Помоги мне удержать тебя / Help Me Hold Onto You

Если мыслить логически, подъём к драконьей пещере по протяжённости примерно равен спуску — отчего же тогда каждый шаг теперь ощущается, словно целый десяток, а каждая минута будто растягивается на битый час, хоть солнце едва сместилось? Если уж на то пошло, обратная дорога должна быть легче, ведь плавный спуск куда менее тяжёл. По крайней мере, в этом уверял его Лютик, при подъёме безостановочно разливавшийся о том, как устали его ноги и насколько приятнее будет спускаться. Под подошвами хрустят камни, и Геральт пинает один из них в придорожные кусты, вкладывая в это куда больше силы, чем следовало. У ведьмаков нет чувств — должно быть, это ощущение пустоты в груди — не более чем остаточная боль от боя. Ничего такого, с чем не смогут совладать горячая ванна и добрый сон — во всяком случае, так обычно уверяет Лютик, когда убеждает его потратиться на корчму вместо того, чтобы заночевать в поле, вперив в Геральта взгляд голубее полуденного летнего неба. — Чёрт. — Присутствие барда ощущается с раздражающей отчётливостью, даже когда его нет рядом — особенно когда его нет рядом. Лютик умудрился каким-то образом пошатнуть его столь тщательно и строго выверенное существование незаметно для Геральта. Если прежде тишина была привычной, то теперь от неё не по себе. Он словно уподобился человеку, который впервые попробовал пирожное после того, как всю жизнь не видел ничего, кроме простого хлеба, а теперь, познав его сладость, жаждет более изысканной пищи. Молчание давит, будто зияющая дыра, которую Геральт понятия не имеет, как заполнить — или хотя бы остановить её рост; эта странная разновидность голода гложет его изнутри, вгрызаясь во внутренности. Ведьмака захлёстывает волна необъяснимой злости, вспышки раздражения ищут выход — и не находят иного объекта, кроме него самого. Во всём виноват он один. Это всё его обречённое на неудачу безумное желание удержать Йеннифэр с помощью джинна и Дитя-Предназначение, ждущее его в Цинтре. — Чёрт, — вновь вырывается у него, уже тише — на сей раз он клянёт лишь себя. Лютик не заслужил тех резких слов — ведь в том, что жизнь Геральта превратилась в кучу дерьма, нет его вины. Если уж на то пошло, бард всеми силами пытался заглушить исходящую от неё вонь цветистыми балладами — и, как ни странно, его старания увенчались немалым успехом: теперь горожане всё чаще величают ведьмака Белым Волком, а когда ему случается завернуть в таверну, в его спину уставлены хмурые взгляды, а не лезвия. И чем же отплатил ему Геральт? Бранью, оскорблениями и угрозами. По крайней мере, он хотя бы не ударил Лютика — как в тот день, когда он на грязной дороге впечатал кулак в незащищённый живот барда. Боги, если единственное проявление их дружбы, коим может похвастаться ведьмак, это то, что он не ударил Лютика вновь… это о многом говорит, так ведь? Даже будучи лишённым эмоций существом, Геральт понимал, насколько это неприемлемо, отвратительно — так обращаться со своим возлюбленным. Возлюбленным. Колени подкашиваются под весом этого откровения, так что он едва удерживается на ногах. — Чёрт. Когда это случилось? Как это случилось? Сосредоточив всё своё внимание на Йеннифэр — недосягаемой чародейке, которая жаждала получить от этого мира всё и вовсе не желала иметь дела с ним — Геральт не заметил, что судьба уже дала ему то, в чём он нуждается. И отнюдь не пренебрежение к её дарам заставило ведьмака отвернуться от того, кто был рядом с ним: куда как проще преследовать того, кто тебе никогда не достанется — а значит, ты не сможешь его потерять — чем следовать за тем, кого жаждешь и по кому будешь горевать. Вот только теперь там, где было его сердце, зияет пустота — и кажется, что ему никогда не стать целым снова. Так ему и быть ходячим остовом, заклятым сожалением и преследуемым угрызениями совести, пока он не обретёт прощение, исправив содеянное. И провидение в кои-то веки благоволит ему. Лёгкий порыв ветра доносит до него знакомый голос. — Девочка, мне правда нужно идти. Лютик. Геральт спешит к изгибу дороги, у которого привязал Плотву — тихий голос Лютика доносится именно оттуда. — Знаю, знаю. Я тоже буду по тебе скучать, дорогая, но он сейчас не в настроении, и, боюсь, если он увидит меня с тобой, это лишь усугубит ситуацию. Ты же помнишь, — он понижает голос, подражая ведьмаку: — «Не трожь Плотву», — и испускает смешок — столь прекрасный звук с оттенком ностальгии после всего, что им довелось пережить в этот день. Он словно приковывает к месту заворожённого Геральта — который, к своему стыду, желает большего. По-прежнему стоящий спиной к нему Лютик продолжает, поглаживая Плотву по гриве: — В следующий раз принесу тебе груш — я ведь знаю, что ты их любишь больше яблок. Месяца три спустя ещё будет их сезон — как думаешь, хватит Геральту этого времени, чтобы разобраться со своим приступом? Нахмурившийся при этих словах ведьмак чувствует себя на удивление польщённым, когда Плотва протестующе бьёт передними копытами. — Ладно, ладно, неудачно выразился. Ну, значит, с разбитым сердцем. Я и сам про это кое-что знаю… — Лютик замолкает, задумавшись. Плотва ласково тычется в него носом. — Ох! Спасибо, девочка! Сентиментальность мне не к лицу, верно? Как я и говорил, месяца три — и мы встретимся вновь. Или мне следует дать ему побольше времени? Он и вправду отреагировал ужасно болезненно, когда я с ним заговорил. А ещё ужасно громко. И ужасно грубо. — Вздохнув, Лютик продолжает: — Видимо, так случается, когда в человеке говорит жгучая боль. Он и сам будет кусать локти, когда придёт в чувство. Это потрясающе до жути — до чего же хорошо Лютик его знает, что между делом умудрился услышать то, что Геральт так и не сказал вслух — не знал, как сказать. Но самое главное — не может быть, чтобы человек не знал того, кто так хорошо знает его, и Геральт сознаёт, что ранил Лютика своей вспышкой. Он понял это по тому, как бард внезапно затих, как тогда, когда схлопотал стрелу в плечо. Жалобам Лютика несть числа, когда речь идёт о какой-то ерунде: порезе от бумаги или походя брошенному замечанию про «пирог без начинки» — но когда рана серьёзна, он лишь стискивает зубы. «Ясно. Ну ладно, я… Я от других узнаю, чем всё закончилось. Бывай, Геральт». И Геральт помнит неестественно сдержанный и нерешительный тон, столь непохожий на обычный искрящийся самоуверенностью каскад слов. И всё же, раненый в самую душу, Лютик всё ещё жаждет воспевать его деяния, оставив дверь между ними приоткрытой вместо того, чтобы наглухо её захлопнуть. Всё, что оставалось ведьмаку, это пройти сквозь неё — и Лютик примет его с распростёртыми объятиями, как это бывало все эти годы — и чему желает положить конец Геральт. Чтобы они могли возвести на месте старых обычаев что-то лучшее, более гармоничное, что-то достойное той преданности, коей одарил его Лютик. — Признаю, что момент выдался и впрямь неудачный, — продолжает тот. — Я должен был сам догадаться, что не стоило лезть к нему тут же. И всё же это застало меня врасплох: обычно он лишь лает, но не… В этот момент приблизившийся к нему ведьмак прочищает горло. — Чёрт! Геральт! Гм. Это не то, о чём ты подумал. — Подскочив от неожиданности, Лютик едва не падает на задницу — его удерживает Плотва, зубами вцепившаяся в ремень его зачехлённой лютни. «Так вот как она его задержала», — одобрительно думает Геральт, решая побаловать лошадь дюжиной морковок. И дюжиной груш. — Кажется, ей пришлась по вкусу кожа, — бросает он. — Гм. Да. Похоже на то, — отзывается Лютик, перебирая ногами в попытке восстановить равновесие. — Не знаю, что на неё нашло… — При приближении ведьмака он мигом умолкает, мёртвой хваткой вцепившись в лютню. — Славная девочка, — одобрительно кивает лошади Геральт, приглаживая её гриву, чтобы выиграть время — ведь он понятия не имеет, что делать дальше. Хоть он знает, что Лютик уже его простил, извинения — и многое другое — никто не отменял. Вот только для него это материи столь же неведомые, как доброта от незнакомцев — при том, что единственный выказавший её в ответ не получил почти ничего. — Что? — моргает Лютик. Кровь бросается в лицо, но Геральт, собравшись с духом, произносит: — Славный Лютик. Фыркнув, Плотва наконец отпускает лямку с сочувствием в таком понимающем взгляде, когда Геральт тянется к лютне. — Ты, это, головой не ударился? — удивлённо спрашивает бард. — С тобой всё в порядке? — Уже лучше. — Вновь прочистив горло, Геральт протягивает ему зачехлённую лютню. — С тобой. Лютик принимает её, хмуря брови, и бросает, встревоженно склонив голову: — Геральт… — Прости меня за то, что я сказал. На самом деле я вовсе так не думал. — Выдавить эти простые слова под размеренный грохот сердца в ушах стоит ему невероятных усилий. — Ты уверен, что не ударился головой? — переспрашивает Лютик, хмурясь ещё сильнее, но напряжение, сковывающее плечи, исчезло, а в уголках губ зарождается слабая улыбка. — Может, нам стоит поискать лекаря, чтобы осмотрел тебя? Что-то мыча себе под нос, Геральт отвязывает Плотву — губы сами собой изгибаются в ответ на это нам и ещё сильнее — когда бард подстраивается под его шаг, следуя за ним. — А может, и не стоит — мне по душе эта твоя более общительная версия, — бросает Лютик, пихая его локтем в бок. И Геральт хочет делать больше такого, что Лютику по душе — стать таким. — Ты — единственное благословение, дарованное мне этой жизнью, — говорит он торопливым шёпотом, который приберегает лишь для самых важных признаний. Пару мгновений Лютик просто меряет его взглядом — пытливым и нежным — прежде чем склониться к нему, чтобы запечатлеть мимолётный поцелуй на колючей от щетины щеке. — Я знаю, — отвечает бард, и Геральт кожей чувствует его улыбку. — Но рад, что теперь и ты в курсе. И услышать это от тебя — тоже. — Тогда постараюсь говорить тебе это каждый день, — обещает Геральт и поворачивается, чтобы распробовать сладость улыбки Лютика.