Непреложное

Порой абсурд стирает память, И мы будто друг друга и не знаем, Снова вытесним чувства за грань. ©

Шёл снег – сразу после дождя, первый за зиму. Совсем не удивительно. Снег быстро таял, снег таял на одежде; на них были одни пиджаки. Стоял декабрь. От мороза щипало кожу. Шинске накрутил на ладонь его шарф, улыбнулся отстранённо и странно. Бансай отступил на шаг – шарф соскользнул с шеи, упал в лужу. Грязь взметнулась вверх, брызнула в стороны. – Зря. Каждое слово записывалось в голове, словно строчки песни в блокноте; это было что-то за пределами памяти. Бансай снял очки, сунул в карман. Было зябко; на улицах тянуло ветром, ветер пах солью и дымом. В желудке тянуло голодом, от него пригибало к земле, голод зудел под рёбрами. Воздух жёг глотку. Голод был знакомым, голод не был голодом. – Нет, – произнёс Шинске, ставя точку. – Нет, так не пойдёт. Бансай не собирался его игнорировать – получалось само собой. На дворе стоял декабрь, рубашка давно промокла, пульс частил-частил-частил, меняя ритм. Шинске дышал; каждый его вдох отдавался резким звоном в ушах. Им нужно было остановиться – где-то, сразу, здесь. Сейчас. Дорога всё не кончалась; вечер делал город серым и блёклым, застывшим. Они куда-то шли – никуда, в никуда – Бансай никак не мог вспомнить, Бансай помнил всё. Будь это треком, у него было бы чистое злое звучание – холодное, выхолощенное, студийное. Будь трек саундом, в следующем кадре они разбились бы вдребезги, распались бы кусками пластмассы; их тут же отнесли бы в утиль. – Нет, – повторил Шинске в третий раз, последний, третий; мысли мешали и путались, мешали его губы, его ледяные руки под рубашкой, отодранные пуговицы, холод стены под спиной. – Ты, – сказал Бансай на вдохе. Это было всем, у слова не было продолжения. Он понимал его, он его не понимал – неважно, но Шинске улавливал ноты, достраивал их, укладывал в прямые отрезки, закручивал в спирали. В другой жизни они бы тоже встретились – где-то за концом любви. Дорога, сука, так и не думала кончаться. – Мы никогда не дойдём. – Или да, или нет, – Шинске не говорил загадками, он просто не всегда умел вовремя остановиться. Где-то вдалеке разбилось стекло, завизжала сигналка. Шинске хохотнул; звук распиливал реальность на части. Реальность сочилась густым и клейким, горьким, от реальности исходил блёклый свет. Стоял день-полувечер, часы кончались – они шли, кажется, уже целую вечность. Стрелки на циферблате догоняли друг друга, догонялись, крутились обратно – снова казалось. Начинали мерцать огни. Шинске всё ещё говорил, можно было подумать, что он никогда не кончал. – И далёкий путь начинается с близкого [1], – бессмысленность, бессмысленность правила всем. – Сколько лет этой пословице? – Точности она не теряла, – едкое, плавное, лёгкий укол. – Знаешь… ...ли ты это, знает ли это кто-нибудь. Старое, покрытое пылью, распадающееся на части. Человеческая жизнь больше ад, чем сам ад [2], но никого это не заботило – никого по-прежнему не заботит. Ступни жгло от холода, потому что они шли по лаве – и не проваливались в неё по колено. Бансай поднял лицо к небу; небо хмурилось, небо бросалось в лицо пригоршнями льда. – Погода портится, – сказал он. Абсурд – говорить очевидное когда есть что сказать, когда сказать нечего. Ему не хотелось говорить. Шинске вдруг схватил его за руку, провёл языком у манжета, кажется, лизнул ткань. Тёплое, почти горячее – голод нарастал, ускорялся резкий ритм. Вопрос “зачем” был пуст, Шинске же был зол, Шинске был пьян и абсолютно трезв. Бансай хотел его; мышцы сводило судорогой. Ровный шаг сбивался, всё замедляясь – этому не было никакого объяснения, кроме расстояния; путь рассыпался на указатели, благие намерения и не существовали в этом измерении. Было бы нелепо. У Шинске были сухие губы, шрам на нижней, жёсткая корочка – та царапалась при прикосновении. Бансай перехватил его, поймал ладонями, вжался в висок. Мгновения фантомной близости – нелепо, коротко, больно, как иглы под ногти. Шинске промолчал; иглы исчезли, растаяли снегом. Асфальт превращался в грязь. Оставалось три шага – они были пройдены; за дверью не было ничего. Шинске втолкнул его внутрь – мир отрезало, раскололо на здесь и снаружи – из глубины навалилось тепло. Шинске встал рядом – просто, рядом, почти не касаясь. С него капала вода, вода пачкала паркет, переплетаясь кляксами; всё ограничивалось им одним – холодным, мокрым, объятым внутренним пламенем – и тишиной. Шинске повернулся к нему, Шинске ему улыбнулся. Улыбка стекала вниз кровью – метафорической – потаявшей снежной влагой: распиленные части реальности крутились, как фигурки в калейдоскопе, смешивались, не совпадая краями. – Моя боль сказала мне, – шепнул Шинске – табачный, колючий и горький – дыша ему в рот: – “Ты не человек” [3]. Время кончилось, вышло, бросившись прочь, остановив стрелки. Небо снаружи распалось, развалилось на куски. Тело объял жар, жар слился, в один – два, заскользив единым, по-единому задышав; голод завыл, прогрызая дно. Не существовало ничего, кроме. И ничего больше не было нужно.