Тигры прячутся в высокой траве

Серость давит на глазницы. Серые стены, серые столы, серые папки с подшитыми бумагами по нескончаемому количеству дел. Смерти — извращённые, в чём-то насмешливые, с претензией на гениальность, которую будут воспевать трясущиеся фанатики. Они сыпятся из рога изобилия, окрашивая полотно будней в карминовый. Рубиновый. Красный. Харли смотрит на человека за столом. На наручники, сковывающие запястья — хлипкая иллюзия безопасности и контроля. Харли видит алый росчерк на губах этого человека, названного чудовищем в газетах; прозванного игральной картой. Сам ли он выбрал себе имя или то дело рук журналистов? Джокер. Ванная. Мёртвая Эди. Харли давит в себе желание зажмуриться, дабы согнать собственный внезапный приступ психосоматики. Так она зовёт свои слабости, в противовес набирающие силу. Проще так, чем звать это скорбью. У этого человека есть другое имя. Оно пропечатано на бумаге в папке. Второй, что снизу. Харли знает. Но язык у неё совсем не поворачивается так его называть. Имя мальчика припорошено пеплом, пряча в двух словах историю насилия, разбитой жизни и паутины трещин на зеркале личности. Джон Келли. Подающий надежды Джон. Одиночка-Джон. Не издающий ни звука, пока отец раз за разом ломает ему кости. Не ты ли отца пришил, Джон? Он кривит губы. Усмехается, прибавляя невесть сколько годов — Харли кажется, что всю вечность. Словно бы перед ней — бессмертный дух и порочность всего Готэма со дня его основания. Она гнездится разбуженным монстром в глазах мальчишки. Харли хочется ощущать себя старше. Харли хочется думать, что безумие спит на задворках внутри каждого человека и необязательно проснётся. Харли хочется думать, что человек перед ней безумен и не отвечает за свои действия. Но осознанность Джона режет ей пальцы. — Что же вы, профайлер Квинзель? Будто призрака увидели, — голос у него ровный и спокойный. Харли знает, что это. Привычка говорить на одной ноте, не позволяя шакалам из глубины прорваться в голос визгливым хихиканьем. — Или мне стоит называть вас «мисс Квинзель»? — Джон наклоняется вперёд, наклоняя голову то влево, то вправо. Глаза у него матовые, не отражающие свет. Или то сознание Харли демонизирует того, кто убил её подругу? — Не стоит, — отрезает она. Раскрывает папку, рассыпает фотографии с мест преступлений опавшими осенними листьями. Красного на них много. Кровь растекается с углов, вновь и вновь перенося Харли то к одному алтарю чужой извращённой гениальности, то к другому. Ей не снятся кошмары уже давно. Только не такие. Её багаж полон травмами иного порядка, и раз за разом Харли смотрит на алое на чужих губах, пока в ушах резонирует крик матери, обзывающий её шлюхой. Кожа на лице свербит фантомным воспоминанием. Мыло было похоже на наждачную бумагу. — Вы подозреваетесь в ряде убийств... — начинает она, подавляя порыв прокашляться. Психологический приём, позволяющий вернуться в норму. Да только вот Харли под прицелом чего-то хуже, чем отлитый свинец. — Обвиняетесь. Харли оторопело моргает. Она уверена, что ей же зеркалит Гордон. Там, за плотным стеклом, неизменно дымя сигаретой. — Простите? — Мисс Квинзель, — Джон откидывается на спинку стула. Звенит цепь пристёгнутых к столу наручников. — Избавьте меня от этой скуки. Мы оба знаем, как и те господа за окошком, что всех этих людей убил я. И убью ещё столько же. И больше, и ещё больше, пока этот город не смоет кровью. И вы ничего не сможете с этим сделать, хотя упорно думаете, что играете в справедливость и ангелы на вашей стороне. Харли фыркает, игнорируя желание съездить ему по лицу. Никакой объективности и ровно зачитываемых фраз на лекциях. Тэд Банди, в конце концов, не убивал её подругу. — Как бы не так. Забавно это слышать от человека, сидящего в наручниках в полицейском участке. Сначала она не понимает, что это. А затем мурашки пробегают под курткой, вышибая холодный пот. Он смеётся. Смех раскатывается, словно приближающийся гром. Сначала подрагивают плечи, и хохот ядовитой змеёй вылезает из его губ, нарастая, вырываясь режущим по ушам карканьем. Напрочь безумный. И этим безумием наслаждающийся. — Не разочаровывайте меня, мисс Квинзель, — Джон перестаёт смеяться резко, словно щёлкает по выключателю. Теряет все эмоции, как мим, что проводит ладонью перед лицом. — Мы с вами в самом начале нашей дивной игры. Вы думаете, что контролируете ситуацию. Думаете, что принимаете решения. Но с самого начала я дёргаю вас за ниточки и веду по этому полю. С того момента, как нарисовал оскал на лице бедняжки Эди. Он цокает сочувственно, но звук тонет в скрежете отодвигаемого стула — Харли вскакивает. Взбешённая и уязвлённая, сжимающая кулаки, чтобы через мгновение — сжать в пальцах ворот его плаща. — Думаешь, имеешь право глумиться над этим? — А кто мне запретит? Через считанные секунды в камеру допроса ворвутся люди. Или Гордон позволит ей выпустить весь тот гной чувств, что концентрировался в ней пять лет? — Я был на ваших лекциях. «Тигры прячутся в высокой траве». Так вы говорите про психопатов, мисс Квинзель? Загвоздка в том, что я не психопат, а вы слишком глубоко зашли в лес, разыскивая своих хищников. Сирена разрывается осколочной гранатой в ушах, ударяет по всем нервам разом. За дверью раздаются крики, а спустя секунду — и выстрелы. Харли оглядывается, непонимающе хмурясь. Заминка стоит ей многого: на шее в то же мгновение смыкаются чужие пальцы. — Что ты сделал?! — хрипит она, не чувствуя собственных пальцев. Намертво впившихся в его воротник. — Всего лишь дёрнул за ниточки. Джон — Джо-кер — наклоняется над ней, скинув наручники, как сдерживающее его доселе оковы. Не будь воя сирены, Харли бы наверняка услышала звон падающего на бетонный пол ключа. Харли сама себе не верит, цепенея. Осознавая. — Вы шли за мной, мисс Квинзель, — Джон смотрит на неё, как на одно из своих ужасающих творений. — Но это я вёл вас. И мы только начали.