***
«Если спросят как мы, то улыбайся и говори, что у нас всё хорошо», — постоянно повторяла мать. Улыбаться он не собирался, да и никто не спрашивал про их благополучие (он подозревал, что окружающие думают, что он немой). Но прочно вдолбил себе в голову, что у него всё хорошо. Особенно эта мысль помогала по субботам. Субботы он люто ненавидит. Если в рабочие дни все заняты, то в субботу срываются. По восемь бутылок в каждом углу, распахнутое настежь окно, громкая музыка (отец глухой на одно ухо) радио и крики. Стоило матери принять, вспомнить все двадцать лет совместной жизни, и он начинал жалеть, что не сбросился со скалы на прогулке в горах. Ссоры всегда начинала мать. В будни она невозмутимая как слон и источающая ауру спокойствия. Он обожает её в таком состоянии, даже любит почти и глупо надеется, что так будет всегда. Но шёл шестой день недели и все иллюзии разбивались о реальность. Никогда не будет так. Надо было родиться в какой-нибудь другой семье и точно не во Вьетнаме. Его отец ветеран. Одного этого слова достаточно, чтобы понять в чём проблема. Ветераны, может, и милые люди, но точно не во Вьетнаме. Здесь всё старшее поколение либо застали последствия войны, либо участвовали в ней. И у всех такие проблемы, которые его отцу и не снились. Надо почаще себе об этом напоминать. В школу он не ходит. А смысл? Отец всё равно промотает деньги на выпивку, а за обучение кто платить будет? Мать, с её истерией и работой у чёрта на куличках? Обидно конечно, что читать не умеет, говорит с трудом на родном языке, считает только до десяти и смутно представляет половину вещей, обыкновенных для других. Например, он долго не знал, что такое ванна. Единственным человеком, которого Туань точно знал, что любит, была бабушка по маминой линии. Когда отец ещё держал своих демонов под условным контролем и работал, мать оставляла его на бабушку. Ей тогда лет семьдесят было, не меньше. И уже тогда глаза белели двумя щелями, не способные видеть. К бабушке он и сбегал, когда дома становилось совсем невыносимо, а в горах слишком холодно, чтобы ночевать. И бабушка всегда радостно его принимала, улыбалась и называла «младшим Ли». Именно от бабушки он узнал, что его зовут Туань Хьен Ли. Мать называла его просто мальчиком (даже когда мальчик перерос её в свои десять), а по субботам уродом. Хотя она так и отца называет. Туань подозревал, что она их попросту путает. Слишком сильно похож на отца и ни капли на мать. Он даже не поленился отыскать альбом с семейными фотографиями. Старший Ли в его возрасте отличался только глазами. У отца они узкие, как у всех вьетнамцев. Только обманывать себя не надо. Отец его имени не помнил (или не знал), и если было что-то нужно, то кричал «эй, ты!», «мелочь» и, особенно используемое по субботам, «маленький ублюдок». И непонятно даже, что обиднее. Наверное первое. У бабушки хорошо. Здесь никто не кричит, чисто, нет ни одной вещи не на своём месте, и его здесь любят. Бабушка, конечно, всё знает. Даже предлагала оставаться у неё насовсем. И он почти согласился, если бы не пресловутое «улыбайся, у нас всё хорошо». Улыбаться он по-прежнему не собирался, но оставаться у бабушки значило признать, что у них не всё хорошо. А этого он почему-то боится. Не знает почему, но боится. На самом деле, он многого боится. Почти всего. Воды, темноты, пауков, высоты, людей, машин, громких звуков, пчёл, грозы, родителей и ещё тысячу вещей, которые не поместятся даже на самом большом листе бумаги. А вот гор не боится. В горах хорошо. В горах он даже забывал, что боится высоты. Горы забирали все его страхи и оставляли только спокойствие. Будь его воля, он бы там жил. Но «у нас всё хорошо». А когда «всё хорошо», в горах не ночуют. Во время ссор его любимая поза — труп эмбриона. Лежит на матрасе, стараясь снова не напороться на ржавую пружину, во второй раз ему живот уже не зашьют, зажав уши грязными руками без ногтей, давясь слезами и вздрагивая от каждого громкого звука. Так его почти не трогают. Главное молчать, не открывать глаз и ушей и говорить про себя, что это нормально и всё хорошо. Когда отец начинает насиловать мать, верить в это становится труднее. Зато появляется новый страх. Страх, что с ним будет также. Когда мать бьёт его, отец молчит. Было бы в сто раз проще и лучше, если бы он спал или опять пил. Равнодушное наблюдение хуже бурной реакции. Воскресенье — лучший день на свете. Туань слышал, что дети его возраста воскресенье не любят. Глупые. В воскресенье, пока все приходят в себя, отсыпаются или прочищают желудок, так и не дойдя до туалета, ты свободен. Он обожает такие дни, особенно утро, когда его посылают за продуктами. На скромную зарплату матери многого не купишь, да и ему почти ничего не остаётся, зато наконец-то никто на него не орёт. Ради этого Туань готов голодать месяц. Он боится засыпать. Ночью к нему приходят страшные нелюди и смотрят пристально-пристально своими белыми или полностью черными глазами. И улыбаются. Туань их боится. Даже когда закрывает глаза, всё равно видит их. Ещё хуже и страшнее, когда они начинают кричать. Когда у него обнаруживают шизофрению, он даже не удивляется. Только запоминает название своего состояния. Слепо верить в «у нас всё хорошо» становится труднее, когда он начинает седеть. Посмотрел случайно в разбитый кусок зеркала и аж замер. Чёлка и виски полностью побелели, кончики волос начинали терять цвет. Пытается придумать, что ему делать. Вспомнил про краску для волос, которую видел на рынке. Ей торгует подслеповатая вьетнамка. На рынке никто внимания не обращает на тощего мальчишку в обносках, крутящегося у лавки с краской. Туань, убедившись, что на него никто не смотрит, схватил сразу несколько коробок и спрятал под одеждой. Стараясь идти медленно и спокойно, будто ничего не было, уходит, а потом опрометью бежит домой, чувствуя себя тем самым, кем его называют. Маленьким ублюдком. В комнате с туалетом и душем, Туань пытается понять, как использовать краску. Щурится, мучительно пытаясь разобрать непонятные символы и уже почти решает вернуть назад, как замечает картинки. По ним и решает всё делать. Родители даже не заметили, как их сын из брюнета стал рыжим. Прохожие, которые знали его в лицо, оглядывались, вопросительно смотрели, но ничего не говорили. А ему нравилось. Рыжих среди вьетнамцев не было и у туристов встречались редко. Жалко только, что цвет долго не продержался. По его подсчётам, прошло не больше трёх суббот, когда начала пробиваться седина, перекрывая яркий цвет. Пришлось снова краситься. Теперь в черный. Когда волосы высохли, он заметил, что некоторые пряди не окрасились. Причину выяснить не удалось, в комнату зашёл отец. И снова никто ничего не заметил. Всё начинает идти под откос когда ему исполняется десять. Мать уволили, отец запил ещё сильнее, потратив все оставшиеся деньги, пришлось попрошайничать у сердобольных туристов, порезы от ногтей матери перестали заживать, стала часто кружиться голова, в горах случился обвал и теперь по старым тропкам уже не пройдешь, а новые слишком узкие и крутые. И, как финиш всех неприятностей, заболела бабушка. Теперь Туань каждый день бегал к ней. Боялся, что пока его нет, она умрёт. Бабушка улыбалась и качала головой, мол, куда я денусь, глупенький, целовала в лоб, убирая с лица седую, намного белее, чем у неё, чёлку и называла сокровищем. — Без тебя я бы совсем пропала, — тихо смеётся, но не как мать, истерически, по доброму, улыбаясь. И ему тоже хочется улыбаться вместе с ней. Только он не умеет.***
Туань осторожно закрывает за собой болтающуюся на одной петле дверь. Вздрагивает, когда слышит тяжёлое дыхание. Оборачивается, уже готовясь к удару. Мать смотрит злыми красными глазами. Неужели успела принять? Так ведь сегодня только среда. И где деньги взяла? Её же уволили. — Поглядите, кто вернулся, — шипит, щурясь. Туань вздрагивает. Прижимается спиной к стене, обнимая себя за плечи. Он уже не в первый раз замечал за собой этот жест. Мать делала также, когда отец на неё кричал. — Ты где был, а? Отвечай! — требует мать, а у него язык к нёбу прирос. Сглатывает. В горле ком. Надо ответить. — У-у б-ба-бабушки, — голос звучит жалко, от паники начинает заикаться. У него и так акцент невозможный (мать с удивительной упёртостью говорит на другом языке, совсем чужом для Вьетнама), а когда заикается становится ещё хуже, но он ничего не может сделать. Мать громко фыркнула. — У бабушки, значит? — Туань не понимает, вопрос это или нет, но на всякий случай кивает. Мать скалится. — У бабушки он был, да?! Ты где живёшь, сволочь? Где ты живёшь, я тебя спрашиваю?! Здесь или у бабки?! — З-з-здесь, — слёзы подступают к горлу, Туань старается их поглотить. Хочется вдохнуть, но он знает, что если так сделает, то точно разрыдается. А этого нельзя делать, пока мать не начнёт его бить. Таковы правила. — Так какого хрена ты был у бабки, ублюдок?! — вот теперь плакать можно. Мать бьёт его по лицу (голову он предусмотрительно закрывает), Туань, пусть и на голову выше, путается в ногах и чуть не падает. Мать продолжает бить. Скатывается по стене, обнимая себя и защищая голову. Давиться слезами, резко вдыхая и выдыхая. Уговаривает себя, что это нормально, что все родители бьют своих детей, если они не возвращаются домой. Родители ведь за них волнуются, правда? Голова гудит. Туань начинает подозревать, что он её разбил. Спина горит, он врезался в самый колючий край стены. Спина болит почти постоянно, но на фоне прочего он уже привык. Это нормально, у нас всё хорошо, у всех так, не смей жалеть себя, слабак, это нормально, со всеми так, у нас всё хорошо, это нормально-нормально-нормальнонормальнонормальнонормально Тогда почему так обидно, больно и тоскливо? Почему так хочется, чтобы его кто-то обнял и сказал, что он нужен? — Всю жизнь мне испортил, ублюдок! — Не-ненавижу т-тебя! — кричит в ответ, снова спотыкаясь. Мать опешила. Даже перестала бить, отступила на шаг. Туань никогда не говорил, а и тем более не кричал, когда на него поднимали руку. Сидел, отмалчивался, давился слезами, слабак, но ничего не говорил. А Туань осознает смысл только что сказанной фразы. И с ужасом понимает, что это правда. Он и правда их всех ненавидит. Мать, отца, себя, прохожих, соседей, туристов и весь Вьетнам в целом. Он их ненавидит.***
— И что дальше? — Сольпуга смотрит мимо, немного наклонив голову. Дьявол неопределённо пожимает плечами. — Дальше сбежал в горы. Потом вернулся к бабушке. Мать пару раз приходила, просила вернуться. Но бабушка меня не отпускала. Я бы сам ни за что не вернулся, — обнимает себя, чуть покачиваясь. Сольпуга, безошибочно определявший его состояние, опирается головой о плечо. — А потом? — Потом бабушка умерла, — болезненно улыбается. — А я сбежал. Опять. Проехал зайцем на поезде. Оказался в приюте, проболтался месяца три, пока не исполнилось одиннадцать, а потом уже Эскулапы нашли. Сольп поднимает голову. Снова щурится, словно пытается что-то разглядеть, и уже намного тише спрашивает: — А когда мы с тобой встр’етились, ты давно был в Доме? — Полгода где-то. Я почти никогда не выходил, боялся. А когда узнал про Изнанку… Сольпуга перебирается в коляску. Дьявол смотрит на него и внутри что-то болезненно тянет, как будто кто-то макароны на вилку наматывает. Не жалеет. Сольпуга ненавидит жалость к себе. — Напомни мне, когда в следующий раз увижу Рикки, врезать ему. — Обязательно, — хмыкает Сольп. — Ну, ты идёшь? — Угу, — кивает Дьявол, поднимаясь с пола. Отряхивает с многочисленных слоёв одежды осыпавшуюся штукатурку. Пока они брели на территорию Беркутов, Туань с удивлением заметил, что ему стало легче. Нет уже тянущего чувства где-то под ложечкой. И голос матери, твердившей на протяжении многих лет «улыбайся, у нас всё хорошо», наконец затих. «Нет, мама», — мысленно к ней, хотя не уверен, что она ещё жива. — «У нас всё плохо. И это единственный раз, когда это хорошо». С Сольпугой не нужно улыбаться фальшиво, не нужно врать. Сольпуге можно рассказать всё.