"Колыбельная для мёртвых"

Место поздоровалось с Рип капаньем воды об мрамор и пением птиц, неожиданных внутри гигантского старинного склепа. Чуткое ухо узнало родные звуки: нежная овсянка, гулкий рябок, заводная зеленушка. И — почему-то — сплюшка, хотя сейчас не время для её песен. Рапунцель помнила, как она, не поддаваясь сну, отделяла из ночного полотна птичьих песен некоторые звуки и затем подглядывала, кому же они могли принадлежать. Никого не было видно — ни филина, ни сипухи, ни боязливых камышовок. Только сплюшки бились об окна и затем улетали с недоумённым шипением, похожим на звук настраиваемого модема. «Сад и луг затихли. Даже пчёлка больше не жужжит». Совушка, совушка. Совушка, лети отсюда. Тугая коса тянула голову; отрезать бы эти волосы, расстаться с ними — и делу конец, но Рип пока боялась. Перемены в жизни, произошедшие с ней только что, ещё пока не пережились сполна, не поняты, как новая страница в жизни. Что ей Мама? Что ей новая мама? Что ей Юджин, птицы эти… Та девушка, за которой она идёт? Что они ей? Тихо. Птицы поют. Шаги сливались за полотном звуков в этом пустом, удручающем месте. Иногда Рапунцель шаркала, но не пугалась этого: та, за кем она идёт, слышит стук сердца, дёрганье пульса, дыхание человеческое. Что ей шаги? Всё она знает. Как знали другие, убившие б её, если бы не… — Луна с серебряным сияньем смотрит вглубь окна… Она пела ту же колыбельную. Почему мёртвые так её любят? Почему мёртвые любят колыбельные? И кому она поёт, птицам? Усыпляет павших герцогов? Разговаривает с телами, давно разложившимся под плитами пустынного склепа? Или даже мёртвым противна тишина? Конечно, они должны хорошо её знать. А от того, что хорошо знаешь, устаётся куда сильней. Надо вытащить кол. Крылья с шумом бьются под потолком; от них павшей звездой отделился пернатый клочок и с трелью пролетел над головой Рип. Это сизоворонка, редкая птица: цвет у неё насыщенно-синий, а глаза имеют выражение. Присела на стену и снова обратно, как бесноватая. И растений нет, а птицы летают. Странно так. — Спи, мой принц, спи, засыпай, засыпай… Зачем она поёт? Ведь знает же, что её хотят убить. Громко петь в мертвенно-тихом — и это даже не метафора — месте — поступок блаженной или дурака. Да, и эти птицы… совсем они не скрывают её присутствия. Чем больше птиц, тем яснее без всякой колыбельной: она тут. Я не хочу быть здесь. Моё место — дома. А может это беззаботная весёлость — наглая самоуверенность опасной хищницы? Чьи глаза невиннее жаворонка, лицо прекраснее цветка, а душа чернее костей, ссохшихся в каменных саркофагах? Зло принимает форму добродетели и красоты; эта истина знакома Рип с детства. Страшные пугалки Мамы касались неведомых опасностей мира за пределами дома, и большей частью приобретали облик прекрасного и беззащитного, радующего глаз и душу. Дети — это опасно. Доброе участие к тебе скрывает дьявольские мотивы. Вкусное — яд. Красота приобретает ценность лишь по эту сторону оконного стекла; за его пределами она бессмысленна и пуста. Солнце — смерть. Дружбы не существует. Любовники дарят зло. Не выходи из дома. Не заводи друзей. Не смей перечить мамочке. Колыбельная закончилась и пошла по второму кругу. Она звуковыми разводами отдавалась от стен и покрывала пространство ускользающими звуками прекрасного девичьего голоса. Можно отстраниться от ситуации и представить, что всё это — каменные колыбели с престарелыми младенцами, убаюканными прекрасной незнакомкой; она закончит петь, и они проснутся, встанут на её защиту, как сказочные рыцари, скрестят оружие за маму, няню, добрую фею. Одна Рип с ними, конечно, не справится. Но они и не встанут. А с остальными храбро сражаются Юджин, Кассандра, Максимус. Конечно, Паскаль, куда же она без него. Но с нею Рип должна сразиться одна. И она справится… справится, да? Справлялась же раньше. Худший бой по-прежнему остаётся первый; но тогда рядом с ней стоял Юджин, а теперь она что, одна? Я не хочу здесь быть. — Доброго дня, цветочек! Так странно, что ты меня нашла. Ничего странного: рано или поздно кто-нибудь обратил бы внимание на место, заполненное редко встречающимися птицами. Пускай не Цветок, но кто-нибудь другой точно бы пришёл сюда. Он просто бы не остался в живых — и даже не потому, что она пьёт кровь: просто её есть кому защищать. Хорошо бы ребята не пострадали. — Я когда впервые тебя увидела, — трещала миловидная девушка, чистящая яблоки; немного старомодная — чуть более пухлая, чем принято в современной моде, чуть более строгая и нелепая, чем принято одеваться сейчас, — я сразу поняла, что мы с тобой рано или поздно встретимся. — Так чего же ты не убила? — спросила Рип, не доставая кола из кофра. Я не хочу здесь быть, не хочу, не хочу, не хочу. — Не знаю, — жизнерадостная певучесть её голоса делала девушку похожей на птичку; как раз ту самую, что сейчас роется у неё в причёске. — Как тебе мысль, что я вообще-то не хочу убивать? — Ага, сейчас! — Укоренившаяся в душе Рапунцель застенчивость затмевалась порою всплесками негодования, и удивления, и даже гнева: такой искренней ярости маленькой девушки, всю жизнь прожившей в страхе и тоскливом ожидании чуда. — А как же все эти жертвы? А миссис Куин? — Это совсем другое! — И даже сейчас бы Рип не подумала, что она нежить: разве так ведут себя упыри? Разве продолжают так мило чистить яблоки, когда ждут своего исхода? Разве они вообще чистят яблоки? — Скажи, это месть? — Я никому не мстила! И даже миссис Куин! Я просто… — Распахнутые глаза. Нервно кусаемые губки — цвета, конечно, крови. — Ты пойми, она хотела убить меня… — Я знаю об этом. Она отправила слугу, чтобы избавиться от тебя. И ты его первым съела! — Но я не мстила! Он просто оказался ближним ко мне… Так живые не разговаривают. Но проблема в том, что и мёртвые так не говорят. Не оправдываются, не жалуются, не пытаются объяснить свои действия. Когда Рип подняла кол против Мамы, та не взывала к дочерним чувствам. Не пыталась разжалобить. Не называла дочкой. Она приказала стоять на месте — и, странное дело, это б сработало. Рип привыкла к повелительным интонациям и приказам. Но тогда уже был Юджин. Тогда ей стало, чего терять — не свободу же, о которой узнала только что и к которой пока не привыкла. Тот взмах был самый трудный, но — ею помыкали и её друзья находились в опасности. А тут что? Девочка какая-то, её ровесница, чуть помладше. Формально старше, лет на двадцать пять, но времени для мёртвых не существует — после момента смерти, конечно. И если счёт идёт не на столетия. — Если ты хотела мстить, то почему ты так этого стесняешься? Я же понимаю тебя. Я сбежала от вампирши, которая похитила меня, и потом… — Это совсем другое. Как ты этого не понимаешь. Такой серьёзный разговор, а птицы не замолкают. Совы ухают, щеглы поют, и даже кукушкам находится, что сказать. Тут только нет врановых, не видно сорок и соек: может, символы смерти сознательно обходят мёртвую стороной? Или нежная душа погибшей девочки не может обращаться к хищным птицам? Но совы-то рядом… — Я не хотела никого убивать. Чарминг, мой дорогой, вернул меня к жизни кровью миссис Куин. Они провели ритуал, и затем я проснулась. — То есть ты и кровь чужую не пьёшь? — Пью… Я пью, — хрустальный перезвон голоса треснул, на нём появилась паутинка из боли и грусти. — Но у меня нет возможности не пить. Это-то понятно. Она не вампир, Кассандра говорила об этом с самого начала. Были разные мнения, кто она: мстительный дух, незахороненное чудовище, привидение, гонящееся за обидчиками, — но не вампир. С вампирами драться привычно. С такими существами — нет. Они ведь в самом деле встретились в первый день бегства Рапунцель. С годами ослабевшие решётки поддались девичьим рукам и выпустили на свободу запертую строгой, просыпающейся только ночью «мачехой» (по сути — мёртвой похитительницей) девочку. И она — заблудилась в парке. Буквально между трёх сосен. А потом… потом столкнулась со странной, полноватой, неземной девочкой, и та указала ей путь до взлетающих огоньков — цели жизни, волшебного таинства, обряда, видимого только сквозь исполосованное решётками окно. Там встретила Юджина, там познакомилась с Кассандрой, там встретилась с другими, совсем не похожими ни на Рип, ни на Маму… Нормальными. Ну, как потом выяснилось. Однако встреча с мёртвой девочкой после побега из вампирского склепа — символ. Неосознанный, но глубоко отпечатавшийся в Рип. Она ведь даже не знала о людях. Она знала, что если она поёт, её волосы дают силу, и Мамочка молодеет, и приводит домой мужчин, которые… Нет, с ними Рип не была знакома. Она пряталась, и Мама считала, что так хорошо: не будет дурных вопросов. Ясно теперь, что в живых не остался никто — и её бы не оставили. Только вот она Цветок. Та, что дарит силу. Та, что дарит молодость. Та, что привлекает людей, мёртвых и не мёртвых. У таких единороги делаются покладистыми, раны заживают в секунды, а закостеневшие тела наполняются жизнью, как кровью. Не лучше крови, но так же. Мама, к примеру, могла совмещать — и делала это с успехом. Но птиц Рапунцель, правда, не приручала. Может, эта девушка тоже Цветок? — Расскажи, — она оттягивала убийство до последнего. Ребята бы это не поняли. Зря, что ли, они старались с Чармингом и остальными? Но эта девушка — не опасный старый араб, не упырица, уведшая жениха на чужой свадьбе, она-то совсем другое. — Расскажи, как… как это всё произошло. Мне интересно, правда. Она посмотрела на Рип бездонными карими глазами и жалостливо улыбнулась. В этой улыбке — проглоченная грустная колыбельная, история шестнадцатилетней жизни, птичий свист человеческого наречия. Одна такая улыбка стоит тысячи мужских и женских жизней, а пожалуй, что и детских — ведь нет добрее улыбающегося человека. Надо помнить о зле. Не забывай о зле, что рядится в добро и беззащитность. Мама, я хочу домой. — Она считала меня красивой, — наконец сказала она. — И не только она. Ты же взяла приз «мисс чего-то там». — Нет, тот приз был не за красоту. Но хотя… возможно? Вероятно, я была очень милой. Но я-то думала, что выиграла за старание. В любом случае миссис Куин однозначно считала меня соперницей. Я не ходила в школу, я убиралась дома. Вообще из него не выходила. Неприятное узнавание. Как много в этом городе детей, воспитанных чужими женщинами? Вампирша-похитительница. Строгая мачеха, новая жена умирающего отца. Есть и другие — множество, много других, о которых Рип только слышала. И вот теперь ещё одна, доведшая до смерти приёмную дочь. — Она привела Чарминга в наш дом, потому что хотела с ним… но он полюбил меня, а ей стало очень обидно. — Откуда ты об этом знаешь? — Сначала рассказал охранник, который… Она попросила его… Знаешь, вообще-то она была права, что боялась меня: так смешно, сначала влюбился Чарминг, а потом этот… Он предложил меня спасти, и хотел… — Ты отказала? — Да, — выдохнула с облегчением, что не придётся говорить смущающие вещи. Такая смешная. Рип тоже весьма застенчива, но у этой робость доходит до старомодности. — Он меня всё равно убил. — Что ты имела в виду, когда сказала, что он ближайший? — Ближайший к моей смерти. Сначала Чарминг убил миссис Куин, но она… Её кровь мне не помогла. Потом они догадались… — Так, значит, ты не выпивала миссис Куин? — Нет. И его тоже нет. Но было бы ложью сказать, что я не причём. — Ты что, их жалеешь? Грустный взгляд карих орешковых глаз. Рип могла бы сама понять: конечно, жалеет. А она как будто бы не жалела. «Мама, — говорила она. — Мама, пожалуйста». «Бросай кол и немедленно иди ко мне. Сейчас». Она ведь до сих пор жалела её. Она ведь до сих пор не смогла отпустить… и никогда бы не отпустила. Даже когда ей нашли родителей. Даже когда выяснили, что призвание Цветка — бороться со злом. Даже когда стало ясно, что она — похищенная. Даже… Такое не отпускается. Да и никакая смерть не отпускается. Возможно, она занялась этим не так давно, и поэтому так сложно… Возможно, она притворяется, что жалеет. — Зачем ты мне это всё рассказываешь? — Глупенькая, ты же меня спросила! — Я не к этому! — Взрыв румянца покрыл всю шею: очень неловко, когда над тобою смеётся призрак. — В смысле, зачем тебе говорить об этом? — Если ты пришла сюда, то ты, конечно, убила Чарминга. И Умника с Простофилей. И Чихуна. И, может быть, Ворчуна… Ну, не убили. Юджин божился, что их всего арестуют, Кассандра в этом не была уверена. Максимус просто набирал оружия — всего и побольше. А Паскаль… ему, конечно, стоило бы остаться дома. Компьютерные мальчики редко бойцы, а он точно нет. Но однако решился — какой молодец. Пусть думает, что убили. — Ну и что? — Я же сказала, милая. Я правда не хочу убивать. — Ты хочешь, чтобы твой дух отпустили?.. — Я скоро захочу крови, и тогда я не буду с тобой разговаривать. Я попытаюсь тебя убить. А моё тело… его повторно не захоронишь — разве что только живьём. Если ты меня проткнёшь, оно рассыплется на сотню тысяч песчинок. Тогда никто не сможет меня вернуть. — То есть ты хочешь, чтобы тебя убили. — Мой папа мёртвый. Моя мать мертва. Мой любимый убит. Мои друзья тоже. Зачем мне так жить? А там — там должно быть неслыханное множество птиц. Они ведь чаще людей умирают. Мне бы хотелось там с ними запеть. Кстати, милая, ты же Цветок? Не хочешь со мной спеть пару песен? Ну вот, лучше бы она этого не говорила. Простодушная хитрость образа, конечно, не разрушила, но удовлетворила ту часть Рип, которая уверенно закивала: да. Не забывай о зле в доброте и беззащитности. Дружбы не существует, а любовники дарят зло. — Чтобы ты напиталась от меня силой? — Нет, глупая, я же хочу умереть. Просто я хочу узнать, как поёт Цветок. Не поверишь, я никогда не видела таких, как ты. Почему же, охотно верится. Такие рождаются в разных странах, разных географических точках, и не могут охватить в своей борьбе весь мир. Сейчас она в Германии, после смерти окажется в США или России, Никарагуа или Мадагаскаре, Австралии или Полинезии. Наоборот, встретить её — большая редкость. Потому-то Мама решила рискнуть, похитить волшебного младенца. Как только узнала? Может быть, почувствовала? Или расслышала в детском лепете грядущую песнь своей молодости? Ну что ж. Конечно, это обман. Но Рип доверчива и хочет видеть в людях лучшее; даже в тех, кто мёртв и пожирает других. Они запели странную старинную «Знаешь, сколько звёзд». Снова покалывание неприятного узнавания: Мама любила Эстер Офарим, и на сборнике её хитов была записана и эта трогательная убаюкивающая мелодия. Вокал девушки более грассирующий, похож на джазовые голоса исполнительниц эпохи ревущих двадцатых — так в современности не поют. И Рапунцель не пела. Она вообще разочаровалась в своём голосе, когда впервые сравнила его с голосами живых людей: оказалось, что она не вытягивала ноты, что камерная задушевность — просто шепчущий речитатив, а звонкость, отзеркаливающаяся от стен, просто неумеренная громкость. Рапунцель плохо пела. А эта девушка хороша. Но именно по её волосам сейчас текла магия жидким золотом. Именно от её губ она разливалась в пространстве. Именно она заставляла глаза влажнеть, а сердца — биться чаще. И те, кто не имел сердец, на мгновение начинал дышать. И она, эта девушка, тоже. Внутри неё происходило какое-то беспокойство, волны чувств, брызгами рассыпающиеся по душе — теперь уверена она, что хочет умереть? Рип сжала пальцами кол. «Знаешь, как много звёздочек на синем небе? Знаешь, как много облаков летает по свету?». Юджин при первой встрече хотел её ограбить, но она, напуганная и готовая к ужасам мира, запела эту песню. Он расплакался. Рассказал, как жил раньше, и даже в имени ей наврал. Возможно, это Рип заставила его стать ей другом — той самой песней, которую она использовала в качестве самозащиты, самоспасения. Чтобы мир захотел от неё брать, а не убивать её. — Какая прекрасная песня, — расплакалась девушка. Кареглазая, пухлощёкая, мёртвая. — Как хорошо, что это последняя колыбельная, правда? — Убей меня сейчас, — продолжила она, меняясь на глазах в чудовищную старуху. — Ночь уже наступает. Рип кинулась на неё. Она не сопротивлялась. Выставила вперёд руку и готова была вцепиться коричневыми ногтями, но бороться так и не успела. Рип научилась втыкать колья в то место, где у мёртвых должно быть сердце. Они всегда рассыпались; один раз, после араба, осталось тело — он был не типичным вампиром, восточным. Тогда его похоронили в заколоченном гробу, повернув лицом вниз: чтобы не было вообще никакой возможности выбраться. Но он такой был один. Эта рассыпалась не сразу. В момент убийства птицы все разом взвыли своими трелями: щёлканьем, криками, свистом, угуканьем, карканьем, визгом. Какафония обрушилась на уши, как на птичьем базаре: когда птицы зовут на помощь, а не общаются друг с другом в лесных свободных пространствах. Они не атаковали Рип. Они оплакивали Уайти Сноу. Она превратилась в безобразную старуху; своего миссис Куин добилась — теперь бедная Уайти была не такой прекрасной, как раньше. Вернее, оставалась ею не всё время. Как должен был любить её Чарминг, чтобы на протяжении десятка лет ежедневно терпеть её превращения? Как должны привязаться к ней влюблённые мужчины, чтобы кормить раз за разом людьми? Любовники дарят зло. Зло скрывается в доброте и беззащитности. Уайти наверняка бы сказала Рапунцель «Спасибо». Она была благодарной девочкой. Но она со вздохом рассыпалась пеплом, отслаивалась песком, превратилась в ничто. Птицы продолжали петь. Кто знает? Может, они исполнили на свой лад «Знаешь, сколько звёздочек на небе». Птицы ведь не могут попадать в ноты. Значит, Рапунцель — птичка. Намного больше, чем беззаботная Уайти Сноу. Она зашагала обратно; птицы, лишившись призрачного очарования, разом потеряли сосредоточенность и забились в поисках выхода. Сморщенные герцоги плакали в гробницах: никто теперь не споёт им песенку, не украсит печальное их пристанище живыми птичками, не будет чистить яблоки на полу. Так они и останутся лежать неразрешённой загадкой для потомков: кто их сюда принёс? И зачем? Кто их тут чистил?.. Последний монумент последнего мёртвого тела в безрадостном склепе. Иди домой, детка. Иди домой. — Ну как? — спросил Юджин. Сейчас он был скорее Юджин, чем Флин, хотя порой случалось, что и наоборот, и безнравственный мошенник брал верх над честным неловким парнем, не потерявшим стремления к прекрасному. — С тобой всё в порядке? — резонировала ему Кассандра. Максимус и Паскаль же просто молчали; их беспокойство выражалось чувственно, не вербально — но зато так, что любой бы мог их уловить. Ну что им сказать? Что Уайти Сноу перевернула всю душу? Что убийство случилось под вопль птиц, провожавших хозяйку до самого конца? Что теперь не отделаться от мыслей о Маме? К чему вспоминать прошедшее. Боль от него не уйдёт, останется с тобой даже в минуты счастья, а потакать ей, уходя в отчаяние, невыносимо. Ничто не останется в этом мире. И пускай мёртвые жаждут нарушить подобный ход, задержаться, сделаться вечными — этому не бывать: и задачи Цветка — исправить произошедшее, вернуть ход времени в природой принятый порядок. Но как же больно от произошедшего. — Давайте закажем пиццу? Ох, ребята, я так сильно устала! И это — истинная правда, ни слова лжи. Но — обход опасных, болезненных тем. Потом можно об этом поговорить. Потом можно пожаловаться на отчаяние, пришедшее с рассыпавшейся в пыль миловидной певичкой Уайти, на странные параллели их судеб… На Маму, мрачный взгляд которой до сих пор чудится в тёмных пространствах. На ощутимое прикосновение к смерти — более явное, чем обычно случается в их сражениях. Но это потом. Сейчас ей хочется отвлечься и отдохнуть. Что плохого в кусочке пиццы после тяжёлого дня? И птицы звучат в этот вечер странно, возвышенно, горько. И ветер холодный возвращает мрачное предчувствие могильного склепа. «У Бога на небесах для всех есть радость и удовольствие. И он любит нас всех».