Они будут

У Лайта стопорятся легкие и сердце вдруг коротит. По пальцам дробью бьет крупная дрожь, а глаза немного слезятся. Наверное, от солнца, жгущего все, что есть темного, мрачного за зрачками, оставляющего только свет. Только Лайта. Без Киры. Будто никогда и не было. Даже память выгорает теплом, греющим подреберье. А Лайта трясет, позвоночник хрустит и грозится рассыпаться по полу перепутанным пазлом. Он смотрит и глаз отвести просто не может. Будто слезы слепили не только ресницы, но и взгляд примагнитили, припаяли намертво, накрепко, чтобы навсегда и навечно. Лайт на него смотрит и, кажется, он совсем потерялся в своем гениальном сознании, но Лоулайт улыбается. Улыбается открыто и светло, нерешительно каплю, как будто стесняется, как будто слишком давно не гнул губы в символ счастья и радости. Но он все равно улыбается. Ерошит пальцами волосы, что никогда, ни в какой вселенной, нормально лежать не сумеют. И в глазах у него что-то невозможное совершенно. Нежное, теплое, ласковое, такое его, а не бесстрастного L, что коленные суставы вот-вот просто исчезнут, как будто и не было, и ноги ослабнут, роняя его на пушистый ковер. Он просто все еще не может поверить, что успел. Успел остановить себя самого, успел все исправить и L на самом краю удержать. Кира не убил L и не выиграл. L Киру не поймал и не отправил на эшафот. Кира исчез со всех радаров и новостных колонок, испарился, оставив после себя сотни безликих могил и почву для бесконечных споров о справедливости. Кира просто ушел, оставив последователей и врагов с серым и ненужным ничем. На Киру сейчас наплевать. Наплевать на маски, изящный шрифт по белым мониторам, черные ровные строчки в цвет шершавого переплета, на громкий, надрывный, скрипящий гробовой крышкой смех почти что смерти, все еще порой звучащий в ушах, на шишки в правительстве, на полицию, на прошлое и, немного совсем, вот сейчас, в эту секунду, на будущее ему тоже удивительно наплевать. Потому что вокруг шеи нет петли дурацкого галстука из комплекса бога, и запястья не болят от слишком узких манжет и тяжелых от застывшей на звеньях совести цепей. Потому что он чувствует себя удивительно свободным и дышит, кажется, впервые за последние черт знает сколько лет, полной грудью, а воздух не горчит и не вяжет язык, не отдает запахом, вкусом стухшего мира. Воздух свежий, морозный, капельку обжигает гортань и искрится внутри, как золотое шампанское в бутылках с подписью "Детское". Потому что он видит эту улыбку и, кажется, на пару мгновений просто слепнет. Потому что да, все позади, да, все решили, друг друга спасли, уцепившись отчаянно за плечи, предплечья, кончики пальцев, да, справились, выжили, выплыли, научились дышать без картонных и кислородных масок, научились понимать, что это бьется под ребрами, царапает их, по венам течет, рвет капилляры, научились даже впервые по-настоящему улыбаться мелочам с пустяками, драться едой и прятать как следует шоколад, но все равно... Все равно он каждый раз пропадает мгновенно, когда ему Лоулайт так светло улыбается. Как ребенок совсем, не старше преемников, просто мальчишка с перемазанным сливками носом. Будто и не было ничего. Будто не снятся ночами обоим кошмары. Будто нет, не было и не будет им риска для жизни. Будто просто... Семья. Будто сейчас - это вся их жизнь. В этой секунде. В этом мгновении. С запахом ели огромной, что наряжали в холле Вамми все дети, разбив заодно половину игрушек, который вдыхать с его волос, ключиц и костяшек все равно приятней всего. С забившейся под ногти на переплетенных накрепко пальцах ароматной мандариновой цедрой от бесконечных оранжевых цитрусов, которые этому растрепанному мальчишке с глазами невозможными совершенно и этой нереальной улыбкой, оказалось, нравятся не меньше чизкейков, несмотря на отсутствие такого количества сахара. С хрустом блесток и иголок, оставшихся на коврах после дикого детского буйства юных гениальностей при каждом маленьком шаге навстречу. Со слишком ярким (не ярче, чем отсветы гирлянды в его глазах, пока ровно в полночь вдыхали друг друга в легкие, шепча, что большего не надо ни в одной жизни, конечно) утренним светом в окно, после ночи бессонной, после двенадцати часов рядом с ним безотрывно. Не отлучаясь ни на секунду, не прерывая контакт кожа к коже, хотя бы подушечками пальцев по венке на шее. Это утро, после первого Нового года, поделенного ровно напополам, это вся их жизнь. Здесь и сейчас. И не надо больше совсем ничего. Потому что чужое имя знакомым шрифтом на белых костях у него под кожей смотрится в сотню раз лучше, чем на экране. У них есть еще пара минут в этом мгновении полного, невозможного, жгущего сердце своей полнотой счастья. У них есть еще пара минут в этой жизни, такой настоящей, сочной, такой на двоих. Потом... Потом будет, конечно, дым за окном, попытка сделать взгляд и тон хоть немного серьезней, когда разглядят среди маленьких елей ярко-рыжую Мэттову макушку с облачком серым, будет и гневный вопль не их, а Мэлло, который друга, наверное, скоро убьет, чтобы не портил здоровье. Будет Ниа удивительно радостный, светлый и полный эмоций, который будет на памяти Лайта впервые смеяться, наблюдая за этой парочкой психов. Будет шумная уборка, во время которой дети превратят в ад все, до чего не добрались прошлой ночью. Будут светлые дни, полные смеха и солнца, и будут серые, тяжелые тучи. У них будет все. Будет целая жизнь. И, он в это не верил совсем никогда, это он оставлял младшей сестре, но почему-то с ним вдруг поверилось мгновенно и сильно, будет такая жизнь не одна. Они будут. Потому что успел, потому что смогли. Оба. Вдвоем. Теперь навсегда.