Ване снится

— Я думал, что ты сдох, — сказал Ваня и большой палец у него скользко сорвался с колесика зажигалки, и палец у него затрясся: смешно и один палец из десяти (двадцати). Он сказал это вслух, чтобы чересчур настоящая картинка из сна наконец растаяла, потеряла резкость, расфокусировалась, перестала выпукло мигать под веками. — Я думал, что ты умер. Мирон сонно повозил губами по лицу — вверх и вниз, то ли улыбнуться собирался, то ли чего-то утешительного и «ну бывает, хули» спиздануть. Но не стал: ни улыбаться, ни пиздеть, вместо этого он близоруко и с большим стратегическим запасом зашарился руками по подоконнику (спихнул на пол Ванину футболку, зачем она была на подоконнике, и раствор для линз уронил, и ещё чего-то по мелочи, но нашёл зажигалку — свою, с которой бросал курить). Мирон закурил сам, потом сунулся маленьким огонёчком Ване в ебло: обеспечьте кислородной маской сначала себя, затем ребёнка, правильно. — Я, — попробовал Ваня в третий раз (царапающее горло и грудь, невыдыхаемое с дымом, непроживаемое, неуходящее «оно-из-сна» никуда не собиралось деваться), попробовал и тут же завалился, потому что почувствовал горячие слёзы голосовой щелью — как будто у него кишки, желудок там или желчный пузырь были серьезно настроены порыдать. — Ты вообще говорил, что нам надо курицу похоронить, — Мирон вдруг отвернулся от него, совсем в чёрное-ночное окно отвернулся, как будто ему стало на Ваню очень стыдно смотреть. Или не стыдно, а так — брезгливо и жалостно, как на облитого мазутом щенка. — Ну, пока я тебя не разбудил. Пинался ещё. Синяк будет, Вань. Он отпустил одеяло, разрешил одеялу сползти на пол и повернулся к Ване обратно — уже без одеяла и безо вообще всего, и ткнул пальцем себя куда-то в ребро, сразу под темным кружком волос вокруг соска. И тут же еле заметно сморщился: — Ай, блядь, точно будет. И как у тебя колени так высоко задираются, а? — Я не помню, — Ваня незаметно и сильно втянул носом воздух вперемешку со слезами и прижег эту хуйню в глотке затяжкой, — я не помню ничего про курицу, Мирон. Он помнил — не, нихуя, он до сих пор какой-то частью заторможенного мозга был один: в эшеровской комнате из сна, подозрительно напоминавшей Ванину собственную комнату с Ваниной кроватью и кучей чистой одежды на стуле, и с ясным, непереносимо-четким осознанием того, что Мирона нигде нет. То есть совсем, ни в другой комнате (эшеровской или нет), ни в другой стране, ни на обратной стороне Марса. И что вот он — Иван, Ваня, Ванька Рудбой — он остался, а Мирон нет, и что теперь поменять, переписать, исправить, сделать по-другому или просто «сделать» ничего было нельзя. Ваня докурил взатяг и выщелкнул хабарик в приоткрытое окно — некрасиво. Он посмотрел на чужое голое плечо и в темноте чужой комнаты ощутил себя лишним (не пятым и не шестым, а ненужным, мешающим нормально выспаться и оставляющим синяки на рёбрах) элементом. — Я поеду, — сказал Ваня сам себе, с какой-то неуместной бравой решимостью, хуй пойми — откуда она взялась в голосе-то? — Поеду, а то че... — Хуй через плечо, — Мирон проснулся голым плечом и светящимся (на оконном выгодном фоне) профилем, он был голый и тёплый, и обнял его по-дурацки, Ваня такое раньше только в трешовых комедиях и видел — поверх всего Вани обнял, неудобно прижал Ванины руки всем телом и больно уткнулся локтем ему в почку. Наверное — в почку. Ваня отвлёкся, потому что чувствовал всего Мирона сразу — кудрявые («Господи, блядь, они кудрявые...» — «Я тебе дёрну, нахуй!») волосы на груди, мягкий, тёплый хуй, щетину на подбородке, колено и слова. Мирон шумно выдохнул в Ваню и сказал: — Я тебе, блядь, поеду... Панику ловить и людей пугать, у тебя напротив соседка — дама дохуя уважительных лет, я видел. Поедет он, Кассандра на полставки. И Мирон его не отпускал — даже зашерудил ладонями по спине, по груди, по рёбрам, так же близоруко и с запасом, как будто искал на Ване зажигалку (или что получше — рисунок зажигалки!). Тогда Ваня подумал, что он снова хочет. Типа, раз уж все равно не спим... — Давай только не в кровати, — «там страшно», Ваня развернулся в чужих тёплых и настойчивых руках, согнулся и лбом потрогал чужой лоб, и заговорил совсем шёпотом, чтобы сон его не услышал, — без резинки можно, я нормально... нормально ещё, слышишь, Мирон? «Ты же не умер, Мирон, ты не исчез, не оставил меня без себя, да?» Мирон ничего не ответил — вместо ответа он быстро и небольно потрогал Ваню за член (разумеется, нихуя не возбужденный), а другой рукой отвесил ему подзатыльник. Получилось немного не координировано, чересчур получилось, и Ваня стукнулся губами о жесткий, заросший подбородок, и нет, он не заплакал. Не от расцарапанной нижней губы и не от того, что во сне был без никого, совсем без Мирона. Не заплакал, просто Мирон опять все не так понял и подобрал с пола одеяло. Одеяло было для Вани коротким и плохо держалось на трясущихся плечах, но Ваня не плакал, он просто чересчур активно дышал. Сидел на полу перед кроватью Мирона, в которой пару часов назад ему было так хорошо — так хорошо, что колени задирались высоко-высоко (к ушам, Ваниным и красным), а потом было так хуево, что пришлось держаться за одеяло на плечах как тому чуваку из сериала, какому чуваку, Вань? Мирон надел футболку, подумал и надел трусы, и сказал, что пойдёт чайник поставит, и ничего не сказал, когда Ваня поднялся с пола и пошёл за ним — на кухню и в одеяле. Если бы Мирон пошутил про «отлить пойду — подержишь, раз уж делать нехуй?», он бы тогда, наверное, сам сдох: от стыда и душной, стыдной, панической уверенности в том, что все проебал (и волосы на груди, и щетину, и пальцы — «давай, Вань, можно»), но Мирон молча включил свет и действительно поставил чайник. Как будто все в порядке и нормально, и Ваня нихуя не испортил их первый (первый трезвый, первый без дополнительных участниц) блядский раз — раз-раз, я твоё подсознание, Вань, первый раз не пидорас, не пидорас, а целовался, от щетины губы болят и подбородок, и шея, и колени, только колени не от этого, только Мирон достал откуда-то пакетик с заварным чаем и задумчиво косился на ситечко (чайное, откуда?), и какая, нахуй, ку... — Курицу меня бабушка как-то просила похоронить, представляешь? — Ваня забрал у Мирона ситечко и поудобнее перехватил одеяло под мышками, и он вспомнил. — Приехал к ней, а она мне пакет в руки — чёрный такой, обыкновенный, шуршит. Тяжёлый, а из него перья торчат коричневые, зачем хоронить, баб, спрашиваю. Можно же сварить? Или продать, или просто на свалку отвезти, а она лопату мне пихает и говорит: «копай поглубже, за огородом». Я и копал. Курицу хоронил, а я так-то шашлыки привёз пожарить, в баню сходить... А ты мне потом приснился, в смысле — приснилось, что тебя нет. А во сне я не помню, понимаешь, времени, когда тебя у меня не было, а курицу я один хоронил, а тебя не было. Ситечко Ваня аккуратно прислонил к сахарнице, а Мирон взял его за одеяло и потянул на себя, у него футболка пахла сигаретами и кошачьей шерстью. — Я бы тебе помог её закопать, — сказал он серьёзно. — В следующий раз буди сразу, а не когда я исчезну или умру. В следующий первый раз, когда не пидорас.