солнышко.

Ему было около двадцати шести. На шее у него все еще горели алые разводы от веревки, затянувшейся вокруг шеи два раза. Сорвался. Спорить настолько с божьей волей не решился даже президент, избравший вот такое странное и старинное завершение жизни для самых страшных преступников современной России. Петр сидел в машине с темными окнами и волнительно перебирал в руках кусок веревки — срезали на память. Горечь слез сглатываемых через нос все еще стояла во рту наравне с солью. Они не катились из глаз, но их было в нем полно. Через голову повязка, на ногу надели специальную эластичную поддержку потому что и без того выбитый давным давно в горах на войне сустав после падения разломался окончательно. Так их решили убивать, подумал и решил он, потому что дань их предкам. Каждый из пятерых - потомок, да или даже однофамилец, но сама сансара распорядилась так, чтобы они сошлись. И вместе взошли на виселицу через полгода после восстания. Они организовали сложнейшее нападение на главное здание страны, базирующееся в Санкт-Петербурге. Больше всего он переживал, что не смотря на все, остался снова совсем один. Дверь из машины открылась и он оказался на летней залитой солнцем заправке под Тверью. Никаких переправных лошадей не было. — Погуляй. На нем даже не было наручников. А зачем? На ноге браслет, он никуда не денется — пересечение отметки в километр от охраны и ему хана. Каховский щурится на солнце своим наглым прищуром. На самом деле, у него просто давно не идеальное зрение из-за вспышек на войне от снарядов. — Ух ты! Петька, усы сбрили? До боли знакомый голос режет по ушам и он вовсе не принадлежит охранникам, которые остановились заправить машину, везущую его в ссылку. В тюрьму? Видимо о таком их Николай не слышал. Каховский в шоке смотрит своим усталым болящим от света взглядом на появившееся из ниоткуда солнце. ЕЩЕ БЫ СОЛНЦЕ. Волосы Михаила сияли золотом и блестели, а на щеках играл здоровый румянец. В голубых, как и само небо глазах, мерцали радостные огни. — Михаил Александрович, это вы... — А кто еще? Меня же тоже сразу в ссылку. Он спешно подошел и крепко его обнял, сразу отмечая излишнюю худобу его тела. В сравнении с двухметровым шкафом Петр был тростинкой. Петр же на объятия взволнованно едва ли не задохнулся испытав адский прилив волнения и утонул он в его мягкой белой кофте, такой же, как собственно и у него. Видимо, у всех ссыльных одна и та же "форма", но цвет и ее качество не меняли смысла настоящей робы. Тюремной. Черт знает зачем их везут на машинах в Сибирь, уж явно не в шахты. Хотя. — Я ... Не думал, что хоть когда-то вас еще увижу, — Петр вскинул голову, обтеревшись острым подбородком об грудь Михаила, которому он был до челюсти даже недостающим и лишь немного прогрузившись выразил светлую ясную широкую улыбку. — Господи, Михаил, да вы живы! — Да прекрати, умоляю. Просто Миша. И надо же. Он его совсем не отпускал. — На, держи, — пробасил он над ухом, протягивая Каховскому "мишки в лесу" красного октября. Конфета... Стало смешно и очень мило. — Ты вроде сладкое любишь. — Как вы узнали... — Мы же так много были с тобой на собраниях, заметить не сложно. Петр сжался и губы свернулись в тонкую ниточку от волнения. Никто никогда, казалось ему, не обращал на него внимания и такую мельчайшую деталь как любовь к сладкому... Сердце предательски забилось.

***

Все развивалось нежелательно быстро. Петя был человеком, как мы помним, молодым. Но для кого-то уже и теряющим все молодое очарование. Без усов и со своей худобой он и вовсе смотрелся мальчишкой. Стыдно он ловил себя на том, что снова начинает влюбляться. ПЕрвая симпатия обернулась катастрофой — красивый до невозможности мальчишка Бестужев-Рюмин, их главный хакер, посмотрел на него косо и мягко объяснил, что они точно друг другу не пара. А Кондратий Федорович... Нет, это точно катастрофа, ведь он ему нужен был лишь как замена Сергею, бросившему ему. И как исполнение задумки. Петра никто и никогда не любил. Никто с ним не общался более нужного. А главное, что у него до сих пор не было ни мужского, ни женского секса. Сейчас он жался в отеле "Колокольчик" придорожного типа к Михаилу Бестужеву. Дышал прерывисто, как снова на виселице. Хватался за его одежду и нервно сглатывал. Шептал что-то не связное... Что вот он - без усов... Такой вот он. Странный. Михаил — настоящая печка без угольков, горит и пылает как паровая машина. От него жарко и хочется плакать. Напористый и огромный сильный мужичина начал всё прямо. Поцеловал придя в его комнату, просто как нечего делать. Сказал, что он может его не принять. И обнял, снова целуя. Целоваться Петра тоже никто не учил, приходилось экстренно изучать это хитрое мастерство и хороший пример был тому подсказочкой. Их губы сминались, щетины от небритостей колололись, а сказать и вовсе было нечего, потому что все, что осталось в жизни Петеньки, это этот белый шкаф. Вздыхая и охая, Петр еще долго был готов целоваться и подвергаться мятию, однако чуть более молодого Бестужева это не устраивало. Он стремительно хотел большего, а Петр так же стремительно и вовсе не знал, что ему с этим делать. И опомнится не успел, как заботливые и всегда нежные руки уложили его на скрипучую постель. Их освещал старый тусклый фонарь над койкой и маленький огонек зеленого цвета на еще одной дополнительной игрушке от охранников — браслет отслеживания. — А это ... Я... Не умею, — решил не скрывать и заочно признался в поражениии Петр, когда Михаил ненадолго прервался чтобы снять со своего тела кофту и брюки. — Оу. Каховский задохнулся, когда перед ним явилось тело Михаила лишенное всяких волосатостей, но зато идеальное накаченное и сильное. Без перегибов, он был как бог. Уши и щеки сразу тронул румяный стыд и Петя расстеряно заметался взглядом, сминая тонкими пальцами покрывало и вовсе не понимая, что ему со всем этим делать. Михаил не смеялся и не издевался, только успокаивающе его обнял, затем руками сдвинул под себя и сам провел руками по уже "раздетому" Каховскому — на нем были только серые трусы да тонкая майка. И этого не стало. Он краснел и мялся под ним, пытаясь скрыть наготу, но Миша не позволил, заведя руки за голову и с легкостью своей длинной конечности, да еще и сильной, удерживал их. — Послушай меня, Петя. Это все не игры. Ты мне давно нравишься. И если тебе важна любовь, я готов пообещать — мы больше не расстанемся. Михаилу очень хотелось верить, но Петр не понимал. Он не был красив для среднестатистического гея России, он не был мужественен или женственен, у него не было грации. Он был хромой и почти косой, образно говоря, еще и с кучей психологических расстройств, которые часто давали о себе знать. Он вечно сидящий на иголках в уголке комнаты в толстовке, нелюдимый и необщительный, скучный и слишком простой для многих. Все кто был с ними на собраниях оставались офицерами с начищенными эполетами, а он лишь их скромная тень аки летучая мышь. Но нет. Целовали сейчас его, а не соседа Арбузова. — Я верю, — наконец-то выжал из себя Петя полностью предаваясь сладкому чувству. Пока не столько внезапной любви, сколько золотистому и приятному как его волосы шансу. Шанс быть кому-то нужному, особенно хорошему и красивому. Пропуская часть, очень долго и мучительного приготовления, каким-то образом Михаилу удалось занять в нем место уже этой ночью. Петр первым же делом снова задохнулся в его плечо, крепко зажмурившись, но не давая боли захлестнуть себя с бывшей военной выдержкой, он лишь повереща с минуты, позволил ему двигаться дальше. У него откуда-то был тюбиком с лубрикантом. Он его волновал, возбудил, сам все сделал и все еще держа руки над головой, целовал тонкую шею. — Петя. — Миша. Михаил не скрывал своего торжества победным стоном сквозь широкую улыбку, потому что он был счастлив с ним сойтись. Это же... Невероятно, он всегда... Казался ему такимм приятным и одиноким и он хотел все разрешить после победы. Не вышло. Так зато он выжил и теперь у них масса времени впереди. Он не стал его отмечать засосами на шее, вместо этого с упоением целовал потную после жаркого дня — он ведь не успел обмыться, — кожу и ласкал губами его шею по диаметру, нет, кольцу от веревки. Придерживать в руках это тонкое почти картонное легкое тело было сплошное удовольствие, потому что Петенька был нежнейшим. Невинным и неопытным, от того абсолютно ответным и интуитивным. Как воспаленный простудой человек, или заскучавший без солнца цветок. И Михаил понимал, что для него он шанс — золотистый и приятный, как его собственные волосы, он был солнцем. Но это не тешило самолюбие и не придавало ему геройства. ОН испытывал настоящую ответственность и любовь. Он понимал, что беря это горящее и тоскующие маленькое сокровище, сердечко в свои руки, больше не имеет право его отпустить. Как маленькая птичка со сломанным крылом, если он его отпустит... Пташка посто разобьется насмерть. Двигаясь между его ног и ягодиц и влажно целуя губами, его не покидала идея фикс того, что это не просто секс, а совершение уз. Обмена клятвами куда хлеще брака или росписи в загсе. Он расписывался на костях, на пролитой крови соотечественников и прижимаясь грудью к худой груди дрожащего Петра, принимал его всего. Толчок за толчком. Он же постанывал и иногда совсем не сдерживался, в жаре метаясь под ним и неумело пытаясь двигаться вперед-назад в ритме Михаила. Но куда ему? Он даже с бабой не был, для начала. Кровать постепенно пошла в разгон вместе с ними, а Михаил отпустил его руки. Щуплые пальцы сразу обвили шею Бестужева и крепко вцепились в кожу, раня ногтями, когда он случайно попал членом прямо в простату Петра. Ровное "МММММ" перешло в скулеж. Хорошо. Очень хорошо. — Очень хорошо, — повторил он свою мысль, подбадривая Петеньку и поцеловал его глаза, губы, нос и щеки, когда он слегка отстранился от мужественного плеча перед собой. Он смог сжать его бок одной ногой, но не больше и пользуясь тем, что руки Мишка больше не держал, парень осторожно придержал больную ногу партнера, чтобы ему было удобнее как-то невероятно угадывая позицию. Понятно, трепыхать ею без дела тяжело и контролировать ее тоже. Значит он это сделает. Ускорился. А Петр под ним стонал громче, нервно улыбаясь и иногда смеясь. И снова стонал, набирая в вырисовывающиеся под кожей ребра, раскрашенные синими пятнами. Так он ударился, когда падал с виселицы впервый раз и во второй. Несчастный. Миша жалостно его расцеловал снова, а кровать тем временем задорно застучала в стенку к Арбузову. Осталось немного сил, когда Михаил почувствовал и готовность совсем невыносливого в таких делах Петеньки и собственное удовольствие. Он использовал это для того, чтобы хрупкого своего мальчика бережно и осторожно вжать в скрипучий пружинистый матрац и наконец-то разогнаться во всю свою двухметровую мощь. Если раньше удары об стену изголовьем звучали как мерное бдыщ. _ бдыщ. То теперь это стало стабильным бум-бум-бум. Отвратительно это рассмешило Петра, который раскрепощался буквально на глазах. Он все еще оставался трепетной ланью в сильных руках своего мужчины. Да, точно, он никому его не отдаст и убьет снова, если понадобится. Но зато, теперь, уже без стыда и паники получал максимум удовольствия. Ласкал его волосы, расцеловал горячее ухо... Обтер выступивший пот и слезы об шею. Подал голос: — Ми... МИшенька... Мише стало это все приятно, он обнял его тельце и наконц-то зарычав в плечо, кончил прямо во внутрь, ничего не боясь и ни о чем не жалея. Петя тут же запачкал пространство между ними своей спермой и распался на мириады звезд в своем стоне — высоком, мелодичном и убаюкивающем, но таком мощном. А вот Миша рычал. Жестко и басисто, как ликующий зверь и целовал его лицо на опавшей в подушку голове. Слова любви прозвучали наиболее конкретно. — Я люблю тебя и тебя не оствлю. Вместе отрабатывать будем. — Люблю.... Любовь. — Будешь со мной, Петя? — Буду.... Михаил снова его поцеловал, натягивая на них одеяло и загадал, чтобы на его лице всегда горела улыбка... — БЛЯТЬ ВЫ ЗАЕБАЛИ, — заорал голос Арбузова в розетку и раздались глухие удары об стену кулаком.