотыми и бронзовыми фигурками гору. Цзян Чэн поднял с пола двух всадников и поставил у пологого склона — там атаковать лучше всего. — Он пытался. — Цзинь Гуаньшань хотел ту самую печать, что стоила жизни нескольким сотням заклинателей в Безночном городе. И Цзян Яньли тоже. — Но ни один орден не поддержал его. Все хотели мести. Все забыли, кто начал войну первым. Было бы Цзян Чэну легче, если бы умер Вэй Усянь, а не сестра? — Его ненавидят, верно? — Цзян Чэн сначала даже не понял, о ком он — о своем отце или Вэй Усяне. — Ненавидят и боятся. Цзинь Цзысюань поморщился, будто от ровного, почти равнодушного тона Цзян Чэна ему было неприятно. — Если ударить сразу по кругу, у него не будет шансов. — Наши потери будут велики. Сложно убить хозяина мертвецов на горе трупов. Цзян Чэн сглотнул, чувствуя, как к горлу подступает тошнота — трупы, трупы, снова трупы. — Но ты не видишь другого пути? Цзинь Цзысюань задавал вопросы, и что-то в этом было неправильное. Хотя, подумал Цзян Чэн, разные люди чувствуют ненависть по-разному. Он хорошо разбирался в ненависти и ее оттенках. — Если его выманить… — Виски сжало болью. Сколько раз это обсуждалось — на советах, на встречах, на всех этих бесконечных переговорах, после которых он не мог спать. — Вэй Ин не дурак, — сказал Цзинь Цзысюань и вдруг совсем другим тоном добавил: — Зачем всадники при штурме горы? Цзян Чэн пожал плечами, лаская нефрит пальцем. Ему просто нравился камень, согревающийся от его ладони. Они же не играют тут в игрушки?.. И хорошо, что Цзинь Цзысюань не поддержал эту мысль. Кому выманивать, как не брату, и Цзян Чэн каждый раз отвечал отказом на предложения военачальников и советников. Их было много, тех, которые хотели сберечь силы орденов и жизни. Было бы правильно пожертвовать ради них… Да и жертвовать было нечем. А он все отказывался. — Лучше бы без штурма. — Когда они пойдут вверх по черному склону, а гора будет бросать на них рычащее мертвое мясо, потом к нему прибавится мясо живое и свежее, которое только что было соратником, орущим от страха и ярости. Наверное, флейты Вэй Усяня не будет слышно из-за криков. — В Безночном городе все закончилось резней, — будто подтверждая его мысли произнес Цзинь Цзысюань, и опять что-то в его голосе задело Цзян Чэна. Что-то неправильное. — Это стоило жизни А-Ли. Он сказал это вслух, и нефритовый всадник выпал из ослабевшей руки Цзян Чэна. К горлу подступила тошнота. У Цзинь Цзысюаня дрожали пальцы, но он не обращал на это внимание. — Да, — хрипло сказал Цзян Чэн. Как ворон кракнул. — Я столько думал об этом. — Цзинь Цзысюань словно не слышал его. — Ты даже представить себе не можешь… Когда мне рассказали, что она закрыла собой этого… — Он был ей как брат. — Тебя бы она тоже закрыла? — Цзинь Цзысюань тяжело посмотрел не него, на какое-то мгновение они сцепились взглядами. — Я верю в это. Цзян Чэн хотел верить. Сестра любила их обоих. — А вы с Вэй Ином — несравнимые люди в ее жизни, — он с трудом улыбнулся протянул руку к золотой фигурке на горе, но так и не взял ее. — Вас она любила по-разному, и ты вряд ли бы удовлетворился той любовью, которой она любила его. И еще… Когда наши отцы разорвали помолвку из-за той драки, Вэй Ина забрали в Пристань. И он мне жаловался потом, в письмах и так, что она перестала готовить для него суп из ребрышек и лотосов. Тот самый. Цзинь Цзысюань наклонил голову, пряча глаза, — явно вспомнил «тот самый» суп и плачущую от обиды Цзян Яньли. — Она ему улыбалась и готовила что угодно, но не суп. Только через полгода простила. И только посмей сказать «это всего лишь суп». — Не скажу. — Цзинь Цзысюань потер лоб рукой, словно успокаивая головную боль. — Я понял, что ты мне говоришь. — Это важнее, чем все дурные толки. Цзян Чэн говорил о любви сестры, но слова подбирать было трудно. Такие, чтобы это не казалось попыткой уменьшить ненависть к Вэй Усяню. А Цзинь Цзысюань должен был его возненавидеть — когда пришел в себя, когда узнал, как Цзян Яньли погибла. Злые слова всегда находят нужное ухо: наверняка, он слышал шепотки, что жена предпочла мужу отверженного злодея, того, что почти сделал ее вдовой. Что могло уязвить Цзинь Цзысюаня сильнее? Он умирал в Башне Кои, она спасала его убийцу. — Я знаю. Я просто… Имеем ли мы право после этого убить его? А-Ли хотела, чтобы он жил. Цзян Чэн замер. Цзинь Цзысюань медленно обходил постамент, расставляя золотых воинов, будто это было важнее всего. И смотрел только на них. На белых щеках выступили некрасивые красные пятна. — Вэй Ин виновен в ее смерти и… Цзян Чэн хотел сказать — прокричать! — многое. Как он держал ее, умирающую, в объятиях, и был весь в ее крови, и про то чувство — словно у него выдрали сердце, и про безнадежную, глухую тоску на ее похоронах. Как ее муж мог такое сказать?! — Ты не хочешь его убивать. И А-Ли не хотела. Цзинь Цзысюань осторожно поставил лучника между рядами заклинателей и теперь на постаменте все выглядело готовым к битве. Одна армия точно была готова. Цзян Чэн изо всех сил сжал кулак, чтобы не сорваться и не долбануть по глупой деревянной доске, разбивая ее в щепки. — С чего ты решил… Ты боишься… — Не смей! Они говорили слишком громко, и только после слов Цзинь Цзысюаня — почти крика — спохватились. Оба почти одновременно обернулись к А-Лину, но тот спал, и даже их ссора не могла его разбудить. — Не смей говорить мне, что я трус! — Цзинь Цзысюань вдруг подошел очень близко, на мгновение показалось, что он сейчас вцепится в отворот одежды или того хуже, ударит. — Я столько об этом думал! Лежал бревном и думал. Даже встать не мог, меня с кровати… Я был слабее А-Лина. Мне, кроме как думать, заняться было нечем. Цзян Чэн сглотнул — по позвоночнику будто прошлась ледяная рука, напоминая то острое, паническое чувство беспомощности, которые поглотило его после потери золотого ядра. — Когда очнулся, я ждал ее. — Цзинь Цзысюань, успокаиваясь, стал говорить медленнее, но назад не отошел. Цзян Чэн мог пересчитать все золотые бусины, вплетенные в его волосы. — А она не приходила. Мама сказала мне потом, когда перестала бояться, что я умру. Иногда мне кажется, что лучше бы она сказала сразу… — Ты не оставишь А-Лина сиротой! Цзян Чэн чувствовал, как фальшиво его возмущение, — как будто бы он не чувствовал того же самого, думая, что сестра умерла, а бывший брат умереть должен. От его руки, именно от его… Как просто было бы сдохнуть, но есть Пристань Лотоса, орден, долг, таблички предков — они смотрят на него, ждут, наверное, что он совершит невозможное. Каждый раз, воскуряя благовония, Цзян Чэн ощущал на себе тяжесть невидимых, неодобряющих взглядов. — Не оставлю, — сказал Цзинь Цзысюань и бросил взгляд в сторону свернувшегося на подушках ребенка. — Про то, как А-Ли умерла, мне рассказала не мама. Значит, все представили в худшем свете, понял Цзян Чэн. Мелькнувшая на точеном лице боль, смешанная с брезгливостью, свидетельствовала о влитом в уши яде лучше слов. — Я ее винил сначала. За то, что она оставила нас с А-Лином. И меня, почти крикнул Цзян Чэн. И меня! Цзинь Цзысюань замолчал и отступил на шаг. Снова вернулся к своим фигуркам, пряча взгляд. — Потом я понял, что из всех нас А-Ли была самой… Она все понимала лучше. Даже нас самих. — Сестра была доброй, — сказал Цзян Чэн, так и не договорив «а мы нет». Цзинь Цзысюань в своем горе видел не живую Цзян Яньли, а праведную богиню. Или ее настоящую? Может, это Цзян Чэн пошел по легкому пути мести, не решившись разобраться во всем остальном, не таком… простом. — Она отдала свою жизнь за этого говнюка. — Цзинь Цзысюань переставил золотых заклинателей. Теперь они «атаковали» гору с пологой стороны. — Если мы его убьем, значит, она погибла напрасно. У Цзян Чэна было много чего, чтобы возразить, но он не стал. — Если бы ты мне сказал это месяц назад, я бы тебя ударил. А если бы полгода назад — убил. Цзян Чэн был откровенен настолько, насколько позволяли ему жгучие боль и вина, сцепившиеся в груди. Желудок сводило от мешанины чувств, в которых не смог бы разобраться и кто-то более достойный и сдержанный. Отец бы снова сказал ему, что он так и не понял девиза ордена. — Я знаю. Под белой рукой Цзинь Цзысюаня строились золотые войска, словно бы он и впрямь планировал штурм. Мысли цеплялись за атакующие построения — Цзян Чэн не выдерживал того другого, о чем надо было думать. Лучше бы он убил Вэй Усяня полгода назад. — Что было бы, не пригласи мы его на праздник А-Лина? — Цзинь Цзысюань прикусил губу совсем по-детски. В последний раз Цзян Чэн видел его таким в Облачных Глубинах перед той самой дракой. — То есть я знаю, что могла бы случиться любая другая засада, никто бы не дал ему жить спокойно… — А ты хочешь дать ему жить спокойно. Сейчас. После всего. Цзян Чэн видел их на горе — жалких стариков, детей, женщин. Вэнь Цин все еще выглядела гордой в своих обносках, но у Цзян Чэна теперь был хороший нюх на отчаяние, он узнал бы его где угодно. Слишком хорошо его помнил. — Я хочу дать ему жить. Злость снова взметнулась пожаром, сжигая вину и сомнения. — Хочешь быть милосердным и добрым, как сестра? Всепрощающим? Свою ли ты выбрал роль? — Я не выбирал, — рявкнул Цзинь Цзысюань с ответной злостью и тут же обернулся, проверяя, не разбудил ли сына. Это быстрое движение мгновенно охладило и Цзян Чэна — не следовало так глупо поддаваться гневу. — Я не выбирал, — повторил Цзинь Цзысюань, упрямо сведя брови. — Прекрати. Я тебе сказал, что не буду участвовать в этой войне, теперь дело за тобой. Бледный и худой, он выглядел решительнее, чем в расцвете сил. Цзян Чэн раздраженно дернул плечом. Солнечные лучи расчертили пол и постамент для детских сражений на неровные полосы, и заклинатель с флейтой на вершине, казалось, горел огнем. — Куда ты ставишь? Там же самое крутое место. Золотые фигурки готовились брать гору с отвесной скалы — Цзинь Цзысюань словно задумал их самоубийство. — Они могут подняться на мечах. — Объяснение было глупым. — Ты решил угробить половину войска прямо в воздухе? — У них больше шансов уцелеть, чем прорываясь через скопище мертвецов. — Да ничего подобного, если поставить вперед сильных заклинателей и лучников… — То ты их и угробишь первыми! — Да нет же, смотри… Наверное, они слишком увлеклись. В прошлую войну было так же. Цзинь Цзысюань кричал на них, что если жечь все крепости, то они сами останутся в чистом поле без надежных стен. Вэй Усянь зло смеялся и твердил, что тот слишком много думает о стенах, а они должны нападать, или наследник самого богатого ордена жалеет разрушенных твердынь? Не хватит золота, чтобы их отстроить? Лань Сичэнь хмурился и всегда выбирал тот путь, который вел к меньшим потерям, а его брат предпочитал быстроту. Цзян Чэн думал только о том, как надежнее победить. И, пожалуй, кровавые победы — кровь Вэней была такой же красной, как их солнце, — приносили ему если не удовольствие, то удовлетворение. Такая справедливость, грязная и безумная, была ему нужна, чтобы выжить. И Вэй Ину нужна. И даже Цзинь Цзысюань не говорил ни слова против. А Цзян Яньли от крови и грязи оберегали все трое. — Ну нет, — Цзинь Цзысюань даже присел, чтобы посмотреть на «гору» снизу. — Вот это точно самоубийство. Цзян Чэн только закатил глаза и присел рядом. Так фигурка на вершине выглядела частью деревянной горы — ее золотым шпилем. — Это единственный способ прорваться наверх, ты что, не видишь? Главное, чтобы… — Да там достаточно вызвать один сильный камнепад! Слишком узкое ущелье, не обойдешь! — Это ерунда, если скалы будут связаны заклинаниями! Ты дослушай сначала, а потом… — Да ты смеешься, они же станут живыми мишенями, — Цзинь Цзысюань вслепую зашарил по полу рукой, отыскивая фигурки, которые изобразили бы «заклинателей». — Куда их поставить? Сюда? Выше? Как они… — О, да кто тут еще смеется! Мы же так брали крепости в Цихае! Вот, смотри, ставим заклинателей, как тогда… — Тогда все было по-другому! Они «кричали» друг на друга шепотом, едва ли думая о Цзинь Лине, просто никто первым так и не сорвался на полный голос. Слишком увлеклись дурацкой битвой с деревянной горой и золотыми болванчиками. Цзян Чэн даже не понял, почему вдруг Цзинь Цзысюань резко замолчал и дернулся, то ли собираясь встать, то ли наоборот едва не упав. Только обернувшись вслед за его взглядом, Цзян Чэн повторил его нелепое движение — госпожа Цзинь стояла у ширмы с девами и смотрела на них, чуть склонив голову со сложной прической. Глаза ее влажно блестели, и Цзян Чэн сглотнул, чувствуя себя неловко и странно. — Матушка! Цзинь Цзысюань наконец совладал с собой и поднялся — почти подскочил — на ноги, Цзян Чэн, отстав на мгновение, встал рядом. Поклонился со всем приличествующим достоинством, будто не играл только что в детские игрушки на глазах госпожи ордена. Щеки стали неприятно теплыми, но Цзян Чэн надеялся, что румянец не слишком заметен. Руку пришлось держать за спиной — зажатая в пальцах фигурка обжигала пальцы. — Рада, что вы заглянули к нам, глава Цзян. — Госпожа Цзинь кивнула и приветливо улыбнулась. К счастью, она была одна, никаких толп служанок и слуг, хихикающих над незадачливыми игроками, в павильоне не было. — Я думала заняться внуком, но вижу, А-Лин уснул. Я заберу его, а вы… занимайтесь своими делами. — Матушка! — Цзинь Цзысюань тоже был красным, в тон точке на лбу, и это немного примиряло Цзян Чэна с неловкостью их положения. — Госпожа Цзинь, вы нам совсем не помешали, мы… — Он запнулся, не зная, как объяснить. И кто за язык тянул, можно же было просто еще раз поклониться! — Вам есть что обсудить, — величественно кивнула сложной прической госпожа Цзинь, и золотые подвески в ее волосах насмешливо зазвенели. Цзян Чэн сильнее сжал злосчастную фигурку во вспотевшей ладони. — Да, матушка, — смиренно ответил Цзинь Цзысюань, едва слышно вздохнув. Примерно так он выглядел, когда ему, десятилетнему, госпожа Цзинь выговаривала за драку с мальчишками из Пристани Лотоса — превосходящие силы Цзян Чэна и Вэй Ина почти позволили им столкнуть надутого павлина в лотосовый пруд. Цзян Яньли появилась тогда очень не вовремя! Вот как сейчас госпожа Цзинь. Она улыбалась, а Цзян Чэну все еще казалось, что она вот-вот расплачется. — А-Сюань, — вдруг позвала госпожа Цзинь и сама же шагнула вперед. Протянула руку, не озаботившись придержать рукав, и погладила сына по гладко убранным волосам — едва-едва, не ласка даже, а намек. Цзинь Цзысюань удивленно моргнул, но ничего не сказал — кажется, просто слов не нашел. А потом госпожа Цзинь повернулась к Цзян Чэну, улыбнулась шире, будто просила прощения или о чем-то жалела, и сказала: — А-Чэн. Легкая рука коснулась волос — на какие-то мгновения — и Цзян Чэн так же замер, как до него Цзинь Цзысюань. Стало трудно дышать, мешал комок в горле и что-то горькое и горячее, от чего заболело в груди. Он, кажется, даже почувствовал забивающийся в легкие дым от пожара и другой голос, звавший его «А-Чэн». Он не думал, что в мире остался хоть кто-то, кто посмеет — захочет — его так назвать. А госпожа Цзинь уже отошла к скрутившемуся на узком сидении Цзинь Лину и осторожно подняла на руки — тот даже не пошевелился, только пробормотал что-то во сне. Может быть, «мама». Цзян Чэн сжал фигурку так, что заболели пальцы. Он молча смотрел, как госпожа Цзинь шла к двери — полы траурно-белых и золотых одежд стелились по полу — и пытался успокоить сумятицу чувств. Они вдруг нахлынули все разом — от злой горечи до тоски и смирения. С тихим стуком закрылась дверь. — Кажется, матушка рада, что мы наконец подружились и играем вместе, — с протяжным вздохом сказал Цзинь Цзысюань, и Цзян Чэн не удержал смешка. — Если мы будем хорошо себя вести, нам позволят остаться на ужин со взрослыми? — спросил он, и теперь уже рассмеялся Цзинь Цзысюань. — Пока ты дружил с Вэй Усянем, у нас не было и шанса. — Хорошо себя вести? — Подружиться. Цзян Чэн только хмыкнул — павлин все так же не видел ничего дальше пышного хвоста. — У нас не было и шанса, пока ты вел себя как заносчивый засранец. Слово, больше подходящее военному лагерю, чем изысканному павильону, — но именно в лагерях и сражениях они получили тот самый шанс. — Вы тоже были теми еще засранцами. Цзян Чэн согласно кивнул, даже не собираясь возражать, как не стал обижаться Цзинь Цзысюань. Поставил ненужную фигурку на край постамента, обошел его по кругу, а потом потянулся к горе и спихнул оттуда золотого «старейшину». Тот со стуком скатился вниз, уронив по пути несколько других «заклинателей». — Я не знаю, как сделать все… правильно, — признался Цзян Чэн. Вдруг захотелось смахнуть все фигурки с дурацкой доски. Или напиться. — Для кого — правильно? — зачем-то уточнил Цзинь Цзысюань, хотя и так все понял. Уж точно, не для его отца, чья жажда печати и власти исподволь грызла и без того беспокойный мир. И не для тех, чьих родных и близких Вэй Усянь убил в Безночном городе. Про Цзян Яньли он старался не думать. — И все-таки надо было идти напрямую, — невпопад сказал Цзян Чэн, не отрывая взгляда от постамента. Деревянная гора казалась странно пустой. И без перехода добавил: — Я не буду ему помогать. Цзинь Цзысюань невесело засмеялся. — Я буду молить богов, чтобы его разорвали собственные мертвецы. — И собаки сожрали его мясо, — добавил Цзян Чэн, сжимая кулаки. Но стало легче. Ему просто не надо его убивать.