Предложение

С Додсоном мы не поладили с первой встречи. Да и могли ли? В то время я работал клерком на компанию “Скрудж и Марлоу” и мог только грезить о карьере адвоката. При том, что у меня были и деньги, и связи… Но отец воспротивился моему решению. Мы поссорились, и вот — я оказался практически на улице, предоставленным самому себе. Мне положили небольшое содержание, которого хватало лишь на оплату дешевой квартирки, и вместо того, чтобы делать карьеру, я оказался в этом ужасном месте. Впрочем, рассказ мой пойдет ни о Скрудже, ни о Марлоу, а о мистере Генри Додсоне. Поверьте, я человек спокойный, воспитанный, истинный джентльмен, получивший образование в Итоне. За мной не водится привычки бросаться на незнакомцев с кулаками или кидать в них чашками. Было бы странно, вздумай я так вести себя. И вместе с тем после первого же получаса общения с мистером Додсоном я был готов пойти на это. И даже шагнул за черту — бросил в лицо ему те документы, что мы не могли подписать добрых три четверти часа. Из-за его… Из-за его… Не знаю даже, каким словом обозначить то, что он творил. Возможно, он привык иметь дело со слабыми, безвольными клерками, отчаянно цепляющимися за свои протертые стулья в исступленном страхе потерять работу. Возможно, с ними его штучки возымели бы успех! Но не со мной. Нет, мистер Додсон не сможет обойти ни один закон, ни одну букву в договоре, как бы ни был убедителен его змеиный язык, как бы ни старался он подловить меня на невнимательности к мелочам! Не на того нарвался. К вящему его сожалению, я — юрист, и готов защищать интересы своих нанимателей даже из кресла клерка. В тот вечер мистер Додсон ушел ни с чем и выглядел весьма раздраженным. Я было подумал, что он устроит конторе проблемы из-за того, что мы не смогли договориться, ведь ни мистера Скруджа, ни мистера Марлоу не было в тот момент на месте. Однако дни тянулись, как туман над Сити, а Додсон не объявлялся, и история эта со временем выветрилась у меня из головы. А в пятницу вечером он пригласил меня на кофе в Ритц. Расставлю все по местам. Мистер Додсон — самый известный, скандальный и успешный адвокат в Лондоне. Я — простой клерк. Да что вообще могло быть у нас общего? — Вы единственный человек в Лондоне, у кого хватило смелости дать мне отпор, — улыбнулся мистер Додсон в ответ на мой прямой вопрос. — Не говоря уже о том, что вы одарены в юриспруденции, и ваш талант — талант адвоката! — нельзя зарывать в землю во второсортной конторе. Не буду спрашивать, что вы вообще там забыли. Ваш отец ненавидит нашего брата, так? — Вы знаете моего отца? — Вашего отца знает весь Лондон, он к каждому залез в кошелек своим безумным пари, — легкомысленно отмахнулся Додсон. — Вот что, юноша. Как вас… — Джонатан. Джонатан Фогг. — Вот что, Джон. Я составлю вам протекцию к одному заклятому приятелю. От него как раз ушел недавно помощник, начал сольную карьеру. Поработаете с ним годик-другой, наберетесь опыта, а потом милости прошу — сразитесь со мной на равных. В суде. — Зачем вам это? Додсон смерил меня долгим взглядом. — Каждому нужен достойный соперник. Я молюсь каждый день, но Господь остается глух к молитвам грешника, так что… Все приходится делать самому. Конечно, я встал и ушел, поблагодарив за кофе и ни секунды не желая соглашаться на его предложение. Он догнал меня, схватил за локоть, развернул к себе лицом и еще раз повторил свое предложение. — Ваш отец придет в ярость, — прошептал он на ухо так, что у меня потемнело в глазах. И я сказал ему “да”. Мы продолжили вечер в его гостиной, обставленной громоздкой мебелью, пили херес, запивая его вином, и обсуждали наше дальнейшее соперничество. Главным врагом Генри Додсона была скука, и она убивала его. Стоило ему взять слово в суде, и все понимали — исход предрешен. Скука терзала его, пропитывала насквозь всю его жизнь и заставляла искать яркие впечатление среди тех, кто был наиболее слаб перед лицом его разгромных речей — среди конкурентов. Речи его звучали бы еще более разгромно, если бы и в суде он мог говорить их на ухо, отправляя вниз по спине строевые полки мурашек. Если бы он чаще забывал про шейные платки, они не пропитались бы скукой, а шею не бросало бы в дрожь при первой же попытке призвать к порядку. Что же до его рук… Если его руки так же активны перед лицом почтенного судьи, то я понимаю, отчего ни от кого и никогда он не знал отказа. Кроме меня. Но сегодня я уже сказал ему “да”... Должен ли джентльмен нарушать слово, данное другому джентльмену, оказываясь с ним в одной постели после длительных алкогольных возлияний? Пока я размышлял о сем скользком моменте, Додсон решил за меня, и решение его было во всех отношениях правильным, как и полагается быть решению старшего товарища. На мгновение мне показалось, что я снова в Итоне, в темной холодной спальне, где теплыми были только чужие руки, жадные до прикосновений. Мистер Додсон был из тех во всех отношениях безупречных людей, которым свойственно оставлять свою безупречность за пределами спальни, вместе с зонтом и плащом. Потому я не стал сопротивляться, а, напротив, подался к нему, давая понять, что я и отнюдь не новичок в решениях юридических тонкостей взаимоотношений подобным… образом. Той ночью я стонал и выгибался под ним так, как только можно стонать и выгибаться под человеком, который умеет брать с той же настойчивостью, с которой отстаивает свое мнение, целовать — с той же страстью, с которой обличает преступников, и вожделеть — с той же горячностью, с которой добивается правды, несмотря ни на что (а иногда даже и вопреки). И я отдавался ему с той же горячностью, и целовал, кусая губы в кровь, и — о, да! — я вожделел его. Я вожделел его руки, холеные и гладкие, с аккуратными ногтями, руки человека, никогда в жизни не знавшего труда. В этих руках не раз и не два оказывались чужие жизни. Я всей кожей ощущал, что сейчас и я сам оказался в их абсолютной власти. Они сулили мне не смерть, но блаженство. Мое тело в его руках становилось послушным, как глина в руках умелого гончара, и я поражался лишь, как ловко он находил места, прикосновения к которым заставляли меня стонать в голос. Точно он знал меня лучше меня самого. Я вожделел его голос, хриплый и лукавый, голос, привыкший к быстрой и нетерпеливой речи. Стремительность его голоса была превосходным оружием, направленным на то, чтобы сбить оппонента с толку, не дать времени одуматься, заставить сбиться с мысли, оговориться или солгать — словом, дать зацепку, ухватившись за которую, он уже не отпускал свою жертву. Слова его были что гвозди, вбиваемые в крышку гроба. Но тогда, со мной, его голос звучал иначе. Когда он произносил мое имя, его дыхание сбивалось и голос слегка дрожал. Его голос был низким и теплым от страсти, и от этого голова моя кружилась, а ко всем стыдным местам приливала кровь. Я вожделел его член, вбивающийся в меня. Он воистину стал первым мужчиной в моей жизни — по сравнению с ним все остальные были лишь незрелыми юнцами. Он заполнял меня, выбивал из моего сознания последние связные мысли, заставляя лишь снова и снова лихорадочно шептать его имя и вцепляться до боли в тонкие пальцы. Пожалуй, до встречи с ним я ничего не знал о вожделении. Когда мы лежали, восстанавливая дыхание, он склонился надо мной — в полумраке я мог разглядеть его острые ключицы и худые плечи — и прошептал, касаясь губами губ: — Согласны, мистер Фогг? Я улыбнулся: — Согласен, мистер Додсон. Тогда я еще не знал, что этими словами подписал себе приговор.