оголтелое лето

Серёжа, честно говоря, не собирался ехать вожатым в эту смену. Серёжа хотел провести этот месяц отпуска один. Смотреть фильмы и сериалы, читать книги, ходить в кино, гулять. Словом, вести себя как самый обычный студент. Но Трубецкой упросил его "ну в самый-самый распоследний" раз съездить и попрощаться со всеми. Серёжа подумал, да и решил — поедет в последний раз, тем более, Паша вроде бы тоже едет. А с ним, сто процентов, припрется и Романов, перед которым нужно было извиниться. Да и вообще, вся их бывалая компания соберётся. Ну как уж тут не ехать? Вот только об одном Трубецкой забыл упомянуть. И это было именно то, что Муравьёв-Апостол не любил всей душой. Серёжа любил, когда он у отряда единственный. Когда со всеми вопросами бегут к нему. Когда помощи просят у него. Когда о проблемах рассказывают ему. Не любил он помвожей*, короче. Понимал, что это глупо, что помвож облегчит жизнь и ему, и детям, но не любил всей душой. И раньше ему удавалось проводить смену без помощника: то детей было немного, и вожатые справлялись одни, то помвожей было мало — но на этот раз, как говорится, не получилось, не фортануло. Трубецкой забыл упомянуть, собственно, о самом главном: у Сережи будет помвож. Хотя, скорее всего, не забыл. Просто решил не говорить и поберечь эту замечательную новость до более позднего времени. Например, до того времени, как Муравьёв-Апостол приедет на базу, где и находится лагерь. Только в лагере Серёжа это и узнал, причем не от Трубецкого, а от пробегающего мимо Пестеля: — Ну чё, Серёж, познакомился уже со своим помвожем? Вдогонку Паше понеслось от всей души громкое: — С КАКИМ ЕЩЁ, БЛЯТЬ, ПОМВОЖЕМ? Из-за этого крика Трубецкой и пропустил планерку: боялся, что Муравьёв прижмёт его где-нибудь к строчке и сожрёт сразу же. Рылеев, как заботливый друг, который уже очень давно хочет стать не только другом, понесся искать своего ненаглядного. Убедившись, что Трубецкой не умер, не заболел и не покалечился, Кондратий завернулся в одеяло (ну а что, ночи летом хоть и тёплые, но комары кусаются, будь здоров) и начал выговаривать: — Сереж, ну ты в следующий раз думай, прежде чем такое утаивать. Ты прекрасно знаешь, как Муравьёв относится к помвожам и всему в этом духе. Прекрасно знаешь, почему у него такие заморочки на тему одного и единственного в отряде. Но никак почему-то не пользуешься этими знаниями. Ты бы хоть как-то намекнул ему. — Кондраш, ну что я мог ему сказать? "Серёжа, я тебя, конечно, уважаю, но твои заморочки порядком заебали." Или что, блин? Как намекать-то? "Сереж, тут такое дело. Знаешь, ты теперь не один будешь." Он бы меня нахуй послал. Хотя, он и послал уже. — устало проговорил Трубецкой, изредка кривя уголки губ в язвительной усмешке. Мужчины замолчали. В полной тишине, нарушемой лишь звонкими хлопками Трубецкого по самому себе в попытке избавиться от комаров, протекли пять минут. — Кондраш, поделись одеялом. Молчание. Друг будто не услышал. Но Рылеев слышит всё — Серёжа знает это точно, как дважды два. Ещё Рылеев обожает писать стихи, которые никому не показывает, любит слушать классику, любит, когда они собираются впятером и разговаривают обо всём на свете, что, увы, случается редко, ведь все заняты, учеба, работа, другие знакомые. Любит, когда осенью поспевают яблоки в садах, и втайне иногда срывает у дачников один-два кисловатых ещё фрукта. Ещё Трубецкой знал, что Кондратий любит Наташу. И, наверное, он скоро предложит ей руку и сердце. Потому что Рылеев — порядочный. Потому что Рылеев — хороший. Потому что Наташа любит Кондратия, а он в ней души не чает. Он сделает этим своим предложением самыми счастливыми в мире двух людей: себя самого и Наташу. И самым несчастным одного Сережу Трубецкого. Серёжа чувствует себя так, будто вот-вот расплачется, как маленький ребёнок, у которого отбирают ту игрушку, которую он хотел очень долго. Отдали поиграть на минутку и отобрали. — Кондраш, ну поделись одеялом, ну что тебе стоит. Учти, если комары меня всего искусают, Фенистилом ты намазывать будешь. Рылеев подумал-подумал, посмотрел на друга, отметил, что тот сидит с голым торсом, так как спал вечером, а Кондратий его вытащил поговорить. И решил одеяло не отдавать. Не каждый же день выдаётся возможность полапать Сережу, да ещё и под благовидным предлогом. Кто ж откажется от такого? Вот и Рылеев отказаться не смог. Они посидели в тишине ещё минут пять, пока Трубецкой внезапно не предложил: — А давай на закат посмотрим. — А давай. И всё было хорошо, всё было бы просто отлично, если бы их не нашёл в тот момент разозленный Муравьёв-Апостол. Они бы смотрели с крыши домика на закат, на солнце, медленно уходящее куда-то горизонт, сидели бы так до тёмной летней ночи, пахнущей свежестью, земляникой, сеном и поцелуями украдкой, уютно молчали и чувствовали себя самыми счастливыми. Но Муравьёв их нашёл, и он явно был не в духе. Максимально не в духе. — Трубецкой, ебать твою налево, какой ещё помвож? Ты ведь понимаешь, как для меня важно быть единственным вожатым для своих. Мне это нужно, правда. Сережа, ну это свинство, самое настоящее. Хоть бы предупредил. — Бля, Серёж, прости. Ну не получилось в этот раз без помвожа, ну никак бы не получилось. Детей чуть ли не в два раза больше, чем обычно. Я понимаю, что ты детей всей душой своей любишь. Я знаю, что ты всего себя отдашь, лишь бы всё было в порядке. Но ты за ними просто не уследишь. Какими бы смышлеными дети ни были, они прежде всего дети. Они шалят, бегают, веселятся. И их много, действительно много. Ты бы просто не успел проследить за всеми. — чуть виноватым тоном отвечал Трубецкой. Усталый обреченный вздох вырвался из груди Муравьева-Апостола, очевидно, уже смирившегося со случившимся. Он понимал, что друг прав, и он сам не всесильный, но было всё же немного грустно. Муравьев, в принципе, не любил знакомиться с новыми людьми. Он общался со своим кругом друзей и определённо не чувствовал себя готовым открывать сердце какому-то незнакомому человеку. А не отдавая себя полностью, он общаться не умел. Тем более, в лагере, где все открывают самые потаенные уголки души, поют любимые песни, влюбляются, танцуют и улыбаются до боли в щеках. Для Серёжи лагерь — особенное место. Серёжа в лагерях каждый год свою душу оставляет, каждому, с кем общается, по кусочку раздаривая. — Хорошо, Серёж. Я понимаю, просто грустно немного. — ещё один усталый вздох. — Ладно, я пойду, наверное, и так вам помешал. — немного насмешливый взгляд и понимающая улыбка, обращенные к Рылееву, о страсти которого к Трубецкому, знали буквально все его друзья и знакомые, кроме самого объекта любви. Да и тот бы мог догадаться уже давно, если бы сам не смотрел на Кондратия грустными влюбленными глазами который год. Так и ходили эти два дурака, облизываясь друг на друга уже несколько лет. Рылеев стремительно покраснел и резко вскочил, сбросив с узких плеч одеяло. Поежился от прохладного ветерка, пробежавшего по открытым рукам и одарившего мелкими мурашками, и крикнул в ответ уже почти ушедшему Муравьеву: — Сереж, подожди, скоро Миша приезжает, тебе познакомиться с ним надо. — Миша — это мой... — Да, помощник твой. Он весёлый такой, яркий, солнечный, будто жаркое-жаркое июньское светило. Миша хороший, не обижай его. Ты не представляешь, насколько он светлый и искренний, будто всему миру душу открывает. — начинает вдохновенно рассказывать Рылеев, чуть не захлебываясь словами. Появилось ощущение, что он так час может говорить, ни разу не повторившись и не сбиваясь. Муравьев начал нервничать, ведь никого другого Кондратий так не расхваливал ни разу. "Что же там за ангел-то такой приехать должен?" — промелькнуло в голове у Сережи. Промелькнуло и тут же исчезло, затерялось где-то среди извилин мозга, притаилось в самом дальнем уголке. Потому что они дошли, и Миша появился в поле зрения. Закатное солнце вызолотило пшеничные растрепанные волосы парня, стоящего у ворот, так, словно он действительно ангел божий, спустившийся на Землю и забывший снять свой нимб и спрятать сияние. Муравьев, увидев его впервые, споткнулся и чуть не упал. Рылеев кинул на него удивлённый взгляд, ничего не понял и с громким криком: "Миша, ты наконец приехал!" — побежал навстречу парню. Тот, в свою очередь, разулыбался так искренне и радостно, что затмил оранжевое солнце, медленно тонущее в темноте вечера за его спиной. Муравьев-Апостол пропустил удар сердца и понял, что за одну эту улыбку готов простить все Мишины прошлые и будущие грехи, и даже то, что Миша — помвож в его отряде. Пока двое друзей обнимались, Серёжа тихо подошёл и украдкой рассматривал Бестужева. Его веснушки, кудрявые растрепанные волосы цвета ржи, небольшая горбинка, карие глаза, смотревшие на мир так ласково и ярко, худое жилистое тело, небрежный вид, старые джинсы, подвернутые внизу, большая футболка с растянувшимся воротом и надписью "не тофу и слава богу". Миша прекратил обниматься и восторженно болтать обо всём с Кондратием и остановил свой взгляд на Муравьёве. Тот, только того и дожидаясь, коротко представился, пожал руку. Немного замялся, задумался, кивнул, очевидно, решив что-то для себя, развернулся и ушёл, бросив напоследок что-то вроде "увидимся завтра". Бестужев встревоженно обернулся к другу: — Кондраш, я ему не нравлюсь. — нахмурил брови и грустно опустил уголки губ. — Да нет, Миш, не конкретно ты. Ему бы не понравился любой человек, ставший его помвожем. Проблемы у него с этим. Так что ты особо не бери в голову, он перебесится и оттает. — А он раньше не знал, что ли, что он с помощником будет работать? — Да ему Трубецкой сказать забыл, вот он только сегодня и узнал. — Что-то я всё равно волнуюсь, Кондраш. А если не оттает? Как мы тогда работать будем? — Миш, не паникуйте, всё наладится, сработаетесь ещё. — спокойно и уверенно отвечал Рылеев, — Пошли уже, покажу тебе, где жить будешь. На следующее утро Муравьев-Апостол проснулся с чётким осознанием того, что эта смена лёгкой не будет: во-первых, у него есть помвож, во-вторых, он влюбился в него с первого взгляда, как мальчишка в седьмом классе, увидевший новую красивую девочку, в-третьих, он совсем не знает, что ему с этим делать. И это только проблемы из-за Миши, а ведь есть ещё дети, которые приезжают уже сегодня. Бестужев-Рюмин же проснулся в замечательном настроении, радостно предвкушая целых три радостные недели посреди леса. Но небольшой ложкой дёгтя было то, что вчера он так и не смог пообщаться с Сергеем, понять, какой он человек, и как с ним общаться. Это огорчило, и ещё настораживало его вчерашнее поведение. Мише было сложно общаться с закрытыми людьми. Он сам был экстравертом, готовым к приёму информации, впечатлений, людей в любое время дня и ночи, и более того, он нуждался в этом нескончаемом потоке, поэтому общаться с интровертами, или просто людьми сдержанным ему было сложно. Он словно в изоляции оказывался. Но Миша не был бы Мишей, если бы не мог подобрать ключи и отмычки к любой человеческой душе. Вот и на этот раз он надеялся, что его харизма, про которую упоминали почти все его друзья, его не подведёт. Он надеялся очаровать Муравьева и растопить его сердце, даже не подозревая, что тот уже.

***

На самом деле, зря Муравьёв волновался. Миша был исключительно приятным и простым в общении человеком, работать с ним было одно удовольствие. Наверное, это была одна из самых лучших смен на памяти Сережи. Миша влился в их компанию так естественно и органично, будто они знали друг друга уже несколько лет, а не две-три недели. Он запросто поддерживал любую тему, имел свое мнение, не боялся его выражать и умел это делать, никого не обижая. Миша любил поэтов серебряного века, хорошо говорил на французском, читал романы Гюго, Моруа, Флобера, и мечтал купить их книги в оригинале. Бестужев пересмотрел все фильмы Марвел, недавно начал читать комиксы и иногда засиживался с фонариком в руке до утра, а потом таскался весь день сонный и пил энергетики втайне от детей. Серёжа контролировал его режим и часто ночью забирал из рук фонарик и как маленького укладывал спать. Они жили в одной комнате. Миша часто просыпался по самому распоследнему звону будильника и, собираясь впопыхах, иногда надевал футболку Муравьева, причем сам этого не замечая. Сам Серёжа, чьи футболки так бессовестно были заимствованы, не только не возмущался, но и чувствовал себя счастливейшим человеком на планете, готовый свернуть горы ради одного лишь Мишиного полусонного взгляда. Люди, знающие Сергея дольше одной смены, были в шоке от их взаимоотношений. Все знали: Муравьёв-Апостол не любит сходиться с незнакомыми людьми, Муравьёв-Апостол никому не разрешает брать свои вещи, Муравьёву-Апостолу никто не кладет голову на плечо во время оживлённого спора и не ерошит ласково волосы. Но он смотрел так сурово, что никто и слова не говорил, делая вид, что так всё и должно быть. Никто не упоминал о том, что до такого уровня близости Муравьёв со своей девушкой целый год доходил, и то иногда вздрагивал от поглаживаний. Серёжа с Мишей ночью часто сбегали на озеро и дурачились, как в последний раз. Играли в салочки, брызгались водой, рисовали на песке какие-то смешные каракули. Сережа каждый раз давился слюной, видя Бестужева в одних плавках. У Миши дергался глаз, а часто и не только он, когда Муравьёв снимал футболку и плавно нырял в воду после разбега. После таких купаний Трубецкой иногда своего тезку, как более взрослого, и пытался отчитывать, говоря о том, что порядочным вожатым ночью спать надо, а не на озеро бегать. Но быстро замолкал, видимо, вспоминая о том, что сам нередко по ночам стучится в окно к Кондратию с предложением искупаться при луне. Как бы Муравьеву-Апостолу ни нравился Бестужев, ему всё ещё было немного сложно. Привыкший принимать какие-либо решения для отряда в одиночку, он немного нервничал, когда Миша предлагал что-то другое, но потом успокаивался, тщательно обдумывал предложение и приходил к выводу, что так действительно будет лучше. Они часто начинали спор по поводу какой-то мелочи, но Сергей всегда останавливался вовремя, пока это не переросло в масштабную ссору. — Сереж, ты должен дать им больше свободы! В конце концов, в отряде же не сплошь несмышленые дети, есть и взрослые ребята, они смогут всех организовать и сделать номер! Сереж, ну день самоуправления же! Почему ты считаешь их цыплятами, только-только вылупившимися из яиц, а себя — гордой и заботливой мамой-наседкой?! Они ведь могут сами! — Миш, ну как я могу оставить их одних?! Младшие даже меня не всегда с первого раза слушаются, а здесь меня не будет! А вдруг не получится?! — Сереж, ну не получится и не получится. Это ведь не борьба на выживание, это просто очередной конкурс, не особо серьёзный. У них этих конкурсов в жизни будет до пизды и больше. Пойми, ты им не мама, а даже если бы был мамой, то давать детям самостоятельно жить и преодолевать трудности тоже надо! — Да пошел ты к черту, Миш! Делай, как знаешь! — быстро развернувшись на пятках, Муравьёв-Апостол вылетел из комнаты, весь кипящий от негодования. А Миша остался глядеть ему вслед грустными глазами по побитой собаки, считая себя виноватым. Сергей быстро сбежал по лестнице, чуть не столкнув оживленно болтающих и держащихся за руки Пашу и Николая. — Сереж, ты чего такой злой-то? Того и гляди, сейчас молнии метать начнёшь. — спросил немного обеспокоенный Коля. В ответ на его реплику Паша закатил глаза, явно считая, что пусть лучше Муравьев сам разбирается в своих обидах. Нет, Пестель был хорошим другом, но моменты наедине с Романовым — это моменты наедине с Романовым, к тому же выпадающие не особо часто. — Да блять, я просто устал! Миша почти каждый раз предлагает какой-то другой вариант решения проблемы, и почти каждый раз его вариант оказывается получше. Вот и сейчас, я как дурак психанул потому, что он опять был прав! Опять! Мне начинает казаться, что нахуй я никому не нужен, раз я так плохо справляюсь со своими обязанностями и делаю всё не так! — такой уравновешенный и спокойный обычно Муравьёв-Апостол чуть ли не искрил сейчас. Паша и Коля озадаченно переглянулись — редко бывало, чтобы кто-то вызывал такую бурную реакцию у Сергея. Оппонент мог срываться на крик, разбрасываться оскорблениями, но Муравьёв был спокоен, как сытый удав, недавно переваривший крупного мангуста. Пышущий сейчас бешенством Сергей был ничуть не похож на удава. Определённо, что-то было не так. — Сереж, а ты от чего именно злишься-то? — попытался мягко подступиться к проблеме Романов. — От того, что он считает своим долгом влезть и предложить что-то другое! Я заебался уже от этого, за-е-бал-ся, понимаете?! — И Трубецкой, и Кондраша тоже часто влезают, но на них ты так почему-то не срываешься. — спокойно отвечал Коля. — Ну, ребята — это другое. Они мне как родные, я на них злиться не могу. — парировал Муравьёв. Тут лопнула и без того тонкая ниточка терпения Пестеля: он хотел поскорее завалиться с Романовым в кровать, а не объяснять Сереже то, что все поняли ещё в начале смены. — Блять, Муравьёв, ты никому из нас не даёшь носить свои футболки, ни к кому не подходишь и не кладёшь голову на плечо, никому не разрешает ерошить твои волосы. А между тем, позволяешь всё это делать Бестужеву. И, похоже, бесишься ты только из-за того, что он может посчитать тебя дураком и разочароваться в тебе. Поговорите уже с ним о своих чувствах и переставайте ходить, пуская слюни друг на друга. — когда Пестель злился или был раздражён, он говорил правду, и ему было действительно поебать, в какой форме высказывать эту правду. Задумчивый голос Романова, всё это время мучительно вспоминавшего что-то, раздался совершенно неожиданно посреди этой звенящей тишины, повисшей после монолога Паши: — Сереж, ты знаешь, я как-то увидел, как вы спорите, не помню уже, насчёт чего. Так вот, у меня в тот момент было чёткое ощущение, что я в маршрутке еду, а рядом со мной пара поссорилась. Оставив Муравьёва‐Апостола ошарашенно переваривать вылившуюся на него информацию, Паша и Коля переглянулись, взялись за руки и пошли дальше. Зависший и уставившийся в одну точку Сергей определённо мог простоять так ещё час, если бы не грустный взгляд и хлюпающий нос Бестужева-Рюмина, стоящего на пороге здания. Он подошёл, усиленно пряча глаза, с румяными щеками, с веснушками, сейчас ещё более заметными на небольшой горбинке, протянул мизинец и посмотрел с такой надеждой и извинением в глазах, что никто бы не смог в такой момент отвернуться и обиженно выдернуть голову. Вот и Сережа не смог. Протянул свой мизинец в ответ и переплел пальцы. — Мирись-мирись-мирись и больше не дерись, а если будешь драться, я буду кусаться, а кусаться нам нельзя, потому что мы друзья! — рифмованные, отпечатавшиеся в памяти ещё с детства строчки сломали обиду. Сережа и Миша синхронно рассмеялись, так радостно и облегчённо, словно от того, помирятся они или нет, зависела их жизнь. — Ты прости меня, пожалуйста, что я так резко начал настаивать, я правда постараюсь исправиться. Мне очень дорога твоя дружба и ты сам тоже. — тихим голосом, с проскальзывающими виноватыми нотками, проговорил Бестужев, внезапно обнял друга и уткнулся лицом в футболку. Принюхался, внимательно посмотрел и довольно протянул: — Моя-я-я футболочка. — Твоя-твоя. И да, Миш, ты меня тоже извини. Я правда стараюсь исправляться, но моя вспыльчивость меня подводит. Причем знаешь, что самое странное? Моей выдержки не хватает только, когда ты рядом. И я даже начинаю понимать, почему её не хватает. — Почему? — доверчивый взгляд четырёхлетнего ребёнка снизу вверх от Бестужева. — Потому что она вся уходит на то, чтобы не поцеловать тебя. Ты даже не представляешь, как же трудно сдерживаться, когда ты спишь в своих дурацких растянутых футболках. У тебя открыты все ключицы, футболка задирается до рёбер, губы розовые, как цветки шиповника, волосы растрепанные. Я в такие моменты смотрю на тебя, а потом в душ сбегаю, холодный. — резкий вздох, как перед погружением в воду. — У меня запас выдержки уже почти на нуле, ты ещё здесь стоишь и прижимаешься. Поэтому, Миш, если ты сейчас же не уйдёшь, я тебя поцелую. — шумный выдох и учащённое сердцебиение. Несколько долгих секунд длилось молчание, потом Бестужеву, очевидно, надоело ждать у моря погоды, и он потянулся к губам первым. Они целовались нежно и в то же время жадно, не желая упускать ничего. Миша кусался, тут же зализывая места укусов, судя по всему, напрочь забыв свои недавние слова о том, что им "кусаться нельзя". Вдруг неподалёку послышалась весёлая песня, которую на пару выводили Рылеев и Трубецкой. Для того, чтобы такт прослеживается лучше, Кондратий ещё и бутылочкой шампанского в такт подмахивал. Оторвавшись друг от друга, словно застуканные на заднем дворе школы подростки, Миша с Сережей переглянулись, прислушались и рассмеялись в голос. Это было, впрочем, совсем неудивительно, ведь Трубецкой с Кондратием бодро и громко пели одну из лучших песен современности — "Мальчика-гея" Тату. — Мальчик-гей, мальчик-гей, будь со мной понаглей — два человека без слуха и чувства стыда гордо пропевали слова припеваючи, совсем забыв о том, что они здесь вообще-то не одни. К счастью и глубочайшему облегчение всех невольных слушателей, новоявленные певцы решили ограничиться на этих божественных звуках и снизили громкость. Затем, развернувшись куда-то в сторону озера, убрели дальше, всё так же бодро помахивая бутылочкой. — Сереж, я с тех пор, как тебя впервые увидел, я только о тебе и могу думать. Эти твои волосы всегда так идеально уложенные, что хочется взять их и растрепать. Твоя походка спокойная, уверенная, широкие плечи, прямая спина, которая чуть сутулится, когда ты общаешься с незнакомцами. Глаза, всегда смотрящие будто бы прямо в душу, понимающие все невысказанные слова, видящие все секреты и потаенные чувства, которые закопаны где-то глубоко в сердце. — все те долго копившиеся сумбурные Мишины мысли, готовые сейчас вырваться наружу бурлящим, пенным потоком, наконец-то произносились вслух. — Господи, Миш, я тебя с первой нашей встречи поцеловать хотел. Ты даже не представляешь, насколько ты меня с ума сводишь.

***

— Ребят, ну успокойтесь! Встаньте уже в колонну! — стоя на крыльце в день отъезда, Романов пытался перекричать всех детей и призвать их хотя бы к видимости порядка. Но безуспешно: лагерь гудел, шумел и бесновался, как осиный рой, потревоженный незадачливым лапником. — Что, не слушаются? — насмешливо спросил подошедший Пестель. — Блин, да если бы они меня хотя бы слышали. — Ну ничего, сейчас услышат. — Паша достаёт из-за спины непонятно откуда найденный громкоговоритель, прокашливается и своим и без того не тихим голосом кричит. — Ма-алчать! В пять секунд устанавливается такая тишина, что слышно, как где-то в корпусах опять играет "Мальчик-гей" — Паш, а где Миша с Сережей? Я их чего-то с утра не видел. — А, эти два придурка отпросились у Сережи и умотали куда-то. — Вдвоём, что ли? Миша же вроде из другого города. — удивился Романов. — Как Трубецкой мне объяснил, "просто совпало, что они летят вместе". Но, судя по его ехидной улыбке, совпадением там и не пахло. — Куда летят-то? Я думал, они на мели или где-то около того. — Внезапно выяснилось, что Муравьёв копил на полёт во Францию. Собственно, туда они и полетели. И если эти идиоты не привезут нам сувениры, то я с ними больше не общаюсь. — весело улыбаясь, рассказал Пестель. — Ну, пусть повеселятся там. И Серёжа наконец расслабился с ним, а то после Ани он замороженный будто бы стал. Вот вроде стоит улыбается, смеётся даже, а всё равно видно, что что-то не так. — Да, словно отпустил наконец себя. Миша ему подходит, он живой, и не даёт Муравьеву скучать. — Ну и хорошо.