***
Отношения Мелоне и Гьяччо (пускай ни один из них то, что происходило между ними, отношениями не называл и предпочитал обходиться без громких слов и публичных заявлений, а уж тем более связывать себя какими-либо обязательствами) не были образцовыми, как и, пожалуй, любые другие, хотя Сорбет и Джелато искренне к этому стремились; более того, еще до обоюдного признания в симпатии никто бы из команды и предположить бы не смел, что эти двое могли стать не то что любовниками, а хотя бы даже приятелями. Такими разными они были. Предвзятое отношение к новым членам, так уж вышло, было свойственно Сквадре, и Мелоне как никто другой на собственной шкуре в полной мере ощутил это. Когда душным летним вечером, в который каждый из команды предпочитал не шататься по остывающей от дневной жары улице, вдыхая удушающую вонь раскаленного асфальта, а сидеть в манящем прохладой сумраке штаба, им было откровенно нечем себя занять, так что большая часть команды расположилась в гостиной на мягких диванах, беседуя друг с другом или занимая себя иным досугом, кто на что горазд, Прошутто привел, деловито держа под локоть, чудаковатого новичка, высокого и оттого казавшегося худым сильнее, чем то было на самом деле, со струящимися до середины лопаток волосами цвета едва распустившейся сирени и пронзительными бирюзовыми глазами; Прошутто тяжело хлопнул его по спине, так что тому пришлось сделать шаг вперед, чтобы не свалиться на пол, и объявил, теперь уже положив руки тому на плечи, видимо, оказывая таким образом очень своеобразную, но все же моральную поддержку: — Команда, слушать сюда. Это Мелоне. Он будет работать с нами. Профессионал своего дела, так что проявите уважение, — и после тише, обращаясь к самому Мелоне, добавил, — Познакомишься со всеми сам — ты не новенькая ученица начальных классов, а я не твоя учительница, чтобы знакомить тебя с этими придурками. Удачи с этим. Прошутто направился к выходу, а на брошенный в спину вопрос Формаджио «куда собрался» ответил краткое «спать» и поспешно удалился. Мелоне, оставшись без поддержки, в ответ на любопытные взгляды новых коллег не менее любопытно разглядывал их, при этом приветливо, почти умильно улыбаясь, чуть склонив голову набок, так что сиреневая челка спадала на правый глаз, что показалось особенно странно даже при беглом, поверхностном рассмотрении: волосы наверняка ухудшали обзор и изрядно мешались, но Мелоне это, казалось, нисколько не стесняло, так как он не потрудился ни заправить пряди за ухо, ни убрать их в какую-нибудь прическу; глядел он чуть сощурившись, не то по-доброму, не то по-хитрому. Наконец он неспешно прошел к ближайшему креслу, стоящему чуть обособленно от дивана и других кресел, и присел почти на самый краешек кожаного сидения, выдвинув вперед плечи, как будто бы устало, но не прекращая дружелюбно улыбаться. Когда его вострый взгляд пересекся со взглядом Гьяччо, последний быстро опустил глаза обратно в журнал, который не слишком-то увлеченно пролистывал еще до этого; Сорбет и Джелато вернулись к едва слышному воркованию, создающему фоновый шум обстановке, а Иллюзо и Формаджио, о ранее чем-то беседовавшие, теперь утеряли нить разговора, так что последний привстал, скалясь в широкой улыбке, и протянул Мелоне руку. Тот охотно ее пожал. — Формаджио! Добро пожаловать, или как там в приличном обществе принято говорить? Располагайся, в общем. — Рад знакомству, — спокойно отозвался тот, чуть удобнее усаживаясь в кресле. — Я Иллюзо, — следом представился тот, а после в фамильярном жесте поочередно указал на коллег рукой, — А эти двое — Сорбет и Джелато, и они ничего не знают о манерах. Злобный лепрекон напротив — Гьяччо. Мелоне хохотнул, а Гьяччо незамедлительно сжал кулаки, распаляясь, как костер на сухом хворосте, так, что костяшки его болезненно побелели. — Как ты меня назвал? — зарычал он, готовый тут же подорваться с места и броситься на обидчика. — Спокойно, здоровяк, — Иллюзо поднял раскрытые ладони в жесте «сдаюсь», посмеиваясь (не в его интересах серьезно злить Гьяччо, учитывая превосходство в силе стенда последнего — Иллюзо оказался бы заморожен быстрее, чем достиг ближайшего зеркала, куда можно было бы ретироваться в случае опасности), — Охлади траханье, я просто пошутил. Формаджио прыснул. — Пх-х, охлади траханье. Это забавно, потому что его стенд, типа, все замораживает, — пояснил для Мелоне Формаджио, и тот еще шире улыбнулся, — Что у тебя за стенд, кстати? — Ну уж точно полезнее твоего, — бросил Иллюзо, видимо, уже полностью потеряв интерес к разговору, и подобрал один из журналов со столика, — Ну, что за макулатуру вы сюда натащили? Гьяччо, бросив увесистый ежеквартальник обратно в стопку, едва только Иллюзо успел одернуть руку, резко поднялся, злобно меча глазами молнии. — Ваш треп, — с угрюмым отвращением сплюнул он, огибая стол и диван, — невозможно терпеть. Я сваливаю. Но до того, как он успел свалить, Мелоне спохватился и вцепился в его рукав, и по хватке Гьяччо понял, что не смог бы освободиться из нее без применения стенда. Со смесью испуга, раздражения и недоумения он бросил вопросительный взгляд. — Постой, не мог бы ты показать, где я могу расположиться? Прошутто сказал, что некоторые из команды живут здесь, но так и не показал, где находятся апартаменты. Гьяччо гневно, с неприкрытым отвращением сбросил руку Мелоне со своей, когда он разжал тонкие пальцы, и, прячась от этого до тошноты простого и искреннего взгляда, сунул ладони в карманы, кивком головы указывая следовать за ним. — О, Мелоне, ты что же, не останешься с нами? — с напускным разочарованием развел руками Формаджио, скашивая глаза в сторону раскрытого журнала в руках Иллюзо. — Простите, парни, — догоняя Гьяччо, почти виноватым тоном ответил Мелоне, — Мне еще нужно перенести некоторые вещи. Гьяччо провел его по коридору меж ряда дверей к самой последней из них, где жил Сорбет до того, как они с Джелато съехали на съемную квартиру из-за жалоб соседей-коллег на шум по ночам, и, дождавшись, пока Мелоне, нагонит его, лениво и раздраженно обронил: — Располагайся. Мелоне кивнул ему и, заправив наконец выбившуюся сиреневую прядь за ухо, протянул Гьяччо руку. — Большое спасибо. И очень рад знакомству. Поморщившись этой уже осточертевшей ему манерности, напускной или нет — плевать, Гьяччо придирчиво посмотрел на протянутую для рукопожатия руку и только фыркнул, разворачиваясь и направляясь к своей комнате. — Взаимно, — возможно, это прозвучало чересчур враждебно, но чужие обиды никогда особенно не заботили Гьяччо. Когда он заходил к себе, Мелоне все еще внимательно смотрел на него, склонив набок голову и уже опустив руку, и бирюзовые глаза странно сверкнули в освещении единственного в коридоре тусклого бра, проливавшего свой свет холодно мерцая. Гьяччо тучно нахмурился, юркнул в свою комнату и шумно захлопнул за собой дверь. У двери он замер и еще с минуту стоял у нее и вслушивался в пустынную тишину в коридоре. Гьяччо вовсе не был параноиком, напротив, на неоправданно обеспокоенное и пугливое поведение страшно злился; но сейчас что-то непривычное нашло на него. В попытках расслабиться и отбросить всякие лишние размышления куда подальше он тряхнул головой, отчего короткие кудри повыбивались из уложенной прически и теперь торчали тут и там тонкими голубыми завитками, бросился на не застланную с самого утра кровать и потянулся, сначала до боли напрягая каждую мышцу в теле до состояния натянутой струны, и тут же резко расслабляя их всех разом, при этом едва не застонав от накатившей волны удовольствия и ленивой неги. Спать было еще рано, так что решено было читать. Но чтение не шло; все не выходил из головы этот странный человек с его странными манерами и странной улыбкой, вовсе не походящей на лицемерную, а, кажется, очень даже искренней, а может, свидетельствующей не о крайнем дружелюбии владельца, а об искусной лживости и больших актерских талантах, умело применяемых для обольщения новых знакомых. И пускай все они в команде убийц были с причудами, и сам Гьяччо исключением не был, что-то было в этом новичке из ряда вон выходящее, и Гьяччо все тщетно пытался сформулировать, что же именно, и у него это никак не выходило, потому он лежал, уткнувшись в книгу, раз за разом пробегая взглядом по тем же строчкам, не осознавая ни одного прочитанного слова. Теперь же он сердито захлопнул книгу и отложил ее. Он его не понял. Не понял Мелоне, не смог считать его личность, характер, и сделать предположения о поведении его в той или иной ситуации, и это до скрежета зубов бесило. Гьяччо ненавидел, когда чего-то не понимал, и жутко злился. Так вышло, что Гьяччо когда-то давно, сам того не заметив, поделил свою команду на две группки. По его мнению Ля Сквадра состояла из придурков (и это почетное звание заслуживали Формаджио, Иллюзо и Джелато) и серьезных хренов (кем, несомненно, являлись Ризотто, Прошутто и Сорбет). Мелоне же он и со временем не смог определить ни в одну из групп, так как он не походил ни на уверенного в своей безупречности напыщенного самолюба, ни на конченного остолопа, неясно как попавшего в команду убийц. Напротив, он был умен и одновременно с этим довольно легок на подъем, не молчалив, но и не особенно разговорчив, часто уединялся, но и не сторонился беседы с Прошутто или Иллюзо при случае. За спиной, бывало, гадали от нечего делать, чем же Мелоне занимался до Сквадры, и что у него с глазом (однажды Гьяччо, кажется, чуть позднее остальных, обнаружил, что зрачок вечно прикрытого челкой глаза был не идеально круглым, а чуть скошенным, как и безупречная бирюза радужки, изуродованная небольшим, но заметным шрамом), так как сам он уклончиво уходил от ответа, отмалчивался или вежливо оповещал о том, что чрезвычайно занят и на разговор сейчас не настроен, и чем дольше они об этом говорили, тем безумнее становились догадки, и споры в итоге на разгоряченной ноте обрывались властною рукой Ризотто или появлением собственно объекта обсуждения. И все эти мелочи: милые улыбки, вежливые жесты, нерушимое спокойствие Мелоне и туман загадочности, обвивавший его личность, — с каждым днем сильнее и сильнее раздражали разум Гьяччо до той степени, что ему невыносимо было находиться в пустом помещении с ним наедине, даже если тот на беседу не решался или вовсе не обращал на Гьяччо никакого внимания. К прочему со временем добавилась беда другая: спустя этак месяца три или четыре, как Мелоне стал частью команды убийц, к нему бесстыдно стал цепляться Формаджио. Сначала безобидно — пускай и по мнению Гьяччо в крайней мере безыскусно и пошло — шутил и, не удовлетворенный неизменной чересчур сдержанной реакцией (безэмоциональной улыбки и лишь на мгновение оторвавшегося от прежнего занятия внимания Мелоне), принялся за откровенные насмешки и издевательства, за которые от кого угодно схлопотал бы по наглой самодовольной роже и немедленно присмирел бы; но спокойствие и тут не покидало Мелоне: даже агрессивные выпады в свою сторону он игнорировал, пропускал мимо ушей, не слушал и не видел, лишь острее концентрируясь на своем занятии, чем бы до этого ни занимался. Формаджио то было занятно, он спускал накопившийся за день пар, срываясь на Мелоне, пытался самоутвердиться, сам до того обиженный колкими издевками Иллюзо, и просто развлекался, когда было особенно скучно, и безответность его нисколько не смущала, а лишь острее раззадоривала. Наблюдая за ними, каждый пожимал плечами и думал, какой Мелоне большой чудак, раз терпит все выходки Формаджио, однако предпочитал не вмешиваться. Выгораживать кого-то и защищать? Что за вздор? Все они были людьми взрослыми и в разной степени здравомыслящими, а значит могли за себя постоять, если потребуется. А раз действий со стороны жертвы не предпринималось, следовательно, того все устраивало. Только иногда Прошутто шипел на Формаджио, когда тот особенно расшумится, сетуя на головную боль. А Гьяччо все это просто выводило из себя. Не столько действия Формаджио, к его придурковатости он уже привык, сколько бездействие Мелоне. Как он мог, не понимал Гьяччо, терпеть такие унижения? Как позволял такое обращение с собой? И где, черт возьми, его треклятая гордость? Только Формаджио снова принимался цепляться его, Гьяччо демонстративно вставал, громко и недовольно пыхтел и покидал помещение вне зависимости от того, где команда находилась. К черту его! — думал Гьяччо, и злился на Мелоне уже в безмолвном одиночестве, до крови кусая губы и ломая руки. В тот день — кажется, это был выходной, потому как к вечеру на улицу выбралась цела толпа местных и туристов, наслаждающихся приятной прохладой вечера и последними струями закатного солнца, розовевших сквозь лоскуты темно-синих облаков — Ризотто поручил расправу над неугодным боссу чиновником троим членам команды: Гьяччо, Формаджио и Мелоне. Двое последних были приставлены скорее как подстраховка на случай форс-мажора, а не в качестве главной действующей силы: ею должен быть Гьяччо. И вот в отдельной зале дорогого ресторана, арендованного под мероприятие высшего итальянского общества, названного не то светским приемом, не то балом, сверкала в полутьме, освещаемая лишь светом из соседнего помещения, где монотонно шумели гости и музыка, заключенная в холодную оболочку фигура политика, застывшая в неестественной позе с уродливой гримасой страха, боли и отчаяния на лице. Гьяччо, довольный собой и проделанной работой, с ухмылкой отряхнул руки, поправил очки и направился к товарищам. Мелоне и Формаджио, ожидающие его в соседней зале, где принимали всех посетителей, завидев его, прекратили скучать, оживились, засобирались, поднялись и, кивнув ему, направились к выходу: им еще нужно было успеть вызвать такси, чтобы целых сорок минут не добираться до штаба на своих двоих (не то чтобы их пугали сумерки и пустынные переулки — идти пешком было просто лень). Солнце совсем уж зашло за горизонт, и даже крыши отдаленных домов не светились золотом по контуру, как получасом ранее, а стояли полностью черные. Все трое ждали машину на улице, в отдалении ресторана, и легкий бриз бережно качал волосы Мелоне и трепал кудри Гьяччо. Он стоял, прислонившись к стене спиною и скрестив на груди руки, наслаждаясь почти не нарушаемой никем и ничем тишиной. Чуть спереди стояли Формаджио и Мелоне, высматривающие автомобиль, который никак не приезжал. Безмолвие вмиг разбил Формаджио. — Видели, — начал он, расплываясь в довольной улыбке, и походил сейчас на сытого кота, — какие на приеме у того толстосума были девчонки? Так и хотелось одну из них пригласить продолжить вечер совсем не в ресторане. Его спутники не проронили ни слова. Ни на секунду не постыдившись того, он продолжил. — Такие откровенные наряды наводят мысли вовсе не о светском приеме, а о чем-то более неприличном, хе-хе. Им впору быть сотрудницами мужского клуба, если вы понимаете о чем я. Они понимали, но и этом комментарий оставили без внимания. Гьяччо только в омерзении закатил глаза, а Мелоне принял вид крайне напряженный и все свое внимание обратил на пустую дорогу, безразлично поблескивающей в желтом свете уличных фонарей. Формаджио было невдомек, что давно уже пора заткнуться и поддержать общее нисколько не неловкое, а вполне комфортное молчание, и он продолжал свой до отвратительного скверный монолог. — Я даже не был бы против доплатить, — Формаджио прошагал к Мелоне, сосредоточенно выискивая в кармане что-то, и сделался чрезвычайно довольным, когда вытянул оттуда смятую купюру всего в несколько сотен лир, — Кто угодно был бы не против уединиться за доплату, правда? С последними словами он медленно сунул деньги на пояс костюма Мелоне — этого странного костюма, на который все первое время странно косились, но всеобщее недоумение развеивалось, как только приходил Ризотто — и отвратительно захохотал, хватаясь за живот, упиваясь, как же ловко он провел параллель между его одеждой и нарядами откровенно разодетых девиц. Мелоне же, содрогнувшись всем телом в какой-то болезненной конвульсии, достал купюру и тут же ее отпустил, позволяя ей, кружась, опуститься на пыльный серый асфальт. Взгляд его изображал вселенскую усталость и какую-то смиренную скорбь. Но он снова не проронил ни слова. Гьяччо знал, что это просто очередная идиотская насмешка, такая, чтобы смешно было только одному Формаджио. Что же, он своего добился: никому больше весело не было. Гьяччо ощутил, как вскипает внутри добела раскаленная злость. Смех Формаджио оборвался так же резко, как начался. Вероятно, он уже начал чувствовать холод, исходящий от земли. Гьяччо ничего не стоило вмиг облачить в лед асфальт, на котором тот стоял. Спохватившись слишком поздно, Формаджио не смог удержать на скользкой поверхности равновесия и, неловко размахивая руками, шумно шлепнулся на лед, ойкнув, и тут же схватился за ушибленный копчик. Он хотел было возмутиться, уже нахмурившись в претензии, но вид сжатых кулаков Гьяччо заставил его наконец заткнуться. — Как вы меня достали! — в исступлении закричал Гьяччо, и его голос эхом отражался от всех витрин на длинной улочке (те едва не задрожали, словно бы сотрясаемые ураганным ветром), долетая наверняка до обратного ее конца, — Придурок! Еще раз выкинешь что-нибудь подобное, и я приморожу твои яйца к оживленной автостраде! Невозможно терпеть твои тупые выходки, одну хуже другой! А ты! — он отвернулся от в паническом приступе страха схватившего свою промежность Формаджио и обратился к широко распахнувшему глаза Мелоне, срывая голос, — Как ты меня бесишь, просто невозможно! Как можно спокойно терпеть выходки этого мудака?! Какого черта ты их вообще терпишь?! Ужасно раздражает, просто выводит из себя! Он бы продолжал и дальше — ему было что сказать, Мелоне в особенности — но приехала машина, и пришлось позволить Формаджио подняться на ноги. Гьяччо тяжело дышал, и все еще яростно зыркал то на одного, то на другого, но, фыркнув, обошел их и сел на переднее пассажирское сидение, скрестив на груди руки. До штаба они добирались в полном молчании. Другим утром, спустя всего пару дней после этих событий, в гостиную, где досуг справляли Гьяччо, Мелоне и Иллюзо в искрящемся напряжением безмолвии, ворвались Ризотто и Прошутто; у первого в руках был какой-то головной убор, кажется, канотье, а второй сжимал подмышкой папку с бумагами, пребывал в большом волнении и то и дело хватался за свой шейный платок, тем не менее, именно он вышел вперед, объявляя следующие поручения. — Мелоне, работенка для тебя. Наш приятель решил позаимствовать деньги у Пассионе и не возвращать. Предугадав погоню и скорую расправу, цель скрылась в неизвестном направлении. Нужно найти и разобраться с ней. Мелоне, внимательно выслушав Прошутто, не спеша кивнул, а затем спокойно ответил: — Конечно. Только мне нужен образец… — Знаем, — пророкотал Ризотто, прерывая его, и бросил шляпу, — Это его шляпа. Мелоне, поймав канотье в воздухе, осмотрел его изнутри и, похлопав себя по карманам, выудил откуда-то длинный пинцет; этим же пинцетом он подхватил из шляпы волосок и с ликующим видом поднял его вверх, к свету, восхищенно восклицая: — Di molto bene! Ваша удача, образец есть. К вечеру ждите. — С тобой поедет Гьяччо, — уточнил Ризотто тоном, не предполагающим возражений, — для подстраховки. Гьяччо доволен тому не был, но права спорить с капо у него не было. Оставаться наедине с Мелоне не хотелось, он почему-то был уверен, что тот захочет обсудить предыдущую миссию и размолвку с Формаджио, чего еще не сделал, и Гьяччо списывал это лишь на то, что подходящего момента никак не случалось; в остальном он готов был биться о заклад, что Мелоне, без сомнений, заговорит об этом. Однако все это время они не разговаривали особенно, впрочем, как и обычно, перебрасываясь парой фраз лишь по большой надобности, однако улыбка Мелоне, до этого лишь вежливая и участливая, стала несколько… другой. И смотрел он тоже иначе, будто не просто смотрел, а всматривался, почти сканируя Гьяччо своими бирюзовыми глазами, и каждый раз тому было не по себе, но предъявить претензии просто за это он не мог. Что бы он сказал — Мелоне не так на него посмотрел, потому был устроен скандал? Товарищи лишь покрутят пальцем у виска и станут сторониться Гьяччо еще более. Четверть часа спустя он пригнал к воротам свой автомобиль и стал дожидаться Мелоне, который достаточно скоро объявился. — Куда мы? — нетерпеливо спросил Гьяччо, и двигатель тихо заурчал. — Хм, — Мелоне на полминуты задумался, устремляя рассеянный взгляд куда-то в ясное небо и вызывая тем у Гьяччо решительное смущение, — думаю, кофейня подойдет. Страсть как кофе хочется. Ты будешь? Смущение сменилось закипающим раздражением. Гьяччо сжал руль и проговорил, стараясь контролировать голос, чтобы он не дрожал от злости: — Мелоне, скажи, какого черта мы будем делать в кофейне? Наша цель там? Мелоне непонимающе взглянул на него, нахмурился и отвел взгляд вперед, на дорогу. — Нет, местоположение нашей цели мы узнаем только там. Кроме того, мы с ней даже не будем контактировать. Ты вообще знаешь как работает мой стенд? Гьяччо заволновался и отчетливо ощутил, как у него нервически дрогнуло нижнее веко. В самом деле, он не знал. — Ну-у-у, знаю только то, что тебе необходим генетический материал жертвы, чтобы найти ее. Остальным не интересовался. Гьяччо очень надеялся, что его слова не звучали как оправдание, а Мелоне только пожал плечами, вздохнув, и сказал как-то раздосадованно и даже будто бы с ноткой накатывающего раздражения: — Что ж, тогда узнаешь. Путь до названной Мелоне кофейни даже по полным улицам занял не более пятнадцати минут, проведенных в напрягающей тишине. Место было чудесным: широкий зал окрашен в теплые летние тона, оранжевый и голубой, оттеняемыми густо-кофейными вставками; тут и там были расставлены цветы, и их аромат ненавязчиво мешался с манящим запахом кофе; негромко играла какая-то легкая, чуть задорная музыка. Мелоне улыбнулся приятной и явно знакомой обстановке, а Гьяччо мысленно взвыл: цвета жестоко били по глазу, от запаха пыльцы хотелось чихать, и он никак не мог понять, какого же черта в итальянской кофейне играет гребаный французский аккордеон. Уже при входе, рассматривая многочисленных посетителей, Мелоне, тронув Гьяччо за плечо, но так же увлеченно глядя в зал, торопливо попросил: — Возьмешь мне латте, пока я буду занят, ладно? Столик я займу. Гьяччо хотел было возразить, а то и послать его к чертовой матери, но что-то скребущее внутри его остановило. Вместо этого он хмуро спросил: — Сахар тебе нужен? Слышишь, сколько сахара? Не получив ответа, он тут же обернулся и замотал головой. Мелоне пропал. В пестрой толпе нигде не было видно его лиловых волос, сколько ни высматривай. Гьяччо зарычал себе под нос, но направился к бариста и кофе послушно взял. К моменту, когда ему подали горячий стаканчик, Мелоне снова возник из ниоткуда, но уже за столиком в углу, камерно прикрытый колонной от чужих глаз, с ноутбуком, который тоже неясно откуда взялся, так как Гьяччо не помнил, чтобы он брал что-либо с собой, и сосредоточенно что-то набирал. — Кофе, — буркнул Гьяччо, опуская напиток рядом. Мелоне, не отвлекаясь от экрана, отпил немного, довольно смежил веки и продолжил что-то сосредоточенно набирать. Клавиши цокали с невообразимой скорость. — Di molto bene! Как всегда отличный кофе. Зря ты не взял себе, он очень хорош. О! Уже родился. Осталось только немного подождать. Гьяччо рефлекторно нахмурился и уставился на Мелоне, в напряжении постукивая пальцами по столу. — Кто родился? — Baby face. Зигота образовалась в результате слияния гаметы, который мой стенд создал на основе генетического материала жертвы, с гаметой случайной женщины. — Ладно, я не понял ни слова, но какого черта ты не присутствовал при… рождении? Ну, не контролировал? Мелоне поднял на него полный непонимания взгляд и пожал плечами. — Я никогда не присутствую при рождении. — Почему? Он закусил губу. — В этом нет необходимости. Я предпочитаю наблюдать с некоторого расстояния. Гьяччо не ответил, только с сомнением хмыкнул. Он отвернулся, принявшись разглядывать бариста, кофемашину и соседние столики, насильно пытаясь отвлечься и занять голову какими-нибудь пустяковыми размышлениями, но внимание его не цеплялось за что-либо более двух секунд; большое напряжение охватило его. Он то и дело косился на Мелоне, который тоже диалог не продолжил и, видимо, не собирался начинать и ту беседу. Гьяччо нервозно задергал коленом. Да когда же он заговорит, черт возьми, чего Мелоне ждет? Еще минута, проведенная в этом ужасном молчании и, казалось, Гьяччо свихнется к чертовой матери. Он снова обратил внимание на товарища, желая хоть как-то себя развлечь. — Чем ты вообще занимался до Пассионе? — на самом деле он не рассчитывал услышать ответ, но этот вопрос взбрел ему в голову первее остальных. К большому удивлению Гьяччо, Мелоне, хоть и помедлив с минуту, ответил. — Учился. На биологическом факультете. Планировал стать эмбриологом. Бывший студент-эмбриолог. И точно. Теперь, когда Гьяччо узнал, ему показалось это в крайней степени очевидным и логичным ответом. Могли бы и сами догадаться, а все путались в своих нереалистичных теориях. — А с глазом что? Зачем тебе эта повязка? Мелоне как-то странно повел плечом, все еще пялясь в экран, и будто бы съежился. Нахмурившись, он бросил на Гьяччо мгновенный взгляд и стал что-то стремительно набирать на ноутбуке. Потом моргнул, снова, и задумчиво склонил голову на бок, так что челка сильнее скрывала правый глаз. Решительно ему не было комфортно, когда Гьяччо вдруг решил проявить внезапный интерес к его персоне, и весь вид его отчаянно кричал об этом. — После… одного случая он приобрел большую фоточувствительность и много потерял в остроте. Фактически, он бесполезен, а повязка и волосы справа защищают от солнечных лучей. Вот и все. Гьяччо вдруг почувствовал большую неловкость и прикусил язык. Не стоило было спрашивать об этом, вероятно. Не самые приятные воспоминания, безусловно, вызвали эти расспросы. А впрочем, какое Гьяччо дело до чувств Мелоне? И он только кивнул в ответ, скрестил на груди руки, откинувшись на спинку стула, и снова отвел взгляд, стараясь отвлечься от навязчивых идей. Но недолго было его терпение. — Ты ничего мне сказать не хочешь? — Гьяччо не выдержал. Это ожидание его убивало, пожирало разум изнутри, и он решил, что лучше самому приблизить то, что неизбежно должно было произойти, чем тихо сгорать в ожидании. Мелоне впервые за долгое время поднял на него взгляд достаточно продолжительный. Он внимательно вглядывался бирюзой своих глаз в глаза Гьяччо, словно пытаясь увидеть там что-то менее очевидное простому человеку. Вероятно, своего добившись, он снова опустил взгляд на монитор. — М-м-м, а должен? — вдруг глаза его расширились, будто на него сошло осознание, — О, ты о том задании с Формаджио? Не думаю, а тебе есть что сказать по этому поводу? Гьяччо не понравилось, как Мелоне это вывернул — будто этот разговор был интересен ему самому, а это, разумеется, было не так. Хотя Мелоне выглядел так откровенно озадаченно, что в голове Гьяччо проскочила мысль о том, что ему действительно не хотелось ничего сказать. Что ж, в таком случае можно просто воспользоваться случаем и расставить все точки над «i». — Да, в самом деле есть. Хочу сказать, что я сделал это не из каких-то личных побуждений, как ты мог подумать. Меня просто бесила вся эта ситуация уже давно, и пора было прекращать. Так что не принимай на свой счет, это не было сделано потому, что ты мне нравишься или вроде того. Мелоне снова взглянул на него. На этот раз его губы нерешительно дрогнули в легкой улыбке, а глаза заискрились тщетно скрываемой заинтересованностью и, кажется, весельем. — Что же, хорошо, раз так. Но я ничего такого не подумал, если тебе будет от этого легче. При этом он принял вид такой задумчивый и одновременно загадочный, и решительно нельзя было предположить, что за мысли были у него на уме, но перемена с беспристрастно-размеренного расположения духа на задорное, едва ли не возбуждённое, заставила Гьяччо насторожиться. Мелоне словно вмиг что-то понял, что-то осознал, сделал какие-то выводы и, исходя из них, уже начинал что-то старательно продумывать, притом все еще контролируя происходящее на экране, отвечая Гьяччо и лениво попивая кофе. — Отлично, раз все прояснилось. — Действительно, — теперь его глаза сощурились, и прежний дискомфорт совсем уж испарился; Мелоне почувствовал себя хозяином ситуации, и терять контроль ему совершенно не хотелось, — Но, должен признаться, жизнь ты мне облегчил. Потому спасибо. — Говорю же, это было не для тебя!.. — Гьяччо не успел договорить, как Мелоне захлопнул ноутбук, заставив его вздрогнуть от неожиданности, и он исчез (так это тоже часть станда), поднялся с места, подхватив кофе, расправил плечи, потягиваясь, и объявил едва ли не торжественно: — Di molto bene! Младший со всем разобрался. Цель захвачена и устранена. Уже? Прошло от силы минут сорок, пока они торчали тут и Мелоне наслаждался кофе и даже не напрягся, чтобы разобраться с жертвой. Острая игла зависти кольнула сознание Гьяччо, уже давно спутанное и в крайней степени смущенное. — Так что же, — проходя вперёд и направляясь к выходу, Мелоне чуть наклонился к нему, — Ты любишь кофе? Спустя две недели стало совершенно очевидно, что Мелоне совсем не удовлетворил краткий ответ «люблю» на его вопрос о кофе, потому, кажется, поставил себе цель самостоятельно, путем проб и ошибок, выяснить, какой именно кофе нравится Гьяччо. Он действительно через день заезжал в ту кофейню, как и раньше, но, когда он приехал в штаб не с одним стаканчиком кофе, а с двумя, вся команда застыла в изумлении. Что окончательно их поразило так это то, что Мелоне поставил один из напитков прямо перед Гьяччо, щурясь в улыбке. — Ты так и не выпил тогда со мной кофе. А я не знал твоих вкусов, потому взял на свой выбор. Гьяччо свел брови к переносице и так же недоуменно, как и остальная команда, оглядел Мелоне с головы до ног, будто впервые его видел или словно его появление здесь, в гостиной штаба, прямо перед ним, до глубины души поразило его. Как в каком-то забвении он поднял стаканчик и отпил немного, как бы осторожно. Кофе действительно был чудесным, ощущалось высокое качество обжарки зерен и мастерство местного бариста. Почти с удовольствием он глотнул еще, снова пробуя приятный напиток и наслаждаясь терпкостью, ощущающейся у основания языка, но что-то все же заставило его придирчиво хмыкнуть и скривить нос. — Слишком сладкий, — словно очнувшись, проговорил, и голос его пропустил привычную нотку раздражительности. Словно удовлетворившись обыкновенным расположением дел, Сквадра продолжила заниматься своими делами, оставив ситуацию с кофе без внимания. Мелоне удовлетворенно кивнул, а в мыслях точно поставил галочку напротив одной из строк длинного списка вариаций кофе, почти ласково ему улыбнулся и, разворачиваясь, только бросил короткое «понял» и удалился. Вот уже месяц Мелоне наугад приносил Гьяччо кофе, наблюдал за реакцией и уходил довольный по своим делам; притом они могли за весь последующий день ни разу не заговорить, или заговорить только по необходимости. Со временем коллеги перестали пялиться на этот странный ритуал, и он стал восприниматься рутинным. Более того, для участников теперь это воспринималось маленькой забавой, а то и игрой; почти азарт овладел обоими, и Гьяччо по три раза в неделю, утром, пока Мелоне еще не вернулся с кофе, гадал, как он извернется сегодня, что выдумает и насколько это будет близко к его предпочтениям. В Мелоне же узнал, что Гьяччо не любит эспрессо и тем паче доппио, холоден к флэт уайту и американо, но положительно отзывается о латте или капучино, не любит сахар и корицу, молоку предпочитает сливки, а миндальный заменитель вызывает у него омерзение. Со временем он стал экспериментировать с сиропами, и несколько раз Гьяччо пробовал пряный имбирный раф и специфический, с лавандой. Мелоне был к разгадке ближе, чем думал, но Гьяччо не собирался поддаваться в этой странной игре в «горячо-холодно», так что однажды тот просто сдался. Сдался и пригласил выпить кофе с ним в кофейне. День был отличный. С утра еще ветер не разогнал облачную дымку, так что солнце не успело раскалить до невозможных температур дороги, а дождик, прошедший ранним утром, прибил пыль к асфальту; людей было не много, до конца рабочего дня было еще не скоро, потому и кофейня была полупустой, встречая Мелоне и Гьяччо манящим ароматом свежесваренного кофе и тихим перезвоном колокольчика над дверью. Последний, поборов ощущение неправильности, признался хотя бы себе, что время провел приятно: Мелоне был отличным собеседником, обладал чувством такта и вовсе не раздражал, шутил остро и к месту, а закончили они горячим, но совершенно беззлобным спором о каком-то пустяке, в котором Гьяччо, посмеиваясь, объявил себя победителем, и Мелоне принял поражение с учтивой улыбкой и пляшущими глубоко в бирюзе его необычных глаз чертятами. Утром после этого Мелоне вручил Гьяччо раф с мятным сиропом почти торжественно, уповая на то, что принес именно тот кофе, какой нужно, и даже не пытался прятать почти ласковую улыбку, и глядел на него так радостно и тепло, что растапливал тот вечный айсберг, что скрывал глубоко внутри себя сердце Гьяччо. Однако достаточно было допустить лишь одну неосторожность, чтобы лед снова сомкнулся плотнее прежнего. Передавая кофе, Мелоне, когда пальцы Гьяччо уже ухватились за стаканчик, коснулся свободной рукой его ладони и одарил взглядом совершенно нежным и трепетным, замерев так всего на мгновение, чего Гьяччо оказалось предостаточно. Он одернул руку, будто ошпарился прикосновения, заставив Мелоне вздрогнуть от неожиданности, и взревел с яростью раненного зверя, так что взгляды со всей гостиной незамедлительно приковались к нему. — Не трожь меня! Чего ты еще удумал, идиот?! Кто разрешил тебе меня касаться?! Раскрасневшись от злобы ли, от жгучего смущения ли — доподлинно знать было нельзя —, он тяжело дышал, и грудь его круто вздымала при каждом шумном вдохе, и хотел было еще что-то добавить, но осекся. Реакция последовала незамедлительно, но едва ли кроме Гьяччо и Прошутто, находившегося позади него, смог разглядеть ее. В момент взгляд Мелоне переменился, не оставив и тени прежних теплоты и заботы; он стал пустым и каким-то стеклянным, будто бы даже покрылся ледяной коркой и, казалось, не выражал ни единой эмоции, и Гьяччо вспомнил это взгляд — так же он смотрел и прежде, когда только пришел в команду — вежливо, спокойно, но все же как-то отстраненно, холодно. И это холод, в разы сильнее обычной незаинтересованности, заставил Гьяччо так и замереть. Воцарилась тишина, которую нарушил разве что шепот, кажется, принадлежавший Формаджио: «Ого, он заставил его заткнуться одним только взглядом. Сурово». Затем Мелоне склонил голову на бок, в последний раз обвел Гьяччо взглядом, развернулся на каблуках и покинул помещение. С улицы скоро донесся рык заведенного мотора мотоцикла и спустя уже пару секунд стих вдалеке. Все присутствующие пожали плечами и разошлись по делам. В гостиной остались Гьяччо, рассеянно осевший на диван, и Прошутто, который, судя по всему, тоже собирался вскоре покинуть штаб. Он неспешно подошел к столику, подобрал зажигалку и принялся закуривать. — Совру, если скажу, что не понимаю тебя, но мог бы и не вести себя как мудак. Мелоне, между прочим, единственный терпит твои выходки и при этом тепло к тебе относится. Это многого стоит. Гьяччо вздрогнул, услышав это, но ответить ему было нечего. Где-то глубоко внутри он был полностью солидарен с Прошутто. Где-то еще глубже впервые его сковал стыд и чувство вины за то, что он сорвался на коллегу. Что изменилось? Все так лишь потому, что Мелоне месяц покупал ему кофе? Что ж, если так, то Гьяччо большой болван. Но он знал, что он болван еще больше, так как причина крылась вовсе не в кофе. Ко времени, когда Мелоне вернулся, чтобы молча, в полном спокойствии пройти к себе, все уже давно закончили с дневными делами и разошлись по комнатам и съемным квартирам. Только Гьяччо все сидел в гостиной, как и утром, только теперь уж в полной тишине и одиночестве. Мелоне его, кажется, не заметил: было темно, да и был он по правую сторону от диванов, как раз где зрение его подводило. Тихие шаги заставили Гьяччо вздрогнуть и устремить затуманенный раздумьями взгляд в сторону вошедшего. Проследив за тем, как Мелоне скрылся в коридоре и негромко хлопнул дверью, Гьяччо вскочил, но так и замер в нерешительности. Чрезвычайное волнение охватило его, но вскоре его затушило ужасное и внезапное отвращение к себе, недавно прилипшее к нему и только сейчас, когда он опомнился, ощущающееся наиболее ясно. Он не понял, сколько простоял так, у кресла в приглушенном свете гостиной, мелко дрожа, как от жуткого озноба, прежде чем заставил сделать себя шаг, а после едва слышно, почти крадучись пройти к двери в комнату Мелоне и замереть теперь у нее. Выдохнув, Гьяччо негромко, но настойчиво постучал. До приглушенного «открыто», казалось, прошла еще одна вечность. Услышав ответ, он последний раз заколебался, уже схватившись за ручку, но, зажмурившись, выдохнул и решительно толкнул дверь, отозвавшуюся тихим скрипом. В комнате было едва ли светлее, чем в гостиной. Окна здесь имелись, но закатные лучи солнца лишь тонкой алой струйкой пробивались сквозь темные плотные шторы. Единственный источник света — монитор ноутбука (обычного, не стенда), от которого Мелоне, сидевший за столом, только что отвернулся, чтобы окинуть гостя вопросительным взглядом. — Что-то нужно? — наконец спросил он, пока Гьяччо осознавал, что позабыл все придуманные часами ранее реплики. — Я должен извиниться, — выпалил он на одном дыхании. Что же, начало очень даже недурно, голос почти не дрожал и не стремился оборваться с минуты на минуту, — я был груб и… мне жаль. — Все в порядке. Я не злюсь, — губы Мелоне дрогнули в какой-то печальной улыбке. Взгляд, казалось, обещал вот-вот оттаять. — Не злишься? Почему? Я повел себя как мудак, ты должен злиться. — Я… — Мелоне осекся и на минуту задумался с каким-то нечитаемым выражением лица, — я не могу на тебя злиться. Не теперь. Безумная мысль сверкнула в сознании Гьяччо, но он поспешил развеять свои догадки, где-то глубоко, несмотря ни на что, хватаясь за иррациональную надежду. — Почему не теперь? Что изменилось? Мелоне умильно улыбнулся ему, щуря глаза, и отвернулся. — Если я скажу, разозлишься уже ты. Гьяччо сжал кулаки, но вовсе не от злости, а от накатившего бессилия и нерешительности. Он все колебался, и вместе с ним колебался Мелоне, пребывавший в настроении не менее возбужденном, чем он сам, пускай и виду не подавал. Он все подначивал себя признаться, но как он мог признаться в том, что вызывало у него острое чувство неправильности происходящего, почти что отторжения? Но он не был глупцом, отрицать очевидное не было в его правилах, а за часы, что Мелоне не было в штабе, он успел обдумать и проанализировать свою реакцию на происходящее и на ее основе сделать некоторые выводы, которые обжигали его огнем каждый раз, что он допускал, что мыслит в верном направлении, что лишь подтверждало их достоверность; ему было не отвертеться от действительности. Осталось только с этим что-то сделать. Но все, на что у него хватило сил и решительности, это сделать робкий шаг в сторону Мелоне и, энергично покачав головой, почти выдавить из себя слова. — Нет. Я не разозлюсь. Клянусь. Мелоне как-то тяжело вздохнул и отвернулся; он тоже колебался, но смелости в нем было куда больше, так как, помолчав с полминуты, он все же проговорил негромко и как-то на выдохе, попытавшись выдержать тон как можно более беззаботный и будничный, и в тот же момент внутри Гьяччо все скрутило в тугой узел: — Кажется, я влюблен в тебя.***
Связь вдруг оборвалась, затем последовали короткие гудки. Мелоне опустил телефон и проговорил куда-то в сторону, не оборачиваясь: — Прошутто потерял сознание. Скорее всего, он мертв. Безэмоциональность, совершенная пустота его тона испугала Гьяччо. Он закрыл глаза, и ресницы его затрепетали в отчаянном гневе. — Чертов Буччеллати. Уже четвертый из наших людей мертв. Он думает, что мы оставим это просто так?! Мелоне покачал головой. Подбирать слова было сложно, как и все разы до этого. Гьяччо сел на софу рядом с ним и в бессилии откинул голову на спинку. — Нет, не оставим, — тон Мелоне был тверд и холоден, как сталь. Нездоровая решительность вдруг овладела им, — Я поеду за ними. Сейчас. — Что? Нет, ты не поедешь, — Гьяччо тут же сел ровно и схватил его запястье, крепко сжимая, — хочешь кончить так же, как остальные? Мелоне покачал головой, и закатный свет золотыми бликами разлился по его волосам. — Нельзя медлить. Мы можем не успеть перехватить дочь босса. — Послушай сюда, — зарычал Гьяччо, хватая подбородок Мелоне и мягко, но настойчиво разворачивая его к себе. В бирюзе его глаз он видел безысходность и… смирение? Хотел ли Мелоне ехать в самом деле? — ты не поедешь один. — Гьяччо, — он накрыл его руку, все еще находившуюся на собственном лице, своей и аккуратно провел по ней холодными пальцами, — это риск, и в этом нет смысла. Мой стенд дистанционный. Мне ничего не угрожает, ты же знаешь. Они меня не достанут. А тебе пришлось бы столкнуться с врагом лицом к лицу. — Мой White Album, — Гьяччо сжал свободную руку в кулак и буравя взглядом стену позади Мелоне, лишь бы не смотреть в его печальные и прекрасные глаза, — непобедим. — Я знаю, — Мелоне наклонил голову, ласково улыбнувшись, и приблизился к нему, — но ты рискуешь больше меня в любом случае. Оставайся здесь. Оставайся с Ризотто. А если мне потребуется помощь, я позвоню тебе. Гьяччо был в ярости. Был в ярости потому, что Мелоне был прав, и ему было нечего на это возразить. Был в ярости потому, что Мелоне все равно поступит так, как считает нужным. Разжав наконец до боли сомкнутые зубы, он сдался. — Ладно. Но если с тобой что-то случится… — Не случится. — Если с тобой что-то случится, я… Теперь Мелоне обхватил его лицо своими руками. Гьяччо посмотрел на него почти жалостливо. Мелоне глядел в ответ грустно и нежно. — Ты веришь мне? Гьяччо коротко и неуверенно кивнул. — Вот и отлично. Вернусь скорее, чем успеешь соскучиться. Он хотел встать, но Гьяччо ухватил его за руку, и тот упал в его объятья. В какой-то момент дышать стало трудно, но Мелоне не смел пошевелиться. Лишь когда хватка ослабла, он отстранился, чтобы теперь потянуться за поцелуем. Однако когда его губы накрыли чужие, Гьяччо замер, не отвечая на действия Мелоне, и тот вопросительно уставился на него. — Я верну тебе поцелуй, — серьезно сказал он, поправив очки, — когда ты вернешься. Мелоне улыбнулся, теперь чуть задорнее, и спустился с дивана. — Что же. Я вернусь за долгом! — Поскорее бы. Мелоне, бросив на Гьяччо полный любви взгляд (лишь бы не последний, господи, лишь бы не последний), покинул квартирку. Гьяччо поглотили мучительные часы ожидания в полном одиночестве, топила тревога и утягивало на дно вязкое ощущение безысходности.***
Гьяччо яростно вжимал педаль газа в пол. Сердце бешено билось; он игнорировал сигналящих ему вслед водителей, возможно, нецензурно бранящихся, меж которыми умело маневрировал, гоня по ленточной полосе все быстрее и быстрее — благо, автомобиль позволял. Плевать было на водил, плевать было на высокую опасность аварийных ситуаций, создаваемых им поминутно, плевать было на то, что последние сутки он спал чуть больше пары часов. Все еще внимание болезненно заострилось на сорвавшемся звонке Мелоне. Вдруг он бросил трубку, оборвав фразу на полуслове, без предупреждения, что мгновенно привело Гьяччо в ужас. Холодный пот ручьями стекал по нему. Не было времени задаваться вопросами, как банда Буччеллати достала Мелоне, как нашла и смогла причинить вред. Нужно лишь скорее добраться до места. И вдруг — телефонная трель. Гьяччо вздрогнул и тут же вцепился в трубку. Подступило облегчение, такое, словно ему отменили смертный приговор, но скорости он не сбавил. — Мелоне? Все в порядке? — Н-нет, я не думаю. Кажется, пора прощаться, Гьяччо. Дыхание снова перехватило. Гьяччо не смог вдохнуть, будто легкие сцепили колючей проволокой. Говорил он быстро, отрывисто, почти что кричал. — Что случилось? — У меня мало времени, я думаю. Послушай меня, пожалуйста. Ты выслушаешь? Гьяччо шумно втянул воздух и часто заморгал. От слез щипало глаза. Он зачем-то кивнул, хотя знал, что Мелоне не увидит этого. — Я… да. — Хорошо, — Гьяччо по сменившемуся тону понял, что Мелоне сейчас улыбнулся, — ты… ты помнишь мое обещание? Гьяччо стал старательно рыться в памяти, но мысли путались, убегали от него, и он никак не мог сообразить о чем речь. — Которое? — Я обещал защитить тебя. Я не смогу его исполнить, мне... мне жаль. Ты сможешь простить меня? — Что за вздор? Конечно же, боже, конечно я тебя прощаю. Но я не прощу тебя, если ты оставишь меня. — Очень жаль. Мне так жаль, Гьяччо. — Прекрати извиняться! Немедленно! — он закричал в исступлении, и по его щекам стекли дорожки слез. — Я так тебя люблю, ты бы знал, — Мелоне говорил все тише, приходилось вслушиваться в его слова, чтобы рев мотора не заглушал их, — А ты меня, Гьяччо? Ты меня любишь? — Да, черт возьми, люблю! Только посмей… — Хорошо. Спасибо, Гьяччо. Связь прервалась, и он с ужасом осознал, что в этот раз навсегда. Гьяччо резко затормозил; кабриолет едва не занесло. Он выскочил из машины и изо всех сил ударил дверь. Потом снова, и еще раз, и еще, пока с разодранных костяшек не начала капать на пыльный асфальт кровь. Ярость переполняла его. Он злился на босса, что не мог платить им по счетам, злился на Ризотто, что разработал самоубийственный план, злился на треклятую банду Буччеллати, злился на Мелоне, что убедил его отпустить его в поездку в один конец. Но более всего он злился на себя. Идиот… Это он должен был защищать Мелоне, никак не наоборот. Отчаяние со слезами выходило из него, и все никак не кончалось. Гудки автомобилей позади доносились откуда-то издалека, приглушенно, а отчетливо Гьяччо слышал только стук собственного сердца, эхом отражающийся в висках. Он все еще опирался на покореженный металл двери и ронял слезы, когда решил ехать дальше. Теперь уже в погоню. Плевать, насколько безнадежным было решением. Плевать, порвет он их или сам сыграет в ящик, плевать, что на это скажет Ризотто. Теперь уже плевать на все. Но ненависть, питавшая его, кричала, что он сможет. Ради Мелоне. Он убьет их. Он сможет.