О трудной любви

— Люблю я тебя, Алешка!.. — изливал свою душу Дмитрий; он уже почти сполз со скамьи и удерживался на ней удивительными чудесами эквилибристики. — Люблю тебя больше всех — вот те крест! — Не надо, Митя, не крестись попусту, — ровно сказал ему Алеша и покосился под стол, выискивая взглядом очередную бутылку. Бутылка нашлась, она мутно блестела запотевшим боком, незаметно дотянуться и спрятать ее не было никакой возможности. Пить Дмитрий мог еще долго, его шаткое положение было весьма обманчиво, и Алеша смотрел на эту бутылку так тоскливо, что почти устыдился своему желанию поскорее расстаться с братом — который, между прочим, уже который час весьма красноречиво изъяснялся ему в любви. — С тобой встретишься — и так легко на душе становится! Не то что с Иваном — от его речей голова болит. А с тобой поговоришь, и на уме какая-то ясность, светлое спокойствие… — Так ты же не говоришь, Митя, — осторожно произнес Алеша. — А?.. — тот, кажется, был весьма удивлен тому, что кто-то сумел перебить поток его теснящихся мыслей. — Ты не со мной говоришь, а сам с собою, — сказал Алеша и все-таки попытался дотянуться до бутылки ногой; та, как назло, перевернулась и своим стуком привлекла внимание Дмитрия. — Митя, а я ведь и впрямь с тобой поговорить хочу. — Говори, говори, — подначил его Дмитрий. — Я с большой радостью тебя послушаю. Тебя слушать всегда приятно, не то что какая-нибудь Грушенька — как начнет наседать, и наседать, и так тяжело ее порой понять… — Я не о радостном хочу, Митя. — Ну что ж, давай не о радостном, — согласился Дмитрий, но Алеша успел заметить тень неудовольствия на его лице — очевидно, тот уже настроился на веселый лад, и возвращаться к чему-то непростому, обыденному тому никак не хотелось. Не хотелось больше и Алеше. Он покосился в окно, за мутным стеклом которого виднелось поле; хотелось выбежать в это поле и упасть в колосья. Но приходилось сидеть в доме и слушать — а раньше он всегда любил слушать, но сегодня отчего-то было невмоготу. — Вот, например, в последний раз, как мы с ней встречались — ухватилась за меня и как давай выспрашивать что-то, а у меня ее слова в одно ухо влетают, в другое сразу же и вылетают, в голове не задерживаются. Так она меня как скрутит… — Так может, ты бы и ее немного послушал, брат? — кротко спросил Алеша, и Дмитрий встрепенулся снова: — А?.. — на его лице проступило смутное, неосознанное, может быть, недовольство; словно Алеша стал вдруг не таким удобным собеседником, как еще всего несколько минут назад. — Да ну ее, баба заполошная… Слушать ее не стану, пока не успокоится. Митя вдруг наклонился и ухватил Алешу за шею, быстро прижал к себе — тот поморщился от густого запаха, от близости тела; родной Митя на мгновение вдруг стал противен ему, и сам себе он тоже стал противен — оттого, что мог допустить такое ощущение. А Митя держал его все крепче, уже почти больно давил на затылок — Алеша, конечно, легко мог высвободиться, но терпел. Пресвятой мученик — пронеслось у него в голове, и он весь едва не содрогнулся от своих ядовитых мыслей, и снова вспомнил, что похожие мысли тяготили его с утра, заставили искать собеседника. Чей-то смешок заставил Дмитрия разомкнуть свои объятия и, оглянувшись через плечо, посмотреть на Ивана. — Будет, будет, отпусти Алешку, — сказал тот с мрачной усмешкой. — Не видишь, что ли, как ему тяжко, он в твоих руках, как пленник в цепях. Лицо Алеши, так быстро выведенного на чистую воду, медленно залила краска, но стыдно ему было больше перед собой, чем перед братьями. Иван наверняка заметил цвет его лица — в отличие от Дмитрия, он всегда подмечал такие мелочи и сохранял в памяти, чтобы потом черт знает как ими распорядиться. — Чего тебе? — голос Дмитрия быстро изменился, утратил всякую ласковость, когда он перевел взгляд на Ивана. — Вечно приходишь, когда тебя не ждут. Если не ко мне, то и проваливай. — Не к тебе, не к тебе, — со смешком подтвердил тот. — Я, видишь ли, пришел Алешку из твоих лап вызволить. Так-то мне любое существо в твоих лапах жалко, но Алешку особенно, он мой брат как-никак, я его всей душой люблю. Какая-то интересная жилка вздулась и запульсировала у Дмитрия над бровью. — Ты… — пророкотал он. — Да ты любить-то не умеешь, а все туда же — о любви говорить. Ты, если хочешь знать, его любви и не заслуживаешь вовсе!.. — Можно подумать, ты… — Иван не договорил и презрительно отмахнулся. — Пойдем, Алеша. Я тебя спасу, — с этими словами он решительно взял его за локоть, да так крепко, что Алеша невольно вздрогнул; эти пальцы почти причиняли боль — он, конечно, легко мог вывернуться, но одновременно и не мог тоже. — Не нужно, Иван, — он осторожно попытался разнять его пальцы. — Не говори так. Брось, Иван, отпусти. — Тот, кажется, вовсе его не слышал, костяшки его пальцев были уже совсем белыми. Алеша дернулся и все-таки освободил свой локоть — этого Иван, кажется, тоже не заметил. — Правильно, Алеша, прогони его к черту! — торжественно взревел Дмитрий, будто они заодно одержали какую-нибудь выдающуюся победу. — Я лучше пойду сам, — сказал было Алеша, но Иван тут же преградил ему дорогу, а Дмитрий тоже попытался ухватить за руку, но спьяну промахнулся. — Постой, — сказал он таким голосом, что будь на месте Алеши кто-то другой — в ужасе прирос бы к месту. — Только не уходи из-за него, — взгляд, брошенный на Ивана, тоже пригвоздил бы любого, слабого нервами. — Я не из-за него, — каким-то невнятным голосом, будто ему было дурно, произнес в ответ Алеша; его голос утонул в какофонии ругани, вокруг нарастала буря и блистали молнии. — Да с чего вдруг вообще такая забота? — продолжал напирать Дмитрий и наконец выбрался из-за стола, шатаясь из стороны в сторону; Алеше пришлось увернуться от его тела. — Я своего Алешку крепко люблю, не лукавлю, ничего не прошу от него, ничего не пытаюсь вытребовать… Алеша, которого Дмитрий случайным движением оттолкнул к окну, снова посмотрел сквозь стекло. По полю пробегали волны ветра, пригибали колосья, но, несмотря на это волнение, оно казалось покойным местом. — Что же мне нужно от него, по-твоему? — накалялся тем временем Иван. Алеша потер лоб. Как глупо вышло: захотел думами поделиться, посидеть мирно — раз, а семья снова на грани раздора, и никакого конца этому не видно. — Я ухожу, Митя, — уже совсем твердо сказал он. — Иван, пропусти меня. Иван, кажется, попытался перехватить его — слепо выбросил руку, но промахнулся, потому что смотрел, не отрываясь, на одного только Дмитрия, буравил его тяжелым, яростным взглядом. Алеша, конечно, понимал, что не был виновен в этом разладе. Ищущий ссоры всегда ее найдет, вот только оказаться предметом этой самой ссоры ему претило. — Из нас двоих только я один его и люблю, — повторял Иван; тон его голоса, впрочем, никак этого не подчеркивал, был сухим и монотонным. Алеша почувствовал вдруг неудержимый жар в лице; события предшествующих дней, сомнения и душевные муки наплыли на него — усилившиеся, вместо того чтобы быть развеянными. Оглянувшись на братьев, которые спорили о любви к нему, словно он был какой-нибудь Грушенькой, Алеша протиснулся еще на шаг ближе к двери, затем еще на один. — Алеша!.. — взревел Митя. — Прогони ты его, бога ра… — Но кроме них с Иваном, в комнате никого больше не было. Иван со значением посмотрел в окно, но не разглядел Алешу ни на крыльце, ни на дороге, и среди колосьев в поле тоже не разглядел. Алеша тем временем раздвигал налившиеся зерном головки, осторожно, стараясь не повредить стебли, и скрывался все дальше, как пойманный с поличным преступник. Разговора, конечно, не вышло — да он и не надеялся на это. Кажущееся бескрайним поле могло ответить на его вопросы гораздо лучше и Дмитрия, и Ивана вместе взятых. Он любил их, конечно, решил он, пробираясь все дальше. И они его, пожалуй, тоже любили, и, может статься, если придется, отдали бы жизнь друг за друга — но почему же в обычные дни так тошно было от этой любви?..